— Ну, Борь, скажи, как ты дошел до жизни такой: покинул родину, понимаешь, живешь на чужбине, маешься, может, даже каешься уже? Какое твое состояние души?
— Не каюсь, конечно. Пока у меня впечатление, что я развиваюсь. Пускай это развитие не столь привычно для телевизионной карьеры, когда корреспондент в какой-то момент сначала садится в кадр, становится ведущим, делает себе имя… Я развиваюсь немного в другом направлении. Сотрудничая сейчас с РБК, я взял на себя функции и оператора, и инженера, чем лично горжусь.
— Да, есть на одном нашем канале такая программа — «Одна за всех» называется.
— Лет пять назад если бы мне кто сказал, что я сам себя могу выводить в прямой эфир, имея на руках только компьютер и приставку 4G, я бы не поверил. Но я действительно могу приехать в любое место, где есть четкий сигнал мобильного Интернета и, используя кое-какие хитрости, сам выставить кадр, сам все сделать и выйти в эфир буквально с улицы.
— Но это технические дела. Я-то тебя спрашивал о состоянии души.
— И в этом смысле я кайфую, потому что осваиваю что-то новое, новые профессии. Сюда, в Нью-Йорк, я поехал в командировку от Первого канала. Понимал, на каком канале работал и что от меня могут хотеть. Но, с другой стороны, Нью-Йорк — это же совсем новое для меня место. На Первом мне сказали, что это лучшее предложение на рынке, и я согласился. А до этого работал шефом бюро RTVI, правда, Гусинский это дело закрыл, и я остался без работы.
— Ты хочешь сказать, что даже в Нью-Йорке тебя бы все равно «строили» на Первом, а значит, никакой свободы отсюда ты не ждал?
— Перед моим уходом с НТВ в 2006-м с точки зрения того, что у нас в стране принято называть самоцензурой, было точно так же, как на Первом канале.
— А разве на НТВ в 90-е не было обратной стороны этой свободы, своего рода тоталитаризм наоборот? Когда нужно было конкретные события освещать только так, а не иначе.
— Нет, в лучшие годы НТВ такого не было. Когда НТВ стартовало, у нас было ощущение, что мы реально делаем новое лицо телевидения. Многие из нас, бывших энтэвэшников, сейчас по-разному относятся к Добродееву, но то, что Олег был главным мотором этого интеллектуального продвижения, особенно первые года три-четыре, это абсолютно так.
— А потом началась война, первая чеченская — декабрь 94-го. И вы выступили против этой войны. Искренне, понимаю, но работали вы в основном с той стороны.
— Да, но уже с февраля 95-го были найдены некие рычаги, и НТВ вело себя гораздо взвешеннее. То есть, я четко знал, что если мне надо показать в сюжете боевиков, то обязательно нужно дать и другую сторону, федералов. Это нормально. А под конец 95-го года уже невозможно было выдать сюжет только с одной стороны.
— Только все помнят Лену Масюк, которая неоднократно делала интервью с Басаевым.
— Кстати, как раз с Леной первого января мы оказались в Грозном. Так получилось, мы туда вместе вломились, именно с чеченской стороны, из Махачкалы проехали...
А когда я приехал сюда от Первого канала, была сначала эйфория, ощущение, что можно продлить свою жизнь в профессии. Потому что в Москве ТВ становилось все больше и больше похожим на совок, и от тебя ждали сюжеты про то, как в Америке все плохо.
— Ну да, «…но не радостны лица простых американцев»?
— Во-во, типа того. Тогда было очень много сюжетов про скандальные случаи в Америке с детьми…
— Так ведь еще не было этого обострения со Штатами, но, значит, установки уже отрабатывались?
— Это даже не установки, просто атмосфера. Ты предлагаешь тему с каким-то позитивом, а она неинтересна. Как-то я предложил вот что: здесь, в Нью-Йорке, каждую весну проходит неделя флота и приходит на Гудзон три-четыре военных корабля. Ну, интересно же, правда? А мне: мы про американскую военщину ничего показывать не будем. Вот тогда я понял, что в профессии вряд ли удастся продержаться. Но сейчас, на РБК, у меня как бы вторая молодость. Единственное опасение — как долго канал сможет проработать в этом режиме, учитывая политические реалии. А остальные наши федеральные каналы здесь я стараюсь не смотреть, берегу психику.
***
— Ты в Америке живешь с видом на жительство?
— Нет, я здесь по журналистской визе. Грубо говоря, чтобы остаться навсегда, мне нужно решать всякие эмиграционные статусы, получать грин-карту. Рано или поздно я этим займусь, наверное. Но пока столько работы, что просто некогда. Визу продлеваю раз в год.
— Так почему ты решил «свалить»?
— Потому что, если я вернусь в Россию, то не представляю, где я там буду работать журналистом. Говорю абсолютно искреннее. Глядя из Нью-Йорка, у меня создается впечатление, что с каждой неделей работать журналистом в России все тяжелее и тяжелее. Хотя, может, я слишком мрачно смотрю на действительность, не знаю.
— Ну, а что Америка для тебя, чего она тебе сдалась?
— Знаешь, в детстве меня родители часто пугали милицией. И до сих пор, когда в России оказываюсь, я испытываю невольную оторопь при виде милиционера. Я это называю «выдавливать из себя раба». А здесь, в Америке, вообще перестал бояться людей в форме. Я знаю, что если ничего не нарушаю, ко мне никто не подойдет. Могу проехать здесь под «кирпич», а в конце этой улицы будет стоять полицейская машина, и они мне так вежливо заметят: «Старик, здесь не надо ездить», и даже документы не попросят. А у нас я сразу бы нарвался на штраф.
— А как же знаменитый американский стук: ведь если видят, что кто-то нарушает правила, тут же звонят в полицию.
— Со мной такого еще не было. Но вот что было. Когда я ещё работал на Первом канале, мы были в командировке где-то в центре Америки и переезжали из одного штата в другой — в День независимости. Но есть же штаты, где ты превышаешь на 15 миль, и тебя не трогают, а есть, где на 5 миль превысил, — и уже останавливают. Вот меня останавливает полицейский, и я думаю: ну, всё, сейчас штраф выпишет А он: «Сегодня День независимости, старик, так ты давай поаккуратней. Я тебя наказывать не буду». Одно из главных ощущений здесь — ты себя чувствуешь в комфортной обстановке. Люди действительно искренне тебе улыбаются на улице. Поначалу это шокирует.
— Подожди, все же говорят, что они как раз это делают неискренне.
— А это как раз стереотип, с которым я не согласен. Я приехал сюда с двумя маленькими детьми, и вот идешь ты с такой большой коляской, а тебе навстречу: о, найс, типа, детки! Первую пару-тройку месяцев по старой московской привычке я думал, что если кто-то подходит к тебе, делая комплимент, то ему что-то от тебя надо. Но теперь это ушло. Меня всегда в американских фильмах удивляла наивность героев, когда к ним залезает какой-нибудь злодей в открытое окно. По нашим российским меркам это верх легкомыслия. А здесь, если человек живет в приличном районе (да, конечно, есть районы, где вечером лучше не появляться), то там на самом деле такая расслабленность, что ты действительно можешь забыть закрыть в своем доме дверь. И это подкупает. А дети здесь — святое, им делают комплименты, потому что они всех радуют. Вот из таких мелочей состоит моё комфортное ощущение.
— Ну, а пресловутая американская закрытость? Случись что — соседи не побегут тебе помогать, ну, максимум, полицию вызовут, и всё. Или просто под вечер в гости прийти — в Америке же это не принято, а у нас — пожалуйста.
— Это да. Как долго здесь ни живу, меня всё равно не покидает ощущение, что я как на подводной лодке. Круг общения довольно узкий. Если ты заводишь каких-то новых знакомых, то, как правило, не потому, что у тебя есть куча времени посещать всякие тусовки, а просто на съемках узнаешь каких-то людей приятных. Как правило это русскоязычные. Так что я веду достаточно закрытый образ жизни. А ещё живу в районе, где жители в основном корейцы. Они ложатся спать в девять вечера, и я практически не знаю, как зовут моих соседей.
— Ну, да, а хочется выйти ночью на просторы и крикнуть: «Спартак» — чемпион!» Или: «Нью-Джерси» — чемпион!»
— Максимум, что я здесь себе позволяю, — это 2 августа провожу весь день в тельняшке и в берете, если не на голове, то на торпеде в автомобиле. Я все-таки в ВДВ служил.
— Так ты все-таки принадлежишь к среднему классу?
— Скорее, к нижнему среднему классу. Если в России журналист моего уровня — это выше среднего, то тут, в Америке, я себе не могу позволить жилье более высокого уровня.
— Да, и русского телевидения за 29 долларов…
— Нет, просто мы поняли, что его не смотрим.
— Мне понравилась непафосность американцев, их некичливость.
— Да, в какой-то момент ты к этому привыкаешь. Поначалу стараешься лишний раз одеться покрасивее, как у нас принято, а потом — ничего, понимаешь, что можно и в майке куда-то прийти, и тебя там нормально встретят. Здесь нет этого маньячества — какая у тебя машина и т.д. Много людей с достатком большим, чем у меня, живут в съемных домах, потому что им так удобнее. Если мы говорим про Нью-Йорк, то тут первая активная половина жизни людей, растящих детей, заточена на школы. Есть хорошая начальная школа в этом районе, они там селятся. А через три года перезжают на пять миль в сторону, потому что midl shool там лучше, потом едут туда, где высшая школа на уровне. У меня есть русские друзья, у них взрослые уже дети, школу заканчивают. Они говорят: «Мы для себя поняли, что вообще не хотим покупать жилье, нам не нужно. Сейчас дети разъедутся по колледжам, и тогда зачем нам большой дом». Но я до конца не могу к этому привыкнуть: когда ты живешь в съемном жилище, мечтаешь, что когда-нибудь у тебя будет что-то свое. Ну, а моим детям 6 и 5 лет, они тоже пошли в школу.
— Корейскую?
— Да, старший оказался единственным «европейцем» в классе. Кроме него, там корейцы, пара мексиканцев и одна темненькая девочка.
— Русский дети еще не забыли?
— Наоборот, у них проблема с английским. Они в основном ведь с нами говорят. По-русски, конечно.
— В России, как тебе известно, много хамства, но это — наше, родное, а здесь?
— Здесь с неприятными вещами ты можешь столкнуться на кассе, собственно, как и у нас, в сфере обслуживания. Можешь натолкнуться на не очень позитивно настроенного кассира.
— Да, я вот заметил, что в наших московских «Макдоналдсах» лучше обслуживают, чем в американских.
— Человеческий фактор везде присутствует. Но здесь бывает так, что продавец начинает тебя убеждать, что та вещь, которую ты хочешь купить, тебе не нужна, она плохая. А ведь, казалось, он обязан «впарить» тебе все, что угодно. Вот это хорошо. Или моя жена ходит в супермаркет с маленькими детьми и нередко забывает там сумочку. Так всё всегда возвращают. У меня был случай, когда я потерял телефон на детской площадке. Его нашли, меня нашли и тоже вернули. Здесь у людей в крови уважение к частной собственности, и ты чувствуешь себя в большей степени человеком. Это как раз расслабляет очень сильно.
— Ну, а как тебе пресловутое равноправие полов, гейские браки? Я вот видел в Нью-Йорке сладкую мужскую парочку, держащуюся за ручку. Очень мило.
— Это я вижу постоянно. Я в этом смысле либерален и политкорректен, хотя когда два пацана стоят на перекрестке и целуются, это по моим понятиям немножко не та картинка, которую я хотел бы видеть. Не то, что меня это коробит, и я возмущаюсь, просто понимаю, что тут «не догоняю». А за ручку — пожалуйста. Хотя здесь столько выпендрежников, им просто выделиться надо, а на самом деле они могут быть традиционной ориентации. Еще чем меня подкупает Америка — здесь гораздо терпимее относятся к небуйным сумасшедшим. То есть сумасшедших на улице полно. Это роскошно!
— Так ты в Америке решил насовсем остаться?
— Еще полгода назад я думал, что если у меня не будет здесь складываться, то я вернусь и смогу в России работать по профессии. Сейчас у меня большие в этом сомнения. Я скорее готов здесь работать таксистом, нежели вернуться в Москву.
— Так Украина повлияла?
— Я четко понимаю, что условия работы на родине изменились кардинально. И думаю, что вернувшись в Москву, получу табличку «пятая колонна». Мне это надо?