Среди валютной паники и политических безобразий в лесу под Москвой состоялся V Международный Конгресс «Русская словесность в мировом культурном контексте».
Если кто не знал, то знайте: русская поэзия жива, интерес к ней огромен; тем более, что Россия вроде бы единственная в мире страна, где ещё любят и умеют в рифму.
* * *
Главное: не читайте это сейчас. Оставьте на январь, на праздник. На тот редкий день, когда ни беготни по магазинам, ни паники на кухне, ни гостей. Когда только лёгкое похмелье, диван и покой.
На первый взгляд это очень странно, что у русских поэтов ХХI века — стоит им только перестать ёрничать, шутить и паясничать — сразу война, эмиграция, уходящая под воду Атлантида…
Поэт думает и пишет про нынешний день (про сегодняшнюю ночь), а образы возникают сами. Стоит поэту подумать «Россия», «Родина», он, как камертон, входит в резонанс с беспощадной нашей историей. Он не может иначе. Он бы и хотел собрать из хороших слов полезную швейную машинку, но опять получается автомат Калашникова.
...Эпиграф из Георгия Адамовича — эмигранта — сразу задает горькую ноту.
Марина КУДИМОВА
Когда мы в Россию вернёмся…
Г.Адамович
Когда мы в Россию вернемся
Из Зюзина и Строгина,
На самом краю обернемся,
Но там уже будет война.
Введут пропуска и талоны
И в силу войдет хлеборез,
С бесцветным пропаном баллоны,
Пропавший к себе интерес.
До схронов родных, до заимок,
Оконцев в один огонек —
Из Бутова, Черустей, Химок…
И каждый пойдет одинок
Из офисов, фирм и компаний,
Велико- и мало-Британий,
В подённом прикиде до пят,
С билетом просроченным волчьим…
Последний ответ перемолчан.
Разряжен последний айпад.
А Родина пусть не заметит,
Какой мы проделали путь,
Пусть нас у околиц не встретит,
Дворнягой не прыгнет на грудь.
* * *
Если можно вернуться в Россию «из Зюзина и Строгина» — с московской окраины (вежливо: «спальные районы», а невежливо: лимита) — значит, эта расплывшаяся, расквашенная Москва — не Россия. Правда.
У всех поэтов боль, война, судьба. Сильные чувства, а?
Ефим БЕРШИН
Я вырос на руинах той войны,
там, где за водкой и в кровавых драках
вернувшиеся с фронта пацаны
достреливали жизнь свою в бараках,
хватаясь за ножи и топоры,
размазывая братьев по заборам.
Я тоже мог по моде той поры
заделаться убийцей или вором.
Но у меня своя была война,
свой вечный бой, который вечно длился
меж двух дворов. И не моя вина,
что я родился там, где я родился.
Пока вели угрюмый разговор
крутые мужики в угаре пьяном,
мы пядь за пядью занимали двор,
заросший повиликой и бурьяном.
Мы шли на штурм расшатанных оград
чужих садов, ломая ветки с хрустом,
не славы ради и не для наград —
там был наш враг. А я считался русским.
Я шёл вперед. Я был почти комдив.
Мы против комьев в полный рост вставали.
Ворчал сосед: мол, мало вас, жiдив,
фашисты на войне поубивали.
Безногая, безрукая война
ещё блуждала в переулках стёртых,
выменивая хлеб на ордена,
сверкавшие на грязных гимнастёрках.
И что нам до Великой Мировой,
застрявшей в историческом провале,
когда уже и с нашей, дворовой,
иных уж нет, а те — отвоевали.
* * *
Елена ИСАЕВА
Ох, видать, мы что-то упустили,
Если бодро так идем ко дну.
Как же всех их матери растили,
Мальчиков, разграбивших страну?
Что за книжки в детстве им читали
На ночь, перед тем, как гаснет свет?
Может, им в игре не уступали?
Может, не давали им конфет?
Может быть, они не посмотрели
«Щит и меч» и «Красных дьяволят»?
Что за песни матери им пели,
Чтобы жадных вырастить ребят?
Может быть, они не знали дружбы
И любви — прекрасной и большой?
Может, приласкать их просто нужно —
И они б оттаяли душой?
Чтобы каждый стал из них счастливей
Долюбить немножко, дожалеть —
И они не дали бы России
Медленно и страшно умереть.
* * *
Суеверие вовсе не каждого губит.
Лепестки я упорно пускала в полет,
И на третьей ромашке мне выпало «любит»,
А сначала, что «плюнет» и «к черту пошлет».
И поднявши глаза от июльского сада,
Я победно откинула челку со лба,
Потому что я выбрала то, что мне надо,
А не то, что навязывала судьба.
* * *
…А женская доля — между корытом, люлькой и столом (то он письменный, а то кухонный). Пейзаж Цветаевой; руки вечно заняты, а мысли иногда свободны.
Мария ВАТУТИНА
Научила его варить пельмени и яйца.
Научила его темноты не бояться, а смерти бояться.
Научила его не открывать неверные двери.
Научила считать прибыли, не потери.
Научила его говорить на одном из наречий.
Научила его расшифровывать взгляд человечий.
Научила его зализывать раны, прикладывать подорожник.
Научила подозревать, что и он — художник.
Научила его стоять на двух, на четыре падать.
Научила его не слезы, а горе прятать.
Научила его стирать пыль с отцовских портретов.
Научила не нарушать запретов.
Научила его не входить, когда над строкой сгораю.
Научила его, кому звонить, когда умираю.
Научила его, что всё проходит, пройдет и это.
Научила отличать мытаря от поэта.
научила его смотри какое облако и какие звезды!
научила его живи медленно пока не возрос ты!
научила его люби истово пока телесный!
а чему научил его ты — отец небесный?
* * *
Следующее стихотворение — настоящий киносценарий. Всё видно. Всё ярко. Гадкий утёнок; детям жалко его до слёз, а взрослые — ничего, им некогда.
Всем! Всем! Всем!
Девочка наша стала ходить в бассейн!
— Растрясись, толстожопая, растрясись, — разрешила мать.
И давай её собирать.
Положила ей полотенчико, приговаривая: «Ничего!
Я тебя ещё младенчиком заворачивала в него».
Положила вьетнамки, подстилку и мыло, шапку, купальник свой.
Говорит: «Чтоб совсем не стала дебилкою, не ходи с сырой головой».
И пошла наша девочка да вразвалочку, с сумкой толстою на ремне.
И пришла она в раздевалочку, и сидит себе в тишине.
Вдруг заходят четыре девочки, словно ангелы во плоти.
Наша смотрит во все гляделочки, хочет даже уйти:
— Дал же бог очертания, — думает, — разве снимешь при них бельё?!
У меня трусы «до свидания, молодость», и грудь отродясь не стояла, горе моё.
А те всплескивают космами, руками взмахивают, прыгают на одной ноге.
А у девочки нашей весь баул в чесноке.
— Возись потом с тобой, — говорила мать, — принесёшь заразу, а то и грипп.
А чеснок отбивает. Она проветривала по дороге, но дух прилип.
О, как же они прекрасны, нагие, невидящие её в упор.
Она снимает колготки, не снимая юбки, потом головной убор.
Влезает в купальник по пояс, потом снимает юбку, потом сквозь рукава
Вытягивает лифчик. Поднимает купальник на грудь, снимает кофточку. Какова!
Через час они одеваются, возвратившись из душевой.
Ага! Говорила мама: не ходи с сырой головой.
Вот сидит наша девочка под сушилкой, смотрит, как брызгаясь и блажа,
Эти грации с голубыми жилками, достают средства девичьего вийзажа`,
Говорят слова прекрасные: Буржуа, Сен-Лоран, Клема...
Она уходит сразу в свою комнату. Мать приходит сама.
Что, поплавала? что угрюмая? что назавтра задали? что молчишь?
А она, наша девочка, сидит, как мышь.
Смотрит точками, плачет строчками, запятыми молчит.
А потом говорит.
Вот ты мама, мама, где твои штучки женские, ручки бархатные, аромат на висок,
Ножки бритые, ногти крашены, губы в блеске, каблучки цок-цок.
Из-за этого твоего невежества, из-за этого мужества, из-за всей твоей изнутри
И я вот такая неженственная, не отличу Пани Валевску от Красной Зари.
Не умела сказать, наша девочка, что в условиях нелюбви
Человек сам себя не любит, и любить-то бывает нечего — не завезли.
Не взлелеяли, не согрели, не счистили скорлупу до белка, до любви.
Девочка, ты наша девочка, нелюбимая наша девочка, плыви, плыви.
* * *
…Чуть только поэт подумает «Родина», «Отчизна», как от этих слов на него срывается лавина русской поэзии… Если повезёт — выкарабкаешься. Не повезёт — раздавит. Но когда улыбнётся удача — грандиозная волна подымает тебя и несёт в небеса, к мерцающим звёздам.
1779. Державин
Глагол времён! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает,
1818. Пушкин
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
1909. Анненский
Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя...
1980. Окуджава
Мой страшный век меня почти добил…
…И этот век не менее жесток
Вячеслав КУПРИЯНОВ
И я в свой век отчизне посвятил
Моей души прекрасные порывы.
Молитвами друзей да будем живы
Среди воров, в мерцании светил!
Свинец и злато, вот глагол времен,
А помыслы о вечности негромки.
И сетовать не стоит на обломки,
Где наших не написано имен.
Не более иных наш век суров.
Лишь гении глядят на нас сурово.
И стоит петь, чтоб не скудело слово
В мерцании светил, среди воров…
У Державина звенели сталь и бронза. А тут свинец и злато — другие металлы — не самые звонкие. Они самые мягкие. Самые смертельные.
* * *
Александр ГОРОДНИЦКИЙ
Родство по слову
Неторопливо истина простая
В реке времён нащупывает брод:
Родство по крови образует стаю,
Родство по слову — создаёт народ.
Не для того ли смертных поражая
Непостижимой мудростью своей,
Бог Моисею передал скрижали,
Людей отъединяя от зверей?
А стае не нужны законы Бога, —
Она живёт заветам вопреки.
Здесь ценятся в сознании убогом
Лишь цепкий нюх да острые клыки.
Своим происхождением, не скрою,
Горжусь и я, родителей любя,
Но если слово разойдётся с кровью,
Я слово выбираю для себя.
И не отыщешь выхода иного,
Как самому себе ни прекословь, —
Родство по слову порождает слово,
Родство по крови — порождает кровь.
* * *
Александра Аронова не было на этом Конгрессе, поскольку его нету на этом свете. Но его стихи о судьбе русских поэтов там звучали. Он когда-то преподавал в школе литературу и делал это хорошо.
Александр АРОНОВ
Хрестоматия
Алмазна сыплется гора
с высот четыремя скалами.
Державин
Побывав у водопада,
На экзамен он спешит.
Тот, кого ждала награда,
Будет вскорости убит.
Следующий — на Кавказе,
Тоже вдруг, на полуфразе...
Крым, где топят корабли,
Артиллерии ли, связи
Офицер. Взглянул — знакомо.
Он потом ушел из дома
От наследственной земли.
В то же время муж сквозь вьюгу
Всматривается в супругу,
То ль чужую, то ль свою,
Где-то, кажется, по югу
Гастролирующую.
Воронье, костер, туман.
У костра сосед. Устанет.
Воротясь домой, достанет
Старый спрятанный наган.
* * *
Ящик Пандоры. Откроешь — оттуда хлынут беды, и почему-то не остановить. Про телевизор и его содержание лучше не скажешь.
Игорь ВОЛГИН
К ночи, когда понесут трепачи
умные вздоры,
превозмогая усталость, включи
ящик Пандоры.
Не донесется с полуденных стран
песня Хафиза,
но без усилий проломит экран
грудью Анфиса.
И во дворе, где с утра поддавал,
меряя граммы,
четырехлетнюю тащит в подвал
зритель программы.
Будет сулить нам блага имярек,
ржачку — каналы.
Се — двадцать первый продвинутый век
входит в анналы.
Здесь под фанеру вопит педераст,
млея от страсти,
и, на иное ничто не горазд,
ластится к власти.
И, не боясь угодить на скамью,
сердцем не жёсток,
не торопясь вырезает семью
трудный подросток.
Нам растолкуют, что твой Пуаро,
просто и прытко,
как проносила, спускаясь в метро,
бомбу шахидка.
И генерал, что страну известил
об инциденте,
не утаит, сколько весил тротил
в эквиваленте.
…Милая, выруби этот дурдом.
Дуй за заначкой.
Или еще перечти перед сном
«Даму с собачкой».
* * *
Отец уже три года не вставал.
Родня, как это водится, слиняла.
И мать, влачась, как на лесоповал,
ему с усильем памперсы меняла.
Им было девяносто. Три войны.
Бог миловал отсиживать на нарах.
Путевка в Крым. Агония страны.
Бред перестройки. Дача в Катуарах.
И мать пряла так долго эту нить
лишь для того, чтоб не сказаться стервой, —
чтобы самой отца похоронить.
Но вышло так — ее призвали первой.
И, уходя в тот несказанный край,
где нет ни льгот, ни времени, ни правил,
она шепнула: «Леня, догоняй!» —
и ждать себя отец мой не заставил.
Они ушли в две тысячи втором.
А я живу. И ничего такого.
И мир не рухнул. И не грянул гром —
лишь Сколковым назвали Востряково.
Лесоповал — что это? Три войны — какие? Путёвка в Крым — какая-то бессмыслица. Пряла так долго эту нить — куда отсылает нас автор? Неизвестно, понимает ли русский язык сегодняшний читатель; особенно молодой. Читая стихи, не полезешь за каждым словом в Википедию. Это просто надо знать: лесоповал — ГУЛаг, каторга; три войны — две Мировые и Финская, а не Афган, не Чечня, не Грузия, не Украина; путёвка в Крым — бесплатный курорт, и не для депутата, а для шахтёра, для ткачих; пряла нить — это Парка, богиня судьбы, оборвать твою нить может в любую секунду...
* * *
Поэзия — белый карлик культуры. Это только кажется: мол, если карлик — значит, маленький. Белый карлик — это звезда невероятной плотности; напёрсток такого вещества весит тонны. Что-то в этом роде лежало в котомке Микулы Селяниновича, никто поднять не мог. Это сгусток (по-теперешнему концентрат), но большинство людей, к сожалению, не умеют читать. Они скользят по стихам, как по строчкам дурацких бессмысленных новостей. (Да и зачем вдумываться? Через 30 минут эти новости вам повторят. И ещё. И ещё.)
А поэт, даже если сам понимает, что он написал, — объяснить нам не может. Он же не может останавливаться после каждой строчки и растолковывать, о чём там речь. Вот, скажем, чудь и меря — древние здешние племена, доисторическая Русь; а если между ними влезла нелюдь — то кто это? бесы? лешие? или просто жестокие люди?
Восходит красная луна
над чудью, нелюдью и мерью.
Прощай, великая страна,
ушедшая, не хлопнув дверью.
Мы вновь свободою горим
в предвестье радостных событий.
Прощай, немытый Третий Рим —
уже четвертому не быти.
Гуд-бай, отвязная мечта!
Но, как историю ни меряй,
нет горше участи, чем та —
жить на развалинах империй.
Восходит красная луна
над укороченною сушей.
Прощай, нелепая страна, —
мы жертвы собственных бездуший.
Прости нам этот сон и бред,
что мы, лишенные прописки,
не поглядели даже вслед:
ты уходила по-английски.
Твой путь и светел, и кровав.
И, словно древние этруски,
мы канем в вечности — без прав
хотя б отпеть тебя по-русски.
Вернитесь на миг во второе четверостишие. Посмотрите, сколько там всего. Первая строчка — Пушкин «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы!..» Третья строчка — Лермонтов «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ». И этого было бы с лихвой достаточно для любого стихотворения. Но тут есть кое-что ещё.
Прощай, немытый Третий Рим —
уже четвертому не быти.
Это старое, сотни лет повторяемое, гордое: Москва — Третий Рим, а четвёртому не бывать.
Считается, что первым эту идею сформулировал старец Филофей где-то между ХV веком и ХVI в письме к Василию III: «Да веси яко вся христианские Царства приидаша в конец и снидошася в едино Царство: два убо Рима падоша, а Третий стоит, а четвертому не быти». (Филофей не знал, что в этот самый момент Колумб плывёт в Америку.)
В фильме Эйзенштейна Иван Васильевич Грозный с невероятной гордостью провозглашает: «Два Рима пали! Москва — Третий Рим! А четвёртому Риму не быть!»
После этого кино формула вошла в советский народ. Вошла с интонацией царского высокомерия. Так и осталась.
Пророчество толкуется с восторгом: Москва — вечный город и владыка вселенной.
Но там не о городах речь! Не о населённых пунктах. Рим в этих формулах — мировая власть, центр цивилизации. И теперь это — наша Москва.
«Четвёртому Риму не быти» — значит, Москва навсегда главнее всех. Но это, увы, ошибка суетного мышления.
Гордыня — смертный грех, бесовское наваждение. Ясно же, что вечного на Земле не бывает. И любая претензия (мол, я — Вавилонская башня) будет разрушена.
Написал про Москву-Третий Рим не политолог-шарлатан, впаривающий простофилям и циникам костыль марки «Вертикаль власти». Написал монах, старец, ушедший от мира. С чего бы ему быть обуянным гордыней. Его пророчество вполне трагическое (с точки зрения земных владык).
Когда Третий Рим кончится — как кончились все прежние — следующего центра цивилизации не будет вообще.
Москва не с луны свалилась. Она Третий Рим, потому что дочка Второго (Византии) и внучка Первого. Четвёртому Риму не быти, потому что Третий умирает бездетным.
* * *
При беглом «нормальном» чтении ничего этого понять не успеешь.
Стихи вообще не рассчитаны на сверхмедленное аналитическое чтение, на археологические раскопки, расчистки. Напротив, они должны быть понимаемы (точнее — воспринимаемы) мгновенно. Морозом по коже.
Струна звенит, как только её тронешь. В душе у читателя заранее должны быть натянуты струны — тогда резонанс, тогда звук.
А если там пластилин? У пластилина резонансов не бывает.
Если струны в душе натянуты, настроены, тогда — аккорд (переживаемый как восторг), мурашки по коже. И эти же струны мгновенно различают фальшь, дребезжание пошляка и/или придворного шакала. А если пластилин, то всё рифмованное и ритмичное — стихи. Любая слякоть под музыку — песня…
Взрослому струн не натянешь. Они должны быть натянуты сызмала; и не важно кем — папой, мамой, Ариной Родионовной.