— Наталия Сергеевна, девичья фамилия вашей мамы Винцентини. У вас итальянские корни?
— Дед моей мамы был итальянец, его звали Максимилиан. В 25 лет он приехал в Бессарабию, принял православие и после крещения стал Николаем. О прадеде мне известно, что он пятнадцать лет был директором Кишиневского училища виноградарства и виноделия и получил дворянский титул. Своего сына он назвал Максимилианом. Моя мама — Винцентини Ксения Максимилиановна. Эту фамилию она не меняла и носила всю жизнь.
— Ваш отец Сергей Павлович Королев был арестован в тридцать восьмом. Но семья избежала репрессий?
— Сначала арестовали Ивана Клейменова — директора Реактивного института, потом Георгия Лангемака — главного инженера, кстати, одного из создателей легендарной «катюши». Их семьи были репрессированы. Если бы мой отец оставался на должности заместителя директора, нас бы постигла такая же участь. Моего отца спас его характер. У него были большие разногласия с Клейменовым. Кадровый военный, тот думал больше об обороне страны, а Сергей Павлович мечтал еще и о космических полетах. В конечном итоге Клейменов поставил вопрос перед Тухачевским: «Я или Королев».
— Но ваша мама, наверное, все равно ждала ареста?
— Моя мама все время ожидала ареста. В прихожей стоял маленький чемоданчик, где было собрано все необходимое. Она жила в страшном напряжении. И каждый вечер к ней приходил Юрий Александрович Победоносцев — друг моих родителей, который жил на первом этаже нашего дома. Мама очень боялась остаться одна. И он сидел с ней до часу ночи, а потом уходил к себе. После часу ночи уже не арестовывали.
Но опасения все равно существовали, поэтому на всякий случай, чтобы я не попала в детский дом, заготовлены были документы о моем удочерении бабушкой Софьей Федоровной по материнской линии.
— В то время родные арестованных писали письма во все инстанции, надеясь, что там разберутся и освободят. Ваша семья тоже хлопотала?
— Когда папу арестовали, мне было всего три года. Мама, конечно, сказала, что она будет хлопотать за мужа, но семейный совет решил, что она не имеет права это делать, потому что у нее маленький ребенок, и будет ходатайствовать мама отца, Мария Николаевна. Матерей не трогали. И моя бабушка бросилась на спасение своего единственного сына. Она писала письма, телеграммы Сталину, Ежову, потом Берии.
За год до смерти бабушки я записала ее рассказ на магнитофон. Ей был 91 год, но у нее сохранилась феноменальная память. Она помнила все подробности.
— Письма вождям оставались без ответа?
— Без ответа. Реальную идею спасения подал мой отец. В одном из писем он упомянул, что слышал о полете на Дальний Восток женского экипажа, в котором была и Валентина Гризодубова, а еще попросил передать поклон дяде Мише. То, что папа был знаком с Валентиной Степановной, в семье, конечно, знали, но кто такой дядя Миша, поняли не сразу. Мужчин с таким именем в нашей семье не было. Когда стали анализировать письмо, догадались, что это может быть только Михаил Михайлович Громов, один из первых Героев Советского Союза. Адресов Громова и Гризодубовой в нашей семье никто не знал, но бабушке удалось их найти.
— Заступничество Героев помогло?
— Очень. Без их вмешательства отец бы погиб в лагере на Колыме. Громов написал записку председателю Верховного суда Ивану Голякову, которая 31 марта 1939 года открыла бабушке дверь в его кабинет. Страждущих, надеющихся попасть на прием, было очень много. И на заявлении Марии Николаевны Голяков написал: «Товарищ Ульрих, прошу проверить правильность осуждения!» Ульрих возглавлял Военную коллегию Верховного суда СССР. Он судил моего отца и дал ему 10 лет.
Отец в тот момент находился в Новочеркасской пересыльной тюрьме. Его еще можно было вернуть. Но тюремная машина работала медленно, и этап с моим отцом уже ушел.
— Сергей Павлович попал на Колыму, на прииск «Мальдяк», где в брезентовых палатках при 50-градусных морозах ночевали заключенные. Как он уцелел?
— Папа чудом остался в живых. Я летала на прииск «Мальдяк» летом 91-го года. Это был небольшой поселок, где сохранились два барака, в которых жило начальство. Но была еще жива лагерный врач Татьяна Дмитриевна Репьева. Она, конечно, не помнила заключенного Королева, но рассказала, как спасали людей от цинги: приносили из дома сырую картошку, натирали десны больных, делали отвары из еловых шишек. Отец смог выжить.
Большую роль в спасении Сергея Павловича сыграл и Михаил Александрович Усачев, до ареста директор Московского авиационного завода. На нем построили самолет, на котором разбился Чкалов. Усачев был мастер спорта по боксу, и он решил навести порядок в лагере, где правили уголовники. Вызвал старосту: «Показывай свое хозяйство!» Они зашли в палатку, где лежал мой умирающий отец. Усачев спросил: «Это кто?» — «Это Король, из ваших, но он уже не встанет!» Когда Усачев откинул лохмотья и увидел моего отца, которого знал раньше, он понял, что произошло что-то неимоверное и его надо спасать. Добился перевода отца в лазарет и заставил уголовников делиться своими пайками. А вскоре пришел приказ направить папу в Москву для пересмотра дела. Состоялся второй суд, который приговорил его к восьми годам лишения свободы. После прииска «Мальдяк» отец всю жизнь ненавидел золото.
— Я слышала версию, что вашему отцу на допросе сломали челюсти.
— Это действительно так. То, что были сломаны челюсти, не дало впоследствии, возможности провести нормальный интубационный наркоз во время операции. Папа умер на операционном столе.
Его пытали, чтобы он сознался. Я читала протоколы допроса. «Признаете ли вы себя виновным?» — «Нет, не признаю. Никакой антисоветской деятельностью я не занимался». Его избивали, а потом следователь применил психологический прием: «Если ты не сознаешься, завтра арестуют твою жену, а твоя дочь отправится в детский дом». Мысль об этом для отца была ужасна. И он решил подписать нелепые обвинения, а на суде все отрицать. Но на суде ему не удалось сказать ни слова.
О том, что ему пришлось пережить, он рассказал маме и бабушке в ноябре сорок четвертого года, когда, будучи уже освобожденным, приехал в Москву в командировку. Разговор продолжался всю ночь, но больше отец никогда не возвращался к этим воспоминаниям. Он хотел забыть все случившееся, как страшный сон.
— Читала, что его любимое выражение было: «Хлопнут без некролога»...
— Это он говорил, когда работал в так называемой туполевской «шараге», куда попал в сентябре 1940 года. Там создавался новый бомбардировщик.
Для подъема духа заключенных специалистов руководство НКВД разрешило свидания с ближайшими родственниками. Я не знала, что папа был арестован. Мама говорила, что он — летчик, у него важная работа, поэтому он с нами не живет. Перед первым свиданием, на которое мы пошли с мамой, она объяснила, что папа прилетел на своем самолете. Помню маленький тюремный дворик и вопрос, который задала отцу: как он смог сесть здесь на своем самолете? Ответил надзиратель, присутствовавший на свидании: «Эх, девочка, сесть-то сюда легко, а вот улететь намного труднее».
— Вашу семью не репрессировали, но не дай бог никому пережить то, что выпало на вашу долю...
— Мне было три года, а мальчику, с которым я дружила, — четыре. Когда я вернулась с дачи, он подошел и сказал: «Мама не разрешает с тобой водиться, потому что твой папа арестован!» Мы оба не понимали значения этого слова, но мне было очень обидно. Я заплакала и прибежала к маме. Мама сказала бабушке и няне, что не надо больше гулять во дворе, лучше ходить в зоопарк.
Мама поседела в ночь ареста. Ей было 30 лет. Очень красивая, с синими глазами, она стала носить косынку, потому что люди оборачивались и качали головами: «Такая молодая, а уже седая!»
Она всегда была очень приветливая, и раньше с ней все с удовольствием общались. А теперь некоторые знакомые переходили на другую сторону улицы. Были врачи, которые отказывались ей ассистировать на операциях.
Когда моего отца арестовали, мама пошла к главному врачу Боткинской больницы Борису Шимелиовичу, который потом пострадал по сфабрикованному делу Еврейского антифашистского комитета. Борис Абрамович вызвал парторга и председателя месткома, и они решили, что она останется на своей должности врача-ординатора травматологического отделения. А профессор Михаил Фридланд, возглавлявший кафедру Государственного центрального института усовершенствования врачей, предложил маме тему диссертации, чтобы ее взяли на должность ассистента кафедры.
Так как денег в семье катастрофически не хватало, а надо было и отцу еще передавать, мама устроилась на работу в поликлинику и дополнительно брала по 15 дежурств в месяц. Няне Лизе маме пришлось сказать, что платить больше нечем, но няня ответила: «Я вам дам свои деньги, они мне сейчас не нужны. Только меня не прогоняйте!»
— Наталия Сергеевна, в самое тяжелое время семья выстояла, а потом, когда жизнь наладилась, ваши родители расстались...
— Длительная разлука не укрепляет семью. Она разрушает. Они оба слишком любили свою работу. Мама была блестящим хирургом-травматологом, она проработала 60 лет. Оба с сильным характером. Когда отцу пришлось работать в Подлипках, он предлагал маме бросить работу в Москве. Может быть, она и пошла бы на это, но до нее дошел слух, что у него роман с Ниной Ивановной, работавшей на его предприятии переводчицей, которая была моложе мамы на 13 лет. Мама поехала как-то в Подлипки к отцу и услышала за дверью женский голос. Она все поняла, даже не стала заходить. Поплакала и уехала обратно. Было тем более обидно, потому что она была беременна. Отец хотел второго ребенка, но в такой ситуации она от него избавилась.
— У Нины Ивановны не было детей?
— Может быть, в какой-то степени ее Бог наказал. Она вторглась в нашу семью, зная, что у Сергея Павловича есть жена и ребенок. Так что я — его единственная дочь. Но надо отдать должное: Нина Ивановна посвятила ему всю жизнь.
Мама продолжала любить моего отца и только через годы вышла замуж за его лучшего друга Евгения Сергеевича Щетинкова, с которым он вместе работал в Реактивном институте. Он даже ездил к Сергею Павловичу и спрашивал, не возражает ли он. Постепенно мама его полюбила. А он влюбился в нее с первого взгляда еще в 1931 году. Когда Щетинков участвовал во второй экспертизе в 1940 году по делу моего отца, он мог бы подписать уничтожающий акт и таким способом устранить своего соперника. А он написал особое мнение о том, что работа экспериментальная, а во время экспериментов могут быть и ошибки, и неполадки, и неудачи. Когда отцу показали этот документ, он был очень тронут.
— Развод родителей сильно сказался на ваших отношениях с отцом?
— Да, для меня это было страшным потрясением. Я обожала и маму, и отца. Я жила с бабушками и дедушками и только мечтала, что окончу школу, и мы наконец будем вместе. И вдруг такое разочарование. Меня вызвали с дачи в день развода, и мама сразу сказала: «У тебя больше нет отца!» Я подумала, что он умер. Сидела мама в кресле заплаканная, две бабушки в слезах, дедушки страшно расстроенные. Эта картина у меня и сейчас перед глазами.
Я не могла понять, как отец мог предпочесть маме любую другую женщину. Мама была для меня идеалом и женщины, и врача, и человека. Она говорила: «Считается, что бабушки больше любят внуков, чем детей. Я тоже люблю своих внуков, но Наташу больше всех!»
— Эта обида на отца привела к тому, что вы несколько лет не общались...
— Я даже не поехала на его пятидесятилетие, о чем очень жалею. Тогда я жила с мамой, и она взяла с меня слово, что я не буду встречаться с Ниной Ивановной. А как можно было не встречаться, если он обычно приезжал с ней на квартиру к бабушке и на дачу? Каждый раз мне приходилось оправдываться. Мама и с бабушки взяла слово! Для Марии Николаевны это вообще была трагедия. В день отцовского юбилея мама находилась в доме отдыха, и мне не удалось с ней связаться. Папа прислал за мной машину, я три раза надевала новое платье и снимала. Мне очень хотелось поехать, а дедушка, мамин отец, говорил: «Ты же дала слово маме, что не поедешь!»
Я поехала к отцу только в 1961 году, когда вышла замуж. Стала жить отдельно в коммуналке на Малой Бронной. Мне очень хотелось повидать отца. В один выходной день я позвонила ему по телефону, он подошел, я тут же повесила трубку, выскочила из дома, взяла такси и помчалась туда. Когда я приехала, отец очень удивился, а Нина Ивановна думала, что мне что-то нужно. Я сказала, что мне ничего не нужно, кроме общения. Отец меня обнял, мы поцеловались. Когда вернулась, сразу рассказала маме. С тех пор я стала бывать в доме отца.
— Известно, что он был феноменальным трудоголиком. Из тех, кто приходит на работу первым, а уходит последним. На космодром летал только по ночам, чтобы не терять день на перелеты.
— Он очень ценил время, не любил праздные разговоры. Когда были гости, отец выходил, здоровался и уходил в свою комнату. Он ни одного театрального спектакля не досмотрел до конца: работа интересовала его больше всего.
— Ваш отец должен был стать лауреатом Нобелевской премии, но секретность помешала?
— Отец дважды мог получить Нобелевскую премию. Он направил бы эти деньги на развитие космонавтики. Первый раз его хотели наградить за запуск первого искусственного спутника Земли, второй — после полета в космос Юрия Гагарина. На обращение Нобелевского комитета Хрущев ответил, что творцом новой техники у нас является весь народ. Имя отца мир узнал только после его кончины в январе 1966 года. А посмертно Нобелевскую премию не присуждают.
— Сергей Королев мог позвонить непосредственно Никите Хрущеву?
— Отец ничего и никого не боялся в жизни. Если ему было что-то надо, он просто снимал трубку и говорил с министрами, с Хрущевым. Считал, если важное дело, надо начинать сверху, потому что снизу очень долго. Его авторитет в ту пору был непререкаем.
— Ваш отец похоронен в Кремлевской стене. Это обстоятельство создавало трудности с посещением?
— Это государственный некрополь. У меня есть пропуск, и никаких проблем никогда не возникало. Сложнее было поменять доску на Кремлевской стене, где сначала указали дату рождения отца по старому стилю — 30 декабря 1906 года. Я исправила эту ошибку, и сейчас указана правильная дата его рождения — 12 января 1907 года.
— Наталия Сергеевна, вас не застать дома. Выпустили трехтомник «Отец», участвуете в мероприятиях, связанных с освоением космоса. Еще год назад катались на горных лыжах. Какие качества вы унаследовали от отца?
— Наверное, целеустремленность. Я с детства хотела стать хирургом, как мама. Правда, она была категорически против, считая, что профессия врача безденежная и тяжелая. О своем выборе я не жалела ни одной минуты, 55 лет отработала за операционным столом. Еще я унаследовала трудолюбие. Могу даже сейчас работать с утра до ночи. Я всегда очень ценила время, потом узнала, что и отец был таким. Если бы он не ушел так рано — в 59 лет, может быть, мы не отдали бы американцам Луну.