«Я стараюсь не думать о том, какой я старый, то есть закрыть дверь этой мысли»
— Генрих Аверьянович, как вы сейчас живете? К вам приходят дочка, внуки?
— Тяжело… Просто тяжело. Дело не в том, что приходят или не приходят. К счастью, у меня все семейство было замечательное. Но я уже 14 лет назад пережил гибель Артема… И вот год как потерял жену… Это тяжко. Это просто очень, очень тяжко. Конечно, дочь Мария мне помогает и ее замечательный муж Дима Якушкин и внуки помогают, и другие, мы все время вместе. Даже если мы не встречаемся, есть телефон, и в этом смысле они меня просто спасают. Но терять родных — это тяжко. Так что здесь ничего нового я сказать не могу. Очень тя-же-ло.
— Как вы сейчас проводите время — пишете, смотрите телевизор, слушаете радио?
— Да, вы знаете, завтра у меня дата. С одной стороны, вызывающая удовлетворение тем, что ты есть и ты можешь работать — понимание того, что ты уже пожилой, весьма пожилой. Это не очень приятно. Я стараюсь не думать, какой я старый, то есть закрыть дверь этой мысли. Так что сейчас я просто весь в этих двух цифрах: 8 и 5. Вместе они складываются в число 13. Говорят, 13 — не очень-то счастливое число…
— У каждого по-своему. Вот для Гарри Каспарова это число счастливое.
— Да, именно так, у всех абсолютно по-разному. Важно, кстати говоря, убедить себя, что и 13-е число для тебя хорошее. Или не обращать на него внимания. Ну, и, конечно, работать. Я мечтаю написать то, что еще не успел написать. Это касается и драматургии, и журналистики, и телевидения тоже. Хотя в 85 лет показывать свою сморщенную физиономию на экране не очень хочется.
— Извините, но выглядите вы что надо.
— Спасибо. В общем, сами понимаете, это деликатный вопрос. Но если мне позволит время, здоровье — у меня очень много дневников, записей, и среди них есть интересные вещи, о которых надо рассказать. Особенно в связи с тем, что сейчас возобновляется то, от чего мы с большим удовольствием в свое время немного отошли. Я имею в виду «холодную войну». Она была в 50-е, 60-е, долго-долго, потом на некоторое время ушла. Мне в этом смысле очень дорого то время, когда Михаил Сергеевич Горбачев затеял некий отход от «холодной войны» и приход к нормальному образу жизни в мире. Но это, естественно, недолго продержалось. Сейчас, вы видите, поднимается все так, как было и тридцать лет назад, и сорок… Это тяжко. К тому же — просто бессмысленно. Эта драка, которую создают и провоцируют люди, не очень понимающие, что такое жизнь на этой земле, когда есть и атомные бомбы, и еще какие-то бомбы наверняка…
— Помню, когда я у вас был дома в прошлый раз, много уже лет назад, на стенке в коридоре висел распорядок дня: во сколько вы идете на прогулку, во сколько возвращаетесь. А сейчас?
— К сожалению, я и тогда не особенно придерживался собственных распорядков, и сейчас — не очень. Хотелось бы мне быть не только физкультурником, но и спортсменом настоящим. Но этого нет. Не могу сказать, что вся моя жизнь была абсолютно такой, которой можно гордиться. Наверное, где-то я совершал какие-то ошибки. Но большей частью все было честно. Вообще бесчестных вещей я не делал. Пытались превратить меня в ничто — это тоже было, но я одновременно продолжал журналистику, и драматургию, и работу на экране ТВ.
«Если я увижу Сталина, то скажу ему, что происходит на самом деле»
— Я вас очень давно знаю, еще с детства, как человека из телевизора. Мы всей семьей смотрели программу «Время», и вы там были.
— То есть вы видели меня еще ребенком? Знаете, у меня был друг, очень хороший друг, которому наш фонд вручил премию имени Артема своего. Это наш замечательный художник-карикатурист Борис Ефимов. Помню, я вручал ему нашу премию в большом зале, много народу было, не меньше тысячи, — в бывшем кинотеатре «Россия». Я тогда вышел к микрофону и сказал: «Вы наверняка знаете этого человека, он замечательный художник, замечательный гражданин. И еще он славен тем, что через четыре дня ему будет 106 лет». Зал встал, кричали, хлопали… А он вышел из-за кулис, подошел к микрофону, сказал: «Генрих, спасибо вам за все слова, которые вы сказали, но у меня к вам просьба: в дальнейшем не говорите, что через несколько дней мне исполнится 106 лет, а скажите так: может быть, через несколько дней ему исполнится 106 лет». Он похоронен неподалеку от Артема. Вот так. Надо стараться, конечно, жить дольше, но не просто жить, а жить и что-то делать. И мы, люди, должны на этой земле вести себя так, чтобы человечество наконец-то пришло к выводу, что нельзя убивать друг друга. Просто люди должны жить, не принося друг другу вреда. Может, это звучит несбыточно. Вообще, любовь к жизни идет через детей. По-разному течет жизнь, бывает очень тяжко, но дети — это великое счастье, и это счастье испытывают все, начиная от людей и заканчивая животным миром.
— Раз вы говорите, что существует какая-то связь с теми, кто уже там, то, получается, вы хотите сказать, что и с Артемом эта связь ваша — она остается.
— Я не могу вам сказать, что у меня есть прямая связь, никакой прямой связи нет. Но связь есть все равно. Я очень хорошо помню и очень хорошо знаю, как бы поступал Артем в тех или иных моментах, с которыми сталкиваюсь я. В этом смысле я знаю, когда я сделал так, как Артему это бы понравилось, как он одобрил бы, или я сделал что-то ошибочно.
— Я начал задавать вопрос про вас и телевизор. В моем представлении вы уже как бы прожили две жизни. В программе «Время» я вас помню, если это вас не обидит, пропагандистом той советской системы, той политики, которая тогда была. Но в перестройку, мне кажется, вы наконец стали самим собой, стали очень симпатичным, здравомыслящим, свободным внутренне, мудрым человеком, который пришел к себе. Я правильно вас понимаю?
— Могу вам сказать, что и тогда, и сейчас я считаю, что социализм в том виде, в котором о нем думали и Маркс, и Энгельс, — это очень серьезное начинание, которое может как раз человечеству дать прежде всего понимание того, что нам нельзя уничтожать друг друга. Другое дело, что люди, которые начали строить этот социализм, не всегда знали, как его построить. Бывали люди, считавшие, что самое главное — это уничтожить тех, кто не понимает, что такое социализм, или думает иначе; что самое главное — быть царем всего этого дела, выдавая себя, конечно, за социалиста. Что касается меня, то я верил в социализм, безусловно. Помню, когда я учился в МГИМО, у нас на первом или на втором курсе была экскурсия в Кремль. И я думал: о, если я увижу там Сталина, то расскажу ему, что происходит на самом деле! Я был уверен, что он просто не знает об этом, и если бы он знал… Вот такая глупая была наивность. И как раз то, что сейчас делают североевропейские государства — Швеция, Норвегия, Финляндия…
— Капитализм с человеческим лицом?
— Они капитализму, который у них построен весьма аккуратно, добавили некоторые возможности, которые дает социализм. Они считают, что все могут быть равноправными, одинаково обеспеченными. У них это получается без убийства людей, без того, чем занимались у нас в России. Мне кажется, что такое сочетание может дать человечеству, всему нашему земному шару понимание того, как надо жить на земле и как сделать так, чтобы дети не становились жертвами нашего страшного, кровавого способа жизни. Я это говорю так резко, потому что мы сейчас видим, что происходит на Украине. И очень важно, чтобы люди были достаточно образованны, прежде всего душевно. Чтобы понимать, что такие способы сожития — это и не социализм, и не капитализм, а просто звериное бытие.
— А брежневский социализм, это двоемыслие во всем?.. У вас, получается, оно тоже было: вы думали одним образом, но вам приходилось писать, выступать по-другому, обслуживая компартийную верхушку. Вас вынуждали, обязывали?
— Я не писал о том, что мне было противно.
— Но против Солженицына вы писали.
— Писал про Солженицына, потому что он был вообще против России, против страны. Понимаете, в Советском Союзе при страшных делах, связанных с арестами, с тюрьмами, убийствами, было одновременно очень много хорошего. Помню, я после шестилетнего пребывания в Америке вернулся в Москву, и узнал, что американцы начали ковровое бомбометание на Ханой. Я решил, что просто не имею права не поехать туда, — я обязан увидеть, как же эта вроде бы великая, вроде бы могучая, со всех сторон неглупая страна может этим заниматься. Я летел туда в самолете, в котором кроме меня было всего три пассажира — два врача и медсестра. В Ханое я увидел, как американские самолеты били по городу, уничтожая больницы, школы, библиотеки, улицы целиком. Это было страшно.
Я был в Америке, когда только началась война во Вьетнаме. Мы с Артемом, которому тогда было семь лет, выходили на улицы и видели демонстрации, которые устраивали люди, требующие прекращения войны. Темочка меня спрашивал: «Папа, смотри, все против войны во Вьетнаме, а она все идет?..» Это его волновало. Помню, как-то в субботу мы с ним пошли на Таймс-сквер и там увидели трех человек, которые принесли длинный матерчатый плакат. «Прекратите войну во Вьетнаме!» Тема меня спросил: «Папа, а что, их послушают?» Я говорю: «Ну, давай пойдем и спросим». Мы подошли к плакату, и один из тех, кто держал его, ответил: «Я тоже не очень верю, что мы можем изменить ситуацию. Но я хожу сюда еще и для того, чтобы им не удалось изменить меня». Вы знаете, Тема это воспринял очень глубоко, воспринял желание быть честным, быть добрым к людям, спасать людей, а не уничтожать их… Это ему передалось на всю жизнь.
— Но когда в декабре 79-го года началась наша афганская война, аналог Вьетнама, вы же не могли сказать прямо, что эта война несправедлива?
— В январе 80-го я в группе из пяти журналистов полетел туда. Верил, что мы делаем правильное дело, иначе Афганистан превратится в опасное место для всех, кто окружает его. На «Мосфильме», когда узнали, что я лечу туда, обратились ко мне с просьбой написать сценарий художественного фильма о событиях в Афганистане. Но там я понял, что люди не были счастливы от того, что пришли наши войска. Ребята у нас храбрые, воевали как надо, но была какая-то бессмыслица во всем этом деле. Плюс еще не хватало медикаментов, да и врачей тоже. О том, чтобы написать сценарий художественного фильма, не могло быть и речи. Да и ни одной статьи в газету или журнал я не написал…
Ну а потом в Афганистан полетел и Артем. Но прежде чем отправиться туда, он пошел к нашему министру обороны и попросил, чтобы ему разрешили участвовать в боевых операциях, хотя и без оружия. Тот спросил: «Отец знает об этом?» «Нет, он не знает», — ответил Артем. Он участвовал во многих операциях и был награжден боевым орденом. Но никогда его не носил.
А про Солженицына я писал всего один раз, да и то не все, что можно было бы. Он мне был неприятен, потому что он ставил себя против Советского Союза вообще, против социализма. Конечно, все мы знаем, что такое Сталин, что такое ГУЛАГ, но его позиция носила просто антироссийский характер. Я не относился к нему хорошо, но в этом не было никакого ловкачества.
«Мою первую пьесу переводила секретарша Керенского»
— То, как включилась сейчас телевизионная пропагандистская машина, сравнивают с тем, как это было в СССР. Когда вы видите Дмитрия Киселева, Владимира Соловьева, вспоминаете себя в молодости?
— Ну нет, себя точно не вспоминаю. Но отношение ко всему этому со стороны Америки не самое интеллигентное, простите меня за такое слово. В принципе это ужасно — идет возрождение «холодной войны».
— С обеих сторон.
— Не думаю. Когда мы решили провести референдум в Крыму, на российской территории…
— Тогда эта территория принадлежала Украине.
— Ну, вы сами знаете, что это российская земля, ведь абсолютное большинство проголосовало. Меня это, честно говоря, не покоробило.
— А война в Донбассе?
— Начали говорить, что это наши самолеты, убийства идут с нашей стороны. Но это неправда.
— А правды до сих пор никто точно и не знает.
— А я знаю, что этого не было. Во всяком случае, никакого начинания не было со стороны России. Я в Америке работал шесть лет. Видел там много хорошего, но все-таки у меня к ней очень много претензий — к тому, что они делают и внутри страны, и вне ее: убийства Мартина Лютера Кинга, Джона Кеннеди, ковровые бомбардировки… Я обо всем этом писал, но и сейчас бы не изменил ничего. Я помню, как молодежь восставала за то, чтобы кроме денег были и еще какие-то идеалы. Мы сейчас повторяем их, и уверен, что люди вскоре тоже будут протестовать против идеологии денег.
— Помню спектакль театра Маяковского по вашей пьесе «Агент 00». В главной роли Наталья Гундарева, вообще это был фурор. Вы тогда казались еще и очень успешным драматургом.
— Мои пьесы шли не только у нас, но и примерно в 20 странах мира. В Нью-Йорке, в Японии, в Испании… И все с успехом. Между прочим, мою первую пьесу на английский язык переводила секретарь Керенского, очень симпатичная дама.
— Вы один из немногих русских журналистов, кто встречался с Керенским. Расскажите о нем. Он просто оказался не на своем месте?
— Начнем с того, что он не бежал в женском платье. Его возненавидели и советская Россия, и царская, потому что он был демократ. А во время войны, кстати, он собирал в США деньги и присылал в Советский Союз… Я пошел к нему месяца через два после того, как оказался в Штатах. Был какой-то вечер русских эмигрантов, и один американский журналист сказал мне: «Отчего вам не пойти посмотреть, как русские здесь живут?» И я пошел, мне было интересно. Заговорили о Керенском, я узнал его телефон. Позвонил ему, спросил: «Не хотите ли вы, чтобы советский журналист взял у вас интервью?» Он говорит: «Да не может быть! И что, напечатаете?..» Мы пошли с женой, она у меня историк, просидели у него часа три или четыре даже. Он на нас смотрел с удивлением: «И что, вы просто так ко мне пришли, нигде ни у кого не спрашивали?» — «Нигде ни у кого».
За один-два дня я написал очерк и послал в «Литературку». Мне оттуда позвонили: «Замечательно, очень хороший очерк, даем в номер». Я обрадовался. Проходит время, приходит ко мне газета — нет моего очерка. Приходит вторая газета — снова нет. Я звоню и спрашиваю: «Ну, не телефонный разговор», — отвечают. Я все понял. Вот так.