«Война, тюрьма и культура» — таково краткое резюме речи Светланы Алексиевич о русском народе, произнесенной 7 декабря в Стокгольме в преддверии вручения ей Нобелевской премии. Еще никогда ни один нобелевский лауреат не уделял столько специфического внимания народу, который он не считает своим. Война и тюрьма — «два главных русских слова». Каким-то непостижимым образом на них наросла «великая русская культура».
Это все уже проговаривалось раньше, вполне откровенно. В предисловии к книге «Время секонд-хенд» Алексиевич охарактеризовала всю русскую историю как порочную (беспрерывные войны, «культ страдания»), отдельно обозначив «семьдесят с лишним лет», за которые «в лаборатории марксизма-ленинизма вывели отдельный человеческий тип — homo soveticus». Иные писатели любят такие штучки из самой забубенной генетики: особый человеческий тип, с ним можно не стесняться.
Но, опять же, великая русская культура откуда-то все-таки народилась. И при «лабораторных гомункулусах» не исчезла. Людям, которые осознали себя на протяжении всей истории страдавшими от имперских и советских угнетений, сегодня ни обвинять русских в постоянных притеснениях, ни причислять себя к русской культуре — не зазорно. То и другое они двигают легко и непринужденно, как наперстки: там нерусский — тут русский. К русским себя не причисляю, но говорить от их имени — могу и буду. Очень удобно.
Казалось бы, этой вилкой тычут в нас так давно, что можно было бы привыкнуть. Но привыкать к этому отнюдь не следует, а следует, напротив, раз за разом проговаривать простые, обыденные, даже скучные вещи. Во-первых, что такое значат слова «принадлежу русской культуре», «не представляю себя без русской культуры»? У нас принято размягчаться при этих словах до слез: вон что русская культура-то делает! И украинцы с белорусами продолжают по-русски писать! И татары с чеченцами! Братство-то какое!
На самом деле зачастую это значит — прежде всего — одно главное обстоятельство: они пишут по-русски (так и не выучившись хорошо, например, по-украински), потому что хотят иметь доступ к большой аудитории и, что немаловажно, к переводу на иностранные языки. Их читателям об этом знать не обязательно, но на профильных конференциях об этом говорится прямо: мы хотим, чтобы нас читали и чтобы нас переводили «за рубеж». А переводят обычно с русского. «Поощрение переводов на иностранные языки произведений, созданных на языках народов РФ» — излюбленная тема, например, Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям. Понятно, что имеются в виду все языки, кроме русского — его-то поощрять не надо. Настоятельные рекомендации мелькают в отчетах; на ярмарках non/fiction неизменно бывает «круглый стол», посвященный этой «проблеме»: переводят по-прежнему с русского и читают тоже в основном на русском.
На русском писать выгодно. И потому, когда писатель, сочиняющий на русском, подчеркивает свое нерусское происхождение и рассказывает о том, как русские любят плетку, — не нужно спешить отнести его к русской культуре. Вечно угнетаемый, рабский народ не создал бы великую культуру. Необходимо помнить, что помимо культуры есть еще прагматика. Если сегодня прагматика пишущих на русском языке не мешает им плевать в колодец — это не наше достижение, а наша беда.
Это происходит потому, что мы еще слишком недоверчивы к собственным инстинктам. Историк Сергей Шмидт затеял в социальных сетях обсуждение: как могла Алексиевич в своей речи сказать, что после Чернобыльской аварии в СССР все жадно искали сообщений о шпионах? По мнению Шмидта, можно врать, да не завираться — это уж перебор для документалиста, такое и Стокгольм не проглотит! Но Стокгольм проглотит и не такое. А вот для россиян красная лампочка должна загораться не при обнаружении конкретно-исторической бредни, а при любых попытках рассуждать о русских как об особом недостойном человеческом типе. Потому что это и есть фундамент для любого вранья о нас. И речь отнюдь не только об Алексиевич.
Алексиевич лишь подходящий повод сказать: друзья, вы хотели самобытности. Вы хотели национальной особости. У вас сейчас очень много национальной особости. У вас наконец-то началась своя история. Почему бы вам не написать суровую хронику про диктатуру Лукашенко? Сатиру на культ личности Туркменбаши? Авантюрный роман про Саакашвили? Не хотите, нет? Опасаетесь, что не обретете большой известности? Веское соображение. Но ведь даже если допустить, что вы напишете такую книгу, первой заграницей, куда вы ее привезете, будет Москва. Так можно ли хотя бы надеяться, что в вашей книге не будет грязи про русских? Надеяться на это трудно, потому что, если в книге не будет грязи про русских, ее будут хуже покупать. Хотя, может быть, это и не так. Просто никто особо не пробовал.
В действительности Алексиевич с ее смешными эскападами (так, она уже успела рассказать испанской газете «Ла Вангардиа», что в Москве ее отказалось везти такси из-за того, что она неправославная) — относительно безобидный вариант. Она забавная, она не притворяется своей. Наконец, она действительно хороший коллектор эмоций — строго отобранных, но жизненных. Читая тексты, собранные Алексиевич, нельзя не заметить, что этот коллективный разум, хотя и урезанный, прооперированный, однобокий, умнее, проницательнее своего редактора. Самое-то главное: она ничего нам не должна. Она чужая. Но есть, на первый взгляд, совсем частный, а на самом деле важный вопрос, вот такой: почему при перепубликации нобелевской речи российские СМИ сохранили написание «беларус»? Почему мы не исправили это — у себя — согласно нашим правилам? Вроде бы мелкая деталь, на самом деле — продолжение той же борьбы, что и с двумя «н» в слове Таллин, что и с предлогом «в» применительно к Украине… Алексиевич чужая, но грамматика-то у нас своя? Здесь ведь никто нам не указ? Ерунда, мелочь, скажете вы — и будете неправы.
Если мы не готовы защищать свое — каждую пядь! — надо четко иметь в виду, что никто не сделает этого за нас. Если мы не будем проявлять характер — нам нарисуют характер произвольно. Рисовать национальный характер — это обычное дело, и оно имеет мало общего с историческими реалиями. Так, в книге финского педагога Паси Сальберга, которую я сейчас читаю, подчеркивается: «Грамотность составляет стержень финской культуры и неотъемлемую часть «культурной ДНК» всех финнов». Сальберга нисколько не смущает, что двумя страницами ранее он писал, что до 70-х годов XX века уровень образования в Финляндии примерно соответствовал таковому в Малайзии и Перу. Реалии могут быть какими угодно. Отдавать себе в них отчет необходимо. Но выводить из невыигрышных обстоятельств самоуничижительные обобщения о дурном национальном характере — нелепо, смертоносно, чудовищно. Это никогда ничему не помогает.
Не считая себя русской, Светлана Алексиевич в самых одиозных местах нобелевской речи прячется за спины неких россиян, которые якобы сами рассказали ей про свою потребность в плетке и про то, что честных людей средь них не сыщешь, — здесь так и напрашивается парадокс о лжеце, который по определению не может сказать правду. Но это может быть и не вранье. Наши действительно могли такое сказать. Они же не знали, что собирательница аккуратно вырежет специфические кусочки. А может, и знали… Ведь нобелевская речь Светланы Алексиевич сигналит четко: пока ты сам себя не полюбишь — никто тебя не полюбит. Я присвою себе твою культуру — я оставлю тебе твою тюрьму. Если так можно, почему должно быть иначе?