— Лариса, какой день стал самым сложным — первый, когда родственники погибших узнали о крушении лайнера, второй, когда началось опознание, или сейчас?
— Нельзя сказать, какой день был самым сложным. Каждый день требовал от родственников каких-то особых сил. Первый день — день шока. Люди только узнали, что самолет потерпел крушение, что их близкие где-то там, в пустыне, их разыскивают… Но у них все равно теплилась надежда: вдруг кто-то выжил? Поэтому в первые часы — и даже в первые сутки — люди находились в состоянии шока и отрицания. Они не верили в произошедшее. С одной стороны, отдавали себе отчет в самом факте случившегося, но то, что это коснулось их, что изменилась их жизнь, погибли их родные, — в первое время осознания трагедии нет. Они даже не могли допустить такую мысль до себя. Людям становилось страшно, но их психика срабатывала так: вдруг все будет хорошо, вдруг ничего не произошло, и это какая-то ошибка, вдруг кто-то не так все понял…
— Когда приходит осознание?
— Как правило, осознание приходит в процессе опознания погибших, когда люди видят своих близких мертвыми. И вот когда началась процедура опознания в Питере, от нас потребовался иной подход к людям, чем в первый день. Когда родственники готовились идти на опознание, когда приходили в морг, узнавали или не узнавали своих близких, их накрывали различные острые реакции. С осознанием приходили боль потери, страх, непонимание, как жить дальше. Тогда появлялись слезы, истерика, агрессия. В этот момент важно находиться рядом с человеком. Дать ему возможность выговорится, выплакаться. У всех на этом этапе был один вопрос: «Как это могло произойти?! Почему?!» Эти вопросы они задавали не нам, а себе, миру.
— Агрессию тоже выплескивали на вас?
— Мы не пугаемся агрессии. Если человек агрессирует — значит, у него есть силы. А если есть силы — значит, он сможет пережить горе. А вопрос: «За что?!» — нормальный. Мы ведь всегда пребываем в иллюзиях. Понимаем умом, что не вечны и можем умереть в любой момент, но живем так, будто будем жить вечно. И близкие с нами будут всегда.
— У вас находились ответы на эти вопросы?
— Мы не отвечали, почему это случилось и за что. Мы говорили с людьми о погибших. О том, как они жили. Когда слушаешь человека, он начинает говорить. А когда он говорит, у него вырывается боль души. Он вспоминает счастливые моменты. Когда меня спрашивают: «Что вы им говорите, как их утешаете?» — я отвечаю: «Их невозможно утешить, потому что человек утешается, когда пройдет время, он переживет горе утраты, найдет смысл жизни и научится жить по-новому». В первые минуты он переживает только страх и ужас. И в этот момент важно говорить о том человеке, который ушел, которого они потеряли. Это удивительно, но столько слов любви, сколько я слышала в морге, я не слышала нигде и никогда.
— Случается, что человек замыкается в себе в острый период?
— Когда мы видим таких людей, мы к ним идем в первую очередь. Человек, который рыдает, истерит, со стороны может выглядеть пугающим, но мы понимаем, что человек реагирует, и это хорошо. Он осознал свою боль, он все понимает — значит, он сможет жить дальше. Если человек молчит — мы не знаем, что происходит у него внутри. Возможно, он пребывает еще в глубоком отрицании, не хочет в это верит. Пока он не говорит, ему кажется: а вдруг все еще будет хорошо?.. Либо ему настолько больно и плохо, что он вообще не может об этом говорить. Мы пытаемся разговорить таких людей. А если нас не будет рядом? Уйдет он один домой или в гостиничный номер, закроется — и никто не знает, что с ним произойдет дальше. Он может начать рыдать, а может, захочет прекратить свою жизнь.
— Вы пытаетесь говорить с родственниками погибших на отвлеченные темы?
— Это одна из иллюзий, что в такие моменты человека необходимо отвлекать. Надо с большим уважением относиться к человеческому горю — это первое, о чем мы должны помнить. Опасно быть навязчивым. Надо понимать, что иногда человеку хочется побыть одному и подумать. Когда у моей подруги погибла единственная дочь, она говорила: «Мне ни о чем не хотелось говорить в первое время, мне хотелось думать, разговаривать с ней мысленно, но не вслух». Поэтому когда мы садились к родственнику погибшего, то чувствовали, надо что-то говорить или просто посидеть рядом.
— Кто тяжелее переживает трагедию: пожилые, молодые, женщины, мужчины?
— Все индивидуально. Внешнее проявление горя — не всегда свидетельство силы переживания. Взрослые люди, потерявшие детей, — это одна трагедия. Пожилому человеку трудно найти смысл дальнейшей жизни. Они ведь жили ради детей, внуков. И когда дети-внуки погибают, они должны научиться жить памятью о них. В таких случаях мы говорим: «Как вы думаете, что вы можете еще сделать такого, что не успели ваши дети? Может, они хотели куда-то поехать, кому-то помочь, может, вы это сможете сделать за них, в память о них?..»
Огромная трагедия, когда молодой муж теряет жену или жена — мужа. Отношения на пике, казалось, впереди вся жизнь, счастье, а его раз — и нет. Тут свое горе.
Невосполнимая утрата, если семья теряет маленького ребенка. Тут другая история. Часто спрашивают: может, нам еще одного родить побыстрее, чтобы заглушить боль? Мы отговариваем от этого шага. Надо дать себе время отгоревать, пережить боль, попрощаться с тем ребенком, который ушел, и сохранить светлую память о нем. Знаете, что такое светлая память? Когда вспоминаешь ушедшего человека с радостью, что он был в твоей жизни. Когда такая память приходит — тогда человек научился жить в мире без того, кто ушел. Вот тогда уже можно думать о том, рожать еще детей или нет. В острый период горя не надо стремиться куда-то уехать, потому что от себя не уедешь. Год-полтора нельзя принимать никаких важных решений в своей жизни.
— Среди родственников погибших много тех, кто не смог найти своего близкого. Как переживают эту ситуацию?
— Это один из самых тяжелых моментов — когда неизвестна судьба погибшего человека. Тяжело и тем, кто нашел своего близкого, опознал тело, но для них этот этап завершился. Гораздо хуже тому, кто остановился на этапе ожидания. Умом люди понимают, что выживших в авиакатастрофе нет. Но пока они не увидели тела, смириться с этой мыслью им невозможно. Очень важно, чтобы в этот период с ними кто-то находился рядом. Поэтому за этими людьми будут и дальше наблюдать наши психологи по месту их жительства, все контакты мы оставляем.
— Во время опознания возникали ситуации, когда по описанию погибший подходит под фамилию, но родственники его не признают? Почему такое случалось?
— Я сама двое суток работала с судмедэкспертами на идентификации тел. Заметила такую вещь, что все погибшие люди, даже если не сильно повреждены, становятся не похожими на себя живых. Они неуловимо чем-то все похожи друг на друга. Мы разыскивали людей по фотографиям, по описаниям… Наша задача была найти тех, кто наиболее подходил под описание, и уже тогда мы показывали тела родственникам. И зачастую очень трудно было понять, тот человек или нет. И родственники так же стояли, смотрели и не понимали. Было несколько ситуаций, когда близкие смотрят на тело и говорят: «Я не понимаю, вроде он и не он. Я не понимаю. Не могу понять». Сначала говорят: «Да, он, похож». Уходит. Позже звонят: «Нет, а вдруг не он?» Или поначалу срабатывает отрицание: «Точно не он». Уходят. Проходит ночь. Утром звонок: «Можно еще посмотреть? А вдруг…»
Я помню, как после трагедии, не связанной с этой авиакатастрофой, одна семья трижды приходила на опознание девушки. Покойная не была повреждена, но родные не могли ее опознать. Мама, жених, папа, когда первый раз смотрели на нее, то в один голос: «Она». Вышли из морга. И вдруг мама поворачивается ко мне: «А вдруг это не она?..» Я смотрю на остальных — и у всех в глазах появляется какая-то абсолютно безумная надежда. Таких глаз нигде не увидишь. Все смотрят на меня. Мы вернулись обратно. Я спрашиваю: «Есть еще приметы?» Отвечают: «Стразик в зубе». Смотрим — стразик есть. «Она», — кивают. «Уверены?» — «Точно она». Вышли. У дверей мама снова развернулась: «А вдруг не она? У нее еще татуировка есть. Давайте еще посмотрим». Вернулись. Посмотрели. Тату на месте. «Она». Только за дверь. И снова: «А вдруг не она?..»
Людям сложно признать, что вчера человек был живой, а сегодня его уже нет. Конечно, ДНК-экспертиза в этом случае обязательна. Материал на ДНК брали у всех, даже у тех, кому выдали тела. Крайне редко случались раньше перезахоронения, когда хоронили не своего. Поэтому важны результаты экспертизы.
— В четверг заканчивается визуальная экспертиза?
— Дальше проводить визуальное опознание уже невозможно.
— Как у людей хватало сил на описание родственника?
— Это тоже один из наших этапов работы. Сначала наши специалисты психологически готовят людей к тому, что им предстоит сделать в этой ситуации. Также вместе с близкими погибших мы участвуем в составлении описания примет покойных, что помогает в дальнейшем облегчить и ускорить процедуру идентификации тел. Мы сопровождаем проведение процедуры опознания, стараясь сделать эту процедуру наименее травматичной для людей, которые потеряли родных.
— Какие вопросы вы задавали?
— Мы задаем конкретные вопросы. Если человек не мог описать, мы рисовали. В этом случае необходимо иметь собственный богатый словарный запас, чтобы давать возможность выбора людям из описания. Когда мы задавали наводящие вопросы, люди лучше ориентировались.
— Психологически людям тяжело было описывать?
— С одной стороны, это тяжелый момент, но с другой — он подводит человека к осознанию произошедшего. Помню, после одной катастрофы мне пришлось с одним молодым человеком описывать его отца. Он мне говорил: «Ну как я могу описать его лицо?..» Я подвела его к портретам людей: «Выбирайте, на кого похож?» Парень пришел в себя и начал рассказывать. Эта процедура может показаться жестокой, но она тоже помогает медленно прийти к осознанию того, что случилось.
— Сколько всего психологов работало в Санкт-Петербурге?
— 46 психологов МЧС и 10 психологов РС ЧС. Работали круглосуточно.
— За 4 дня вы сблизились с семьями погибших, узнали их истории. Вы продолжите свое общение позже? Или отработали, и точка?
— Это очень важный вопрос. Каждый специалист сталкивается с этим моментом. В таких ситуациях мы правда сближаемся с семьями. Горе объединяет людей. Человек в момент трагедии становится беззащитным, уязвимым, но при этом очень чутким, восприимчивым. И если между психологом и родственником погибшего возникают доверие и сближение, то возникает ощущение, что этот человек тебе очень близок и дорог. Действительно хочется узнать, как сложилась его дальнейшая судьба. Зачастую родственники просят наш телефон, приглашают в гости, просят встретиться. Мы никогда не оставляем свои личные телефоны, не берем их адреса и никогда ничего им не обещаем, никогда не приезжаем в гости. Потому что мы находились рядом с ними в момент наивысшего горя. Они потом построят свою жизнь, научатся жить заново, и если мы снова появимся в их жизни, то вернем их обратно, туда, где им было тяжело. Поэтому ни спасатели, ни психологи никогда не встречаются и не поддерживают отношения с теми, кого когда-то спасали. Мы не возвращаем людей туда, где им было плохо.