«Отец не Джеймс Бонд, но он выкарабкается!»
Лев Бродский — обыкновенный 26-летний парень из Иркутска. У него жена-красавица, маленькая дочь-кудряшка, любимая работа и несчитаное количество рыбацких трофеев, добытых на Байкале. Он регулярно ходит в походы с друзьями, занимается дайвингом, ездит в командировки, празднует дни рождения и Новый год, строит бани, стреляет уток и… ждет. Ждет, что вот-вот раздастся телефонный звонок, и он услышит в трубке: «Сынок, это я! Я живой». Или вдруг распахнется входная дверь… Или хотя бы придет письмо. Ждет каждую секунду вот уже на протяжении почти двух лет.
Лев — старший сын Николая Бродского, единственного российского пассажира малазийского «Боинга» МН-370, вылетевшего в ночь на 8 марта 2014 года из Куала-Лумпура в Пекин и спустя 40 минут после взлета пропавшего с радаров. Как весь остальной мир, он до сих пор не знает, что случилось с лайнером. Сотни писем в российский МИД, малайзийское посольство, Минобороны, президенту, попытки выйти на диалог с российскими и малайзийскими спецслужбами — и ничего. Больше года родственники исчезнувшего иркутского предпринимателя и инструктора по дайвингу получали лишь формальные отписки и отмашки: ищем, ждите. Потом малайзийцы от безрезультатных поисков устали и признали всех 239 пассажиров лайнера погибшими, а сам лайнер — потерпевшим крушение в результате несчастного случая. Об этом в январе 2015 года заявил лично глава Департамента гражданской авиации Малайзии Азаруддин Абдул Рахман.
А когда в июле того же года к берегу острова Реюньон в Индийском океане волной прибило некий обломок, принятый авиатехниками за кусок крыла самолета, весь мир в одночасье успокоился. Родных пропавших без вести пассажиров оставили в одиночку переваривать мысль о том, что их близкие вроде бы умерли… А может, и нет. Но они, родственники, если пожелают, могут получить компенсацию.
Большинство так и сделали. Но Бродский-младший в формате «да-нет-наверное» жить категорически отказывается. Он уверен, что его отец жив. Более того, версия несчастного случая для него — не что иное, как очередная отговорка малайзийских властей. Иначе зачем, будучи уверенными в том, что в самолете не было террористов, поручать исследование обломка крыла группе специалистов по терактам?
— Понимаете, мне есть с чем сравнивать! — голос в телефонной трубке спокойный, правда, чертовски уставший. — У меня много родственников погибло. Здесь нет ощущения, что он (отец. — Авт.) мертв. Если бы это было так, я бы обязательно почувствовал…
По версии Льва, борт мог приводниться где-то у берегов Австралии. Даже если найденный обломок действительно принадлежит «Боингу», это просто результат жесткой посадки. Несколько месяцев назад на него даже вышел некий зарубежный журналист. Рассказал, что якобы собственными глазами видел пассажиров лайнера, в том числе и Николая Бродского. По этой версии, люди живы, но находятся в условиях, «близких к плену», и не могут выбраться собственными силами из места заточения.
— Вам не кажется, что все, что вы описываете, — исчезновение, плен, — очень похоже на сценарий сериала «Lost» (на российском ТВ шел под названием «Остаться в живых». — Авт.)?
— Я понимаю, но почему это не может быть правдой? Здесь же явный «косяк» спецслужб, а катастрофа, падение — это просто ширма. Мы общались со спецслужбами, и нам объяснили, что есть такое негласное правило: если службы одной страны «накосячили», остальные молчат. Сейчас военные не стесняются сбивать самолеты, и эту информацию никто не замалчивает! Его (самолет. — Авт.) посадили, скорее всего, он приводнился. Все эти обломки, которые якобы нашли, — все инсценировка, ширма. Самолет — не иголка в стоге сена, как его можно потерять?! Сейчас такие технологии, что и на дне океана можно отыскать обломки. Но их нет!
— Вы делились с кем-то этой версией?
— Да, я писал в МИД, Минобороны. Просил их проверить информацию о том, что пассажиры находятся в плену. Нет ответа. По обломку тоже писал, спрашивал. Тоже не ответили, хотя раньше на все запросы отвечали максимум через две недели.
— А откуда был тот журналист и как он на вас вышел?
— Я сейчас уже точно не помню. Европейский какой-то. Он мне писал через соцсети.
— Вы сказали, что общались со спецслужбами. С кем именно?
— С нашими… Я не могу раскрывать, с кем конкретно. Поймите правильно…
— А сами не думали отправиться в Австралию на поиски?
— (Пауза.) Понимаете… Сейчас денег нет… И физической возможности тоже.
— Вы упомянули, что многие будто бы видели пассажиров лайнера живыми.
— Да. Первое время после того, как все это случилось, мы держали связь с женой одного из членов экипажа. Она из Австралии. Так вот, она наотрез отказалась от получения компенсации и заявила, что ее муж жив. Она была в этом уверена.
— Как зовут эту женщину, помните?
— Нет.
— Вы думаете, ваш папа вернется?
— Да. Он спортивный человек. Дайвингом занимается, активным отдыхом. Он не промах. Не Джеймс Бонд, конечно… Но в экстремальной ситуации сделает все, что от него зависит. Он выкарабкается…
«Пропавшие без вести — нет такого понятия»
— Официально все заложники опознаны, последнего по ДНК выявили в декабре 2004 года, — говорит сопредседатель комитета «Матери Беслана» Анета Гадиева, потерявшая в том школьном аду девятилетнюю дочь Алану.
Официально — это когда вы подписали, что вон те обгоревшие или разорванные взрывом куски тела, лежащие на столе под лампами в морге, и улыбающееся лицо на фото из вашего домашнего альбома — один и тот же человек. Все родители, чьи дети стали жертвами теракта в бесланской школе, в результате так и сделали: с людьми в погонах спорить сложно. Но в сознании тех, чьи дети попали в список пропавших, а потом вроде бы нашлись усилиями судмедэкспертов и генетиков, между «подписать» и «поверить» так и осталась огромная пропасть.
— Многие до сих пор не верят результатам экспертиз, которые делались в Ростове за счет государства, — рассказала Гадиева. — Но у следователей на руках были результаты этих экспертиз, а родители ничего не могли им противопоставить.
По словам Гадиевой, на данный момент неопознанными остались лишь тела шести террористов. Из-за этого уголовное дело остается открытым до сих пор. Что касается погибших заложников, то никого из них, похоже, оставлять в статусе пропавших без вести следствие не планировало с самого начала.
«Пропавшие без вести — такого понятия нет. Продолжается опознание», — такое заявление сделал прокурор Северной Осетии Александр Бигулов, выступая в республиканском парламенте 10 сентября 2004 года.
На момент этого доклада неопознанными официально оставался 91 человек. Менее чем за полгода по документам не осталось ни одного. Однако для некоторых родителей эти документы ровным счетом ничего не значат. Ведь ДНК — это черт знает что такое! Ни пощупать, ни увидеть. Мало ли что там эти генетики в своих лабораториях напутали…
11 матерей Беслана из тех, кто не смог опознать своих детей и кого не смогли убедить в их смерти сухие отчеты людей в белых халатах, отправились искать спасения к Григорию Грабовому. Тот обещал — ни больше, ни меньше — воскресить погибших заложников. Ему поверили. Некоторые продолжают верить по сей день.
«Хотите платную экспертизу ДНК — снимите шубу и продайте!»
Людмилу Кнутову и Тамару Горбылеву вот уже 17 лет объединяет общее горе. Их родственники, ставшие жертвами взрыва дома на улице Гурьянова, не были найдены ни среди живых, ни среди мертвых. У Кнутовой — 31-летний сын Сергей. У Горбылевой — зять и четырехлетний внук. Дочку Юлию они все-таки смогла опознать среди погибших спустя девять дней после трагедии.
Больше десяти лет подряд женщины обивали пороги судов и кабинетов следователей. В спецморг на Дубнинской, 83а, ходили как на работу. Десятки процедур опознаний, искореженные взрывом тела и лица, слившиеся в воспоминаниях в одно. Черные полиэтиленовые мешки и белые простыни — пожалуй, именно в эти два цвета окрасились будни тех, кому пришлось раз за разом проходить немыслимое испытание. Просыпаться утром, отрывать голову от подушки, одеваться, видеть в зеркале свое отражение — живое и цельное, ехать через весь город в промзону на самом отшибе севера Москвы и вновь смотреть на разрушенные тела, не узнавая в них ничего своего и родного. Возвращаться обратно, на ватных ногах доходить до квартиры, слышать лязг закрывающейся входной двери и понимать, что завтра будет то же самое. Страшный черно-белый фильм ужасов.
Экспертиза ДНК, на которую возлагались все надежды, ничего не дала. Оказалось, что государственная щедрость заканчивается на так называемой урезанной версии. Это как с обычным анализом крови: можно проверить на лейкоциты-тромбоциты, а можно сделать полный скрининг — с онкомаркерами, иммунным статусом и реакцией на три десятка разных аллергенов. Первый вариант может предложить любая районная поликлиника. Конечно, по такому анализу сказать, умрет пациент в скором времени или будет жить до ста лет, невозможно. Зато дешево и сердито. Второй вариант — это возможность прочитать себя, как раскрытую книгу. Но подобное удовольствие — уже за свой счет.
С анализом ДНК — точно так же. Когда выяснилось, что со стандартным набором исследований медики видят не больше, чем крот в солнечную погоду, Кнутовой и Горбылевой на чистом глазу предложили сделать расширенную экспертизу. За деньги. У Тамары Горбылевой их не было.
— Судмедэксперт взглянул на меня и сказал: «Снимите свою норковую шубу и сделайте ДНК. Еще и на памятник останется», — вспоминает Тамара Дмитриевна.
У Кнутовой нужная сумма нашлась: помогли друзья сына и знакомые. Однако даже детальное клеточное исследование не смогло найти среди останков тело ее сына. Надежда на высокие технологии рассыпалась в пыль, и женщина решила сделать хотя бы пустую могилу для сына на Рогожском кладбище. Чтобы было куда прийти и поплакать.
Тамара Горбылева, потеряв от пережитого горя зрение, несколько лет ходила по судам, чтобы выбить компенсацию за пропавших без вести родственников. На Кунцевском кладбище рядом с могилой мужа она поставила памятник дочери, зятю и внуку.
Лианозовское трупохранилище, где лежали неопознанные тела с Гурьянова, расформировали. Официально это произошло год назад, хотя нынешние владельцы здания — теперь там сплошь офисы да склады — говорят, что никакого морга здесь нет уже лет пять как минимум. По словам источника в ритуальных службах, на вывоз останков и оборудования ушло полгода. Теперь тела хранятся в новом спецморге на Тарном проезде, дом 3. Здание на Дубнинской новые собственники освятили… Как говорится, от греха подальше.
«Принцип генетики: зло доминантно, добро рецессивно»
— Экспертиза по ДНК — это прекрасно, но стопроцентной точности она может и не дать, — отмечает завкафедрой судебной медицины Первого московского государственного медицинского университета им. Сеченова Юрий Пиголкин. — Чтобы выстроить грамотную систему опознания погибших, нужна целая система, комплекс методик, которого у нас нет.
За внедрение такой системы Юрий Иванович бьется уже не один год. По сути это огромный банк данных, куда должна стекаться вся информация о человеке. Результаты анализов крови, рентгены зубов, снимки флюорографии. Все, что может дать представление о том, каким был человек при жизни.
— Я представлял проект такой системы и в Минздрав, и на заседаниях Госсовета при президенте об этом говорил, — сетует Пиголкин. — Все кивают: да, мол, надо сделать. И никаких движений потом.
Причина, как всегда, одна: дорого. Чтобы собрать данные по всему населению нашей страны, систематизировать их, а потом еще и регулярно обновлять (все-таки состояние тех же зубов — величина изменчивая), нужны миллиарды. А они у нас когда и бывают, то тратятся совсем на другие цели.
— У нас зарплата судмедэксперта зависит от количества вскрытых трупов, — говорит Пиголкин. — Вот и вскрывают всех подряд: от жертв отравлений ядом, где необходимость вскрытия не подлежит никакому сомнению, до стариков, умерших от рака, где по медицинской карте понятно, от чего умер. А каждое вскрытие — это расходы, и немалые.
Есть и еще один способ облегчить процедуру опознания и вывести ее на качественно новый уровень. Это ДНК-экспертиза всех новорожденных. Предложение сделать такую процедуру обязательной в конце января появилось на портале Российской общественной инициативы. Логика авторов проста: малышам в роддоме и так делают кучу анализов и прививок. Еще одно исследование дыру в бюджете не прогрызет, зато польза для поиска и идентификации людей будет неоценимая.
В пользу этой методики высказываются и судебные медики. По словам экспертов, далеко не всегда традиционная экспертиза, при которой биоматериал погибшего сравнивают с образцами крови, кожи или волос живого близкого родственника, показывает наличие родства.
— Представьте себе, что вы берете женщину и ее ребенка, при этом вы точно знаете, что это именно ее родной ребенок, сравниваете их по ДНК, и экспертиза показывает, что она не его мать! — восклицает Юрий Пиголкин. — Это не фантазии, такие случаи совершенно реальны. Такое редко, но бывает. А бывает, что останки настолько малы или сильно обуглены, что сравнить их с чем-либо просто не представляется возможным.
Если же отправлять на экспертизу кровь или кусочек кожи погибшего и его же собственный, пусть и более ранний биоматериал, ошибки будут практически сведены к нулю. Только тогда у родственников не будет причин сомневаться в истинности бумаг, которые предлагает подписать следователь. Не нужно будет ничего «противопоставлять». Не придется плакать над пустыми могилами.
— Все это сделать можно, вопрос только в деньгах и правильности государственного управления, — уверен Пиголкин.
Но на этот счет врачи мрачно шутят о главном принципе генетики, согласно которому зло доминантно, а добро и разум — рецессивны.
«Сказка о живой и мертвой воде»
Матерей Беслана, отправившихся за помощью к псевдоцелителю Грабовому, не освистал разве что ленивый. Одни с видом диванных экспертов рассуждали о силе НЛП и зомбировании, другие откровенно насмехались и крутили пальцем у виска.
Однако, по мнению психоаналитиков и специалистов по психическим травмам, в поведении убитых горем женщин не было ровным счетом ничего ненормального.
— В русском фольклоре есть известный образ живой и мертвой воды, способной собрать разрубленного человека, а потом и вовсе его оживить, — говорит психолог, член Русского психоаналитического общества Александр Кантор. — Этот сказочный сюжет, по сути, является желанием человека найти спасение от смерти и победить ее. В таком состоянии к человеку возвращаются инфантильные средства защиты — фантазии спасения, обязательно героического плана, в которых явственно просвечивает надежда: «А вдруг… ведь всякое же бывает… и с войны возвращались спустя долгие годы…»
На такой почве, подкрепленной страхом и ощущением собственной беспомощности, и вырастают всевозможные целители, маги и экстрасенсы, готовые исполнить любой каприз за ваши деньги. Хотите знать, что родственник жив-здоров? Пожалуйста, только оплата вперед… Человек начинает верить в теорию заговоров, намеренное сокрытие фактов спецслужбами, нумерологию, инопланетян.
Но и здесь психологи спешат закрыть рты скептикам: даже если человек свято уверовал в конспирологические версии и ведет себя как агент Малдер, нельзя на него злиться или считать сумасшедшим. Это защитная реакция психики. Так надо. Живите с ним рядом, терпите и любите.
Ничего странного специалисты не видят и в ситуациях, когда люди месяцами ходят по моргам и не могут опознать своих родственников, даже если результаты ДНК говорят об обратном.
— Акт опознания тела погибшего родственника — это встреча с работой смерти, — говорит Кантор. — Даже сохранное мертвое тело не может не вызвать ужаса у того, кто знал его живым, одушевленным. Тем более если это фрагмент тела погибшего в катастрофе. Свидетель воочию наблюдает нечто обезображенное, пережившее адские муки…
По словам психиатров, в этот момент в голове человека происходит жуткий и неудержимый процесс: крах собственного «я». В какой-то момент он будто бы раздваивается. Одна часть сознания узнает близкого в каждом трупе, который показывает судмедэксперт. Именно это происходило с Тамарой Горбылевой, которая «видела» своих внука и дочку всякий раз, когда на экране в теленовостях мелькало лицо очередного погибшего, извлеченного из-под обломков. Именно поэтому — чтобы люди в бреду горя и ужаса не приняли чужих за своих — в Доме культуры Беслана развернули работы по созданию опознавательных карт по каждому, кто был или мог быть в школе. Каждая такая карта включала в себя места для трех фотографий: правый профиль, вид спереди и левый профиль, а также характерные приметы по областям тела — более чем по 50 фрагментам.
Но в это же самое время другая часть буквально разрубленного напополам человеческого сознания не узнает абсолютно ничего. Психика начинает изо всех сил защищаться и в смерть не верит.
— В одном из рассказов Мопассана мужчина неотступно думает о похороненной возлюбленной, — вспоминает Кантор. — В конце концов он идет на кладбище, разрывает могилу, открывает гроб и с дрожью всматривается в признаки тления ее тела…
Поэтому напор следователей и фразы из серии: «Ну вы будете уже опознавать или нет?!» — либо действуют на родственников как удар током, либо не действуют вообще. Но чаще всего разбитых горем людей приходится спустя время (специалисты говорят — полгода, не меньше) в буквально смысле склеивать обратно. Точно так же, как годами склеивали американские психиатры Билли Миллигана, который «распался» на 24 личности из-за перенесенных в детстве издевательств отчима.
Что касается пустых могил и ритуальных мест, куда можно прийти и поплакать над утратой, то их психиатры считают просто необходимыми.
— Когда-то давно я читал мемуары бывшего узника фашистского концлагеря, который бережно хранил рентгеновский снимок зуба своей погибшей подруги, — рассказывает Александр Кантор. — Физическое тело является ключевым фактором в осознании существования другого человека. В этом его величайшая значимость. Но если тела нет, нужна хотя бы фотография, памятник, крест на могиле. Хоть что-то.