«Бомба» стоила 18 копеек, белая — 15 и из-под лимонада тоже 15. Жили бабушки в поселке. За поселком протекала речка, там был пляж, где народ традиционно бухал, и они с бабой Надей ходили туда на охоту. Насобирают бутылок, сдадут, купят банку кильки, придут домой и сварят из нее суп. Вку-у-усный.
«Красный. Потому что килька была в томате», — всегда добавляет муж.
Когда они с бабой Надей возвращались из бутылочной экспедиции, баба Катя требовала отчет: «Ты, Надежда, сколько собрала бутылок? А Лёнюшка сколько?» И итог всегда подводила так, чтоб Лёнюшка вышел победителем. «Лёнюшка «бомбу» нашел и две белые, а Надя две белые и лимонадную. Лёнюшкины — дороже».
У бабы Кати муж погиб на Гражданской войне и даже дочку свою не видел никогда. А у бабы Нади муж погиб на Отечественной войне и тоже свою дочку никогда не видел.
Муж бабы Кати был белый офицер, но она об этом помалкивала, и репрессии ее миновали. А бабу Надю в 43-м году посадили. Собирала тайком на колхозном поле колоски, что остались после уборки, а то бы ребенок у нее с голоду помер.
Но она недолго сидела, года два или три всего. Вышла после войны по амнистии, и «зона» никак ее не ожесточила. «Никогда я не слышал от нее ни одного плохого слова ни о ком. Всех жалела, всем находила оправдание. И никогда ни на что не жаловалась. На то, что пенсия, к примеру, маленькая. А она была маленькая».
Сдав бутылки, эта дружная парочка — баба Надя с Лёнюшкой — иногда шла развлечься в детский магазин. Однажды Лёнюшке там страшно понравился грузовик. Он был пластмассовый, дорогой, стоил рубля три. С бутылок не купить.
Они с бабой Надей попереживали по этому поводу, а спустя пару недель она снова его туда привела, достала носовой платок, завязанный узелком, вынула мятый рубль, мелочь и купила ему грузовик со словами: «Ничего, доживем как-нибудь». В смысле до следующей пенсии доживем.
Умерла она от инсульта. Рано, в шестьдесят пять. Зато быстро. На улице стало плохо, «скорая» забрала без документов. В больнице решили — бомжиха, не лечили. Баба Катя нашла ее только через три дня. Уже было поздно.
После этого бабу Катю родители мужа забрали к себе. Последние годы она жила с ними и отличилась тем, что прикрыла Лёнюшку, когда тот провалился на речке под лед, спрямляя дорогу из школы, что было ему категорически запрещено. Прибежал домой мокрый: «Мать убьет, если узнает», — и баба Катя бросилась сушить утюгом ему пальто и штаны. А ночью заболело ухо — отит. Повезли в больницу. Лёнюшка орал громче сирены «скорой», а мать орала на бабу Катю: «Ладно он, малой, но ты-то!»
В общем, хорошие они были люди, эти бабушки, — Катя и Надя. Простодушные и добрые, щедрые на сочувствие и тепло. Но при этом очень бедные, фактически нищие. И абсолютно бесправные, беззащитные перед собственным государством, использовавшим их в государственных целях, когда ему это было надо, а когда было не надо — забывавшим про них, как про ничейную траву.
Настоящие русские люди, короче.
Когда сейчас говорят про кого-то «настоящие русские», я себе представляю бабу Катю и бабу Надю. Это — они.