Три недели, со второго по двадцать второе ноября, москвичи голосуют за то, хотят ли они переименовать станцию метро и иные транспортные объекты, названные именем Петра Войкова. Достоверно известно о его косвенной причастности к жестокому убийству царской семьи, однако мнение о его личном участии в этом злодеянии оспаривается и отчасти основывается на том, что еще в советское время он сделался символом этого преступления. Итак, голосование «за или против Войкова» — не столько восстановление справедливости, сколько публичная борьба символов.
Можно лишь догадываться, почему власть, которая, не дрогнув ни единым мускулом, переименовала «Братеево» в «Алма-Атинскую», Большую Коммунистическую в улицу Солженицына, а «Улицу Подбельского» в «Бульвар Рокоссовского», в этот раз вдруг решила «спросить народ». Самая печальная догадка: именно по причине одиозности персонажа и выдающейся черноте вменяемого ему злодейства. Можно было не сомневаться в том, что на все три недели голосования народ обретет тему для самых яростных обсуждений. Обсуждений, от которых ничего — по существу — не зависит.
Мы — общество, которое разъединяют символы. Причисляя себя к определенной социально-политической группе, мы подписываемся на приятие определенных символов. Кто для вас выше критики? Последний российский монарх — Николай II? Ленин? Сталин? Путин? А может быть, академик Сахаров? Выбирайте. По большому счету, от вашего выбора все равно ничего не будет зависеть.
Изобилие символов в России сочетается с унифицированностью (и мумифицированностью) политических движений. Да, Ленин и Путин отличаются вроде бы очень сильно. А вот КПРФ и «Единая Россия» — почти не отличаются. Да, академик Сахаров и Путин — вовсе не близнецы-братья. Однако в либеральных завихрениях, которые дают о себе знать в российской столице, снова и снова мелькают вхожие во власть персоналии. Впрочем, можно назвать это консолидацией элит — тогда все начинает выглядеть гармонично, словно так и задумано.
Но эта гармония внешняя. На практике она оборачивается как противоречивыми заявлениями (и действиями) власти — так и странным бытованием государственной идеологии, которое правильнее назвать то ли «намеренным отсутствием», то ли «трагической слабостью».
Так, недавно глава Минобрнауки Дмитрий Ливанов, выступая в политологическом Кеннановском институте в Великобритании, заявил, что детско-юношеская организация «Российское движение школьников» воссоздаст «традиции внешкольного воспитания детей, которые были в Советском Союзе, но уже на внеидеологической основе» — при этом министр сослался на скаутов. Но ведь у скаутов есть идеология, пусть на практике проявленная менее отчетливо, чем в пионерском движении. В книге основателя скаутского движения Бадена-Пауэлла прописано следующее посвящение в скауты: «Начальник отряда: «Могу ли я доверить вам под честным словом, что вы будете: во-первых — исполнять свой долг перед Богом, Родиной и государственной властью? Во-вторых — ежедневно оказывать добрые услуги людям? В-третьих — исполнять все законы скаутов?»… Новичок: «Я обещаю своим честным словом: во-первых — исполнять свой долг перед Богом, Родиной и государственной властью; во-вторых — ежедневно оказывать добрые услуги людям; и в-третьих — исполнять все законы скаутов».
В нынешнем атеистическом мире Бога из скаутской клятвы иногда убирают. Зато, к примеру, в современном руководстве скаутов Эстонии «железным правилом» названо «стать знающим, полезным членом семьи, общества и государства»; скаут должен назубок знать всю государственную символику Эстонии, а в государственной хронологии — подробно, в деталях! — заучить все положенное про «насильственную оккупацию Советским Союзом».
Итак, либо российский министр образования не вполне представляет себе, что такое скауты, — либо слегка лукавит, но ни тот, ни другой вариант не послужит к укреплению идеологии и «присущей российскому обществу системы ценностей», на которую он ссылается. Кстати, какая у нас система ценностей, если уж говорить именно о системе?
В нашем обществе все еще есть те, кто считает праздником 7 ноября (годовщину Октябрьской революции), — и те, кто хочет полюбить 4 ноября (День народного единства). Характеризуются обе группы тем, что к «другому» празднику они относятся не просто с меньшим воодушевлением и даже не только равнодушно — а фактически с резким неодобрением. И уж совсем трудно найти — за пределами узкого специфического круга — тех, кто считает праздником 12 июня, т.н. «Декларацию о суверенитете». Здесь, как и на уровне персоналий, проявляется резкое неприятие символов друг друга. Чужих героев мы считаем не просто негероями — а Геростратами, которые прославили себя лишь разрушением.
И потому за всех и вся приходится отдуваться 9 мая — единственному действительно общенародному празднику. Но чем дальше — тем труднее эксплуатировать его в таком качестве, несмотря даже на то, что в этом году власть разрешила почти спонтанное общенародное шествие «Бессмертный полк». Живое единение с прошлым, безусловно, освежило символ. Однако победа семидесятилетней давности, даже самая величественная, не может быть главным символом современного государства: людям нужно будущее.
Ни 1917 год, ни 1991-й — знаменовавшие образование нового российского государственного устройства — в качестве памятных дат не вселяют радости. Но что тогда? Воссоединение России с Крымом — событие, впервые за долгие годы воодушевившее если не всех, то очень многих русских, — пока оставляет уйму неотвеченных вопросов из разряда «что же дальше». Может быть, сделать общенародным символом научно-технического прорыва запуск спутника и полет Гагарина? Но даже вышедший в 2013 году художественный фильм о первом космонавте (хорошо сделанный!) показан был скромно и не сопровождался большим энтузиазмом. Это понятно: чтобы подобного рода символ работал, надо брать в космосе новые планки, а имена Циолковского, Королёва, Гагарина, Терешковой, Леонова — должны отскакивать от зубов уже в первом классе... чего сегодня нет даже близко.
Единого учебника истории в российских школах тоже нет. Не потому, что он не нужен. Не потому, что он непременно вышел бы формализованным и скучным. Его нет потому, что массы, даже консервативные, не готовы прийти к согласию о том, что в нем написать, а среди наиболее громких точек зрения звучит такая: ничего единого не надо, пусть будет полная свобода выбора. О том «историко-культурном стандарте», который сейчас существует, московский учитель истории Леонид Кацва отозвался так: «Я готов на пари написать в соответствии с этим стандартом два учебника, один из которых будет ультралиберальный, а другой ультраортодоксальный, консервативный, и оба будут соответствовать ИКС». Он добавляет: «И это следует отнести к достоинствам историко-культурного стандарта, поскольку его авторы как могли минимизировали ущерб».
Итак, при наличии огромного количества символов, вызывающих у тех или иных наших сограждан искренние горячие чувства, — у нас в символическом поле нет почти ничего общего, и интеллигенция, казалось бы, призванная формулировать смыслы, даже считает это достоинством (или свободой). Но колоссальный парадокс заключается в другом: у большинства из нас — общие реальные проблемы. Мы все озабочены состоянием образования, здравоохранения, трудовой незащищенностью, вымиранием деревень и прозябанием малых городов, неконтролируемой иностранной миграцией, увеличением разрыва между богатыми и бедными… У нас много общего в поле реальности.
Но обсуждать мы предпочитаем символы.