Похоже, наверху так и было задумано, чтобы лучшую на свете книгу об адвокате написал человек, который не любил болтать, долгие годы проработал клерком и жил чрезвычайно скромно и одиноко, а после этой книги взялся за другую — о серийном убийце, но оставил эту работу, не удовлетворившись тем, что получается. Так и вышло, что Харпер Ли стала автором одной книги — «Убить пересмешника».
Может, я и не стала бы писать об этой книге, потому что, наверное, главное о ней уже сказано. Но в день смерти Харпер Ли в Интернете проскочили заметки о том, что книга устарела, ХХI век нуждается в другом языке и т.п. Я очень обрадовалась за людей, которые это написали. Это значит, они никогда не были в российском суде, и вообще ни в каком не были — просто они не понимают, как им повезло, и в этом смысле их болтовня простительна.
Таких невинных в этом смысле граждан мало, большинство знает о том, где находится ад. А ад находится в несправедливом суде.
Харпер Ли была ребенком, когда в городе Скотсборо, штат Алабама, разыгралась драма: девять чернокожих молодых людей, младшему из которых было 13 лет, обвинили в изнасиловании двух белых женщин. Медики установили, что женщины не изнасилованы. Однако присяжные, среди которых не было ни одного «цветного», единогласно пришли к выводу о виновности молодых людей. Всех приговорили к смертной казни. И только спустя шесть лет их защитнику удалось добиться отмены приговора. Забыть эту историю Харпер Ли так и не смогла. Думаю, замысел книги «варился» не один год. Харпер Ли писала эссе, статьи, вероятно, обсуждала его с друзьям. И в один прекрасный день друзья сделали ей к Рождеству необыкновенный подарок: преподнесли деньги, равные ее годовому доходу, чтобы она смогла целый год посвятить работе над книгой. Она так и сделала. В 1960 году роман «Убить пересмешника» был опубликован, а спустя год Харпер Ли получила за него престижнейшую Пулитцеровскую премию.
***
Повествование ведется от лица восьмилетней Джин, дочери адвоката Аттикуса Финча. Мать девочки давно умерла, живут они втроем: она, старший брат и отец. От лица Джин, по-другому и быть не могло: у всех детей врожденное чувство справедливости, и исчезает оно позже под влиянием жизни и взрослых: жизнь тяжела, а взрослые слабы.
Судья крошечного городка Мейкомба уговорил Аттикуса Финча принять на себя защиту чернокожего Тома Робинсона, которого обвиняют в изнасиловании белой девушки. А больше некому — другие адвокаты защищать чернокожего боятся, потому что за это можно поплатиться жизнью. Все знают, что Том Робинсон не виноват, и все знают, что он будет признан виновным.
Я до конца жизни буду постоянно перечитывать главу про стул, про Джин и мистера Канингема, про жареного цыпленка и про единственное место на планете, где все равны.
На всякий случай, для тех, кто не собирается тратить свое драгоценное время на чтение этой, в общем, действительно не новой книги, я объясню про стул и цыпленка.
Тома Робинсона посадили в тюрьму, и Аттикус Финч понял, что ночью белые джентльмены собираются ворваться туда и линчевать его. Тогда он взял из своей крошечной конторы стул и сел у входной двери, чтобы преградить путь погромщикам. Его дети, Джин и Джим, ускользнули из дома и пришли к тюрьме. Они увидели, как на площади появились машины, из которых вылезли плотно сбитые мужчины. Мужчины подошли ко входу и попросили адвоката отойти от двери. Они сказали ему: вы знаете, зачем мы пришли.
Он знал, поэтому не двинулся с места.
Джин бросилась к нему на помощь и вдруг среди приехавших увидела отца знакомого мальчика.
«Я стала осматриваться. Была теплая летняя ночь, но почти на всех этих людях комбинезоны и грубые бумажные рубашки были застегнуты наглухо, до самого подбородка… И все они были какие-то мрачные… Они стояли полукругом, и того, что стоял посередине, я вдруг узнала.
— Привет, мистер Канингем!
Он меня словно и не слышал…
Кажется, я старалась зря, ужасно неловко, когда случайный знакомый потом тебя не узнает.
— Я учусь вместе с Уолтером, — сделала я новую попытку. — Ведь это ваш сын, правда, сэр?
Мистер Канингем чуть заметно кивнул. Все-таки он меня узнал!
— Мы с Уолтером в одном классе, — продолжала я, — он очень хорошо учится. И он славный, — прибавила я, — правда-правда, он хороший. Один раз он приходил к нам обедать. Может быть, он вам про меня рассказывал, один раз я его поколотила, а он ничего, он правда славный. Вы ему передайте от меня привет, ладно?
…У меня даже голова вспотела: не могу я, когда целая куча народу на меня смотрит. Все стояли и молчали.
— Что случилось? — спросила я.
Аттикус не ответил. Я оглянулась на мистера Канингема, у него лицо было тоже невозмутимое. А потом он поступил очень странно. Он присел на корточки и обеими руками взял меня за плечи.
— Я ему передам от тебя привет, маленькая леди, — сказал он.
Встал, выпрямился и махнул огромной ручищей.
— Пошли отсюда! — крикнул он. — Поехали, ребята!
И так же, как пришли, по двое, по одному они двинулись, волоча ноги, к своим расхлябанным машинам. Захлопали дверцы, зачихали моторы — и все уехали.
Я обернулась к Аттикусу, а он, оказывается, отошел и прислонился лбом к стене тюрьмы…»
Я никогда такого не видела и не увижу, но я знаю, что это возможно, потому что для меня Джин — живая девочка, гораздо живей многих знакомых взрослых. Если ребенок не поможет взрослому — кто же ему поможет? Я все перечитываю это и каждый раз боюсь, что она передумает или испугается. Но она не испугалась.
В защиту невиновного Тома Робинсона Аттикус Финч произнес: «Томас Джеферсон сказал однажды, что все люди созданы свободными и равными; …моралисты из вашингтонских департаментов вечно нам об этом твердят. Ныне, в тысяча девятьсот тридцать пятом году, есть люди, которые склонны повторять эти слова к месту и не к месту по любому поводу. Вот вам один из самых нелепых примеров: педагоги переводят из класса в класс тупиц и лентяев наравне со способными учениками и пресерьезно объясняют, что иначе нельзя, ибо все люди созданы равными и дети, оставляемые на второй год, невыносимо страдают от своей неполноценности. Но мы знаем — люди не созданы равными в том смысле, как кое-кто хочет нас уверить: одни выделяются умом, у других по воле случая больше возможностей, третьи умеют больше заработать, иным женщинам лучше удаются пироги, — короче говоря, некоторые люди рождаются значительно более одаренными, чем остальные.
Но в одном отношении в нашей стране все люди равны: есть у нас одно установление, один институт, перед которым равны все — нищий и Рокфеллер, тупица и Эйнштейн, невежда и ректор университета. Институт этот, джентльмены, не что иное, как суд. Все равно, будь то Верховный суд… или самый скромный мировой суд где-нибудь в глуши, или вот этот достопочтенный суд, где вы сейчас заседаете. У наших судов есть свои недостатки, как у всех человеческих установлений, но суд в нашей стране великий уравнитель, и перед ним поистине все люди равны…»
Аттикус Финч проиграл суд, и Тома признали виновным. Но он произнес эти свои слова, потому что он в них верил, и поэтому проигранное дело не стало безнадежным. И для людей, которые его слушали, это стало тем крошечным камешком, за который можно удержаться, чтобы не рухнуть в преисподнюю. А преисподняя — это место, где не на что надеяться.
Наутро после приговора семья Финча вышла к завтраку. Аттикус посмотрел на свою тарелку и воскликнул: что это такое?
А чернокожая помощница по хозяйству Кэлпурния ответила:
«— Папаша Тома Робинсона прислал вам сегодня цыпленка, а я его зажарила.
— Скажи ему, что для меня это большая честь, ведь даже у президента наверняка не подают к завтраку цыплят. А это что такое?
— Булочки, — сказала Кэлпурния. — Их прислала Эстелла, которая кухаркой в гостинице.
Аттикус посмотрел на нее в недоумении, и она сказала:
— А вы подите поглядите, что в кухне делается, мистер Финч.
Мы тоже пошли. Кухонный стол ломился от всякой снеди: толстые ломти копченой свинины, помидоры, бобы, даже виноград…
— Прихожу утром, а у нас все заднее крыльцо завалено. Они… они очень благодарны вам за все, что вы сделали, мистер Финч».
А что он сделал, адвокат Аттикус Финч? Дело-то он проиграл. Выходит, есть кое-что поважней. Называется: мужество. Это когда знаешь, что ничего не получится, а все равно делаешь изо всех сил, как в последний раз.
***
Нам не повезло. Мы живем в такое время, когда деньги перевернули все с ног на голову и бумажками с водяными знаками оказались залеплены все отверстия для доступа воздуха.
И чтобы дожить до спасения, очень нужны какие-то другие, не зависящие от водяных знаков люди. Только они и могут помочь.
Сейчас в нашей стране адвокатов боятся больше, чем бандитов, — и правильно делают, потому что продажный адвокат опасней, чем бандит: он продает твою беззащитность. Продажных адвокатов так много именно потому, что воцарилась зависимость от денег. Она кажется неустранимой и незыблемой.
Эти люди, которые наводнили адвокатуру, напившись крови в прокуратуре и в полиции, никакого отношения к адвокатам не имеют. Это переносчики денег, а точней — распространители гноя. Но так было не всегда. И многие еще помнят времена, когда адвокат был тем, кем он должен быть: защитником и последней надеждой.
Была же в нашей жизни адвокат Софья Васильевна Каллистратова, которую называли совестью правозащитного движения. И тот, кто так ее назвал, адвокат Семен Львович Ария, тоже был совестью, потому что не боялся вставать на пути озверевших подонков. У них были пистолеты и деньги, деньжищи, а у него — слово и мужество.
Адвокат — это не профессия, а поручение: спасать, даже когда нельзя спасти. И тот, кто это поручение принял, живет жизнью, о которой нам ничего не ведомо. У него нет выходных, у него никогда не заживают ожоги и он всегда в движении. Наверх. За спасением.
И сейчас, не по своей воле оказавшись в царстве денег, мы существуем только благодаря этим людям, ведомо нам это или неведомо. Их мало, но они есть. Вот почему Харпер Ли написала одну-единственную книгу — про адвоката, которого можно убить, но нельзя купить. Она выполнила поручение. Поэтому ее книга никогда не устареет — не получится.