В течение последнего года Россия и ее руководители стремились быть максимально похожими на Советский Союз: расширение сфер влияния; наращивание военных расходов; завершение построения недемократической системы власти. Российские политологи, описывая президентское окружение, стали называть его не иначе как «Политбюро», следуя старой советской привычке. На Западе поведение России все чаще описывалось как имперское, а происходящее после присоединения Крыма — как новая «холодная война».
Однако сегодняшняя Россия — это не Советский Союз, а ее «имперскость» — это попытка имитации прошлого, а не его воссоздания. Можно говорить о куда более слабой, чем советская, российской экономике; о материалистических и индивидуалистских моделях социального поведения; о том количестве союзников, которое было у СССР, и том их количестве, что сохранилось у Российской Федерации. Но все это, на мой взгляд, куда менее значимо, чем фундаментальное отличие, на которое сегодня обращают меньше внимания.
Эпоха, на протяжении которой Советский Союз противостоял Соединенным Штатам, была необычным временем. Хотя сейчас и принято считать, что то был период расцвета nation states (национальных государств), соперники не являлись таковыми в полном смысле этого слова. Союз Советских Социалистических Республик и Соединенные Штаты Америки были — и, полагаю я, не случайно — единственными крупными государствами, сами названия которых не несли никакой национально-этнической определенности. Каждое из них можно даже назвать идеологическим отрицанием nation state.
США были построены как «город на холме»; как незаменимое общество, объединенное «американской мечтой» — идеей человеческой свободы и поиском счастья для каждого индивида.
СССР был создан как идеологическое государство на базе коммунистического концепта социального равенства; он рождался в надежде на мировую революцию, считался инструментом освобождения мира от господства капитала. Основополагающей его идеей была доминанта коллективного над частным.
Столкновение сверхдержав времен «холодной войны» было столкновением не «цивилизаций», а идеологий: ни один историк ХХ века не будет утверждать, что противоборствующие стороны были мотивированы только экономическими и геополитическими соображениями. Влияние мессианских концепций в то время было огромным, если не определяющим.
Крах Советского Союза стал подтверждением того, что одна из таких идеологий если и не оказалась менее привлекательной, чем другая, то, по крайней мере, на ее основе не удалось создать столь же эффективно функционирующее общество. Период, наступивший после «холодной войны», оказался для европейских и постсоветских стран периодом переосмысления прежних ориентиров и выбора нового вектора развития.
Большая часть европейских стран выбрала объединение в Европейский союз — замечу, еще одну структуру, которая не только не имела выраженной национальной идентичности, но и возникла как средство подавления и преодоления излишних националистических проявлений. Европейский союз, на мой взгляд, стал первым в истории неидеологическим отрицанием nation state. Объединенная Европа не абсолютизирует ни индивидуализм, ни коллективизм — но очевидно, что она утверждает идеи миролюбивого, правового и социально солидарного общества, максимально стремясь, как и обе сверхдержавы ХХ столетия, отойти в своей повестке дня от национальной, этнической, исторической и (в отличие от Соединенных Штатов, но не Советского Союза) даже религиозной компонент.
Меньшая часть европейских стран, а также многие постсоветские государства избрали путь исторической инверсии, особого взгляда в прошлое, упоения своей национальной особостью и гордостью. Национализм стал естественной опорой как для новых наций, так и для старых титульных народов.
Очень часто такой подход нес с собой конфликты и войну — в Югославии, Закавказье, Грузии и Молдове; нередко он становился предпосылкой имперскости — но нигде национализм не открыл новых горизонтов, не стал (да и не мог стать) основой для международной интеграции. В новейшей истории национализм всегда апеллировал к врожденным инстинктам человека, а не к его разуму. Его оппоненты ощущали это порой интуитивно, но всегда искренне: характерно, что знаменитая песня «Вставай, страна огромная!» призывает дать отпор напавшим на СССР фашистам, описывая их прежде всего как «душителей идей» и лишь затем — как убийц и насильников.
Именно в этом радикальном смещении акцентов и следует видеть фундаментальное различие между коммунистическим Советским Союзом и современной Российской Федерацией. На мой взгляд, Владимир Путин глубоко ошибается, утверждая, что «Советский Союз был той же Россией, только лишь называвшейся по-другому». Безыдейная страна не может стать наследником идеологической империи.
Советский Союз опирался на глобальную идеологическую парадигму, отрицая любые элементы, разделяющие или потенциально могущие разделять людей (этнические, национальные и особенно радикально–религиозные). «Империя», которую строил СССР, могла не всегда основываться на добровольном присоединении к ней других стран и народов, но она никогда не базировалась на исключительности. Напротив, титульная нация — русская — зачастую показательно обделялась вниманием в рамках большой страны. Именно этот подход позволил Советскому Союзу — пусть и не к его собственной выгоде — доминировать чуть ли не над половиной мира, бросая вызов своим геополитическим и идеологическим соперникам.
Россия сегодня выглядит противоположностью не только СССР, но отчасти даже Российской империи. В ее основу положена идея «русского мира», по своей сути националистическая и обособленческая. Можно сколько угодно говорить о нашем «гуманизме», о том, что мы несем в мир идеалы «соборности», «общинности» и коллективизма — но это не отрицает основного момента: того, что Россия сегодня по сути признала, что не порождает (и, вероятно, не может порождать) симпатий за пределами территории расселения представителей своей титульной нации. «Русский мир» — это явный шаг назад не только от советской универсалистской идеологии, но даже от разделявшейся многими русскими мыслителями и политиками XIX века концепции панславизма, которая пыталась найти выход за пределы узкого мирка, ограниченного собственно «русскостью».
В империях, основанных на продвижении определенной идеи, периферия может даже выигрывать от формально подчиненных отношений с метрополией. В империях, целью которой является удовлетворение запроса титульной нации на самоуважение, ничего подобного происходить не может. Причем националистические империи опасны как для своих соседей, так и для самих себя.
Россия — не наследница Советского Союза. Она потеряла не только большую часть территорий этой бывшей сверхдержавы, но и ее дух, ее принципы. Советский Союз был открыт будущему, а Россия сегодня больна своим прошлым — во многом даже более вдохновляющем, чем история других великих держав.
Создав в XVI–XIX веках самую крупную по территории империю в мире, Россия нашла уникальные исторические рецепты сплочения гигантских сухопутных пространств. Изначально национальное, российское государство трансформировалось в весьма космополитичное — а затем в страну, в максимальной степени развенчавшую многие человеческие предрассудки. Однако, оказавшись в конце ХХ века на распутье, она не рискнула встроиться в более успешные социальные эксперименты, испугавшись стать одной из многих «европейских», или «западных», стран. Обособление победило универсализм — и это может дать стране некоторые источники жизненных сил, но закрывает перед ней перспективу стать центром не только империи, но и любого успешного интеграционного объединения.
Советский Союз, как ни относиться к его истории и к его наследию, был страной ХХ века, вместе с другими великими державами этого столетия занимавшейся социальным и геополитическим экспериментаторством. Он стал территорией великих достижений и страшных трагедий — но ни в том, ни в другом он не был одинок в годы своего расцвета.
Россия, волей истории живущая в XXI веке, делает все от нее зависящее, чтобы остаться — со своими имперскостью, авторитаризмом, национализмом, православием — страной XIX столетия. Это значит, что миру стоит бояться не российского влияния, а российской силы; но в то же время это означает, что время, когда Россия могла претендовать на то, чтобы задавать глобальную повестку дня, прошло, и оно уже не вернется.