Прочитав начало ее истории, я очень захотела написать о Маше Коледе, разыскала телефон ее мамы, много с ней переписывалась — понятно было, что в следственный изолятор в Киеве, где девушка находилась в ожидании суда, по которому ей грозило до 10 лет лишения свободы, меня бы никто не пустил.
Все это тянулось долго и больно, и непонятно, сколько протянулось бы еще...
И вдруг сообщение от Надежды Коледы, Машиной мамы, 15 сентября: «Машу обменяли. Она в Донецке».
«Маша пока что не едет домой, опять говорит, что там у нее еще дела... Опять помочь надо кому-то».
«Маша вернулась».
Не было грома фанфар и встреч с цветами в аэропорту.
...Маша Коледа сидит передо мной. Она очень исхудала («мне это совсем не нравится, неуютно чувствую себя в таком весе», — хмурится Маша от моего комплимента), совсем не похожа на свои старые фотографии, из прежней жизни, в камуфляже и в берцах, в бойцовской стойке, с оружием.
Это все в прошлом. Как детские игрушки.
Я вообще представляла ее наивной идеалисткой.
Поехала девушка на войну...
А она оказалось совсем другой, неожиданно мудрой, что ли.
— Когда обмены пленными уже начались, меня дольше всего не пускали на обмен, в списки вносили, но украинская сторона сопротивлялась — и в последний момент меня вычеркивали: «Коледа? Не... Эту не надо!» Когда я узнала, что они меня готовы были обменять только на Савченко, я поняла, что сидеть буду еще долго. Я понимала, что Россия на это никогда не пойдет... Что это просто несоизмеримо. Это просто хамство было со стороны Украины требовать за Коледу Савченко. Я адекватно себя оцениваю.
«Я — не Анна Чапман»
— Слушай, а мне сказали, когда я тебя уже после обмена искала, что ты проходишь «фильтрацию», не перевербованная шпионка ли? Не засланный ли казачок? То ли в Воронеже, то ли в Ростове — типа даже и не просите о встрече, пока мы ее досконально не проверим.
— Ерунда какая! Меня ведь обменяли без денег, без вещей, все мои документы остались в уголовном деле у следователя в Киеве. Так что легально пересечь границу Украины с Россией после освобождения я не могла. Друзья из ополчения помогли мне аккуратно перейти на нашу территорию, минуя пропускные пункты. Я доехала до Ростова, а уже оттуда на автобусе по старой ксерокопии паспорта добралась до Воронежа. Никто меня не искал, никто со мной не хотел беседовать. Сейчас надо срочно восстанавливать все бумаги, заявление о потере уже написала — скажем так, отдыхала в Карелии, плавала в лодке и утопила случайно паспорт. Так проще. Все равно никто и ничего про меня не поймет, только лишние проблемы.
— А чего тебя понесло в неспокойном апреле 2014 года на Украину? И как ты пересекла их границу — тайно, как следует из материалов дела?
— Я совершенно легально доехала на поезде до Киева. Я не собиралась вляпываться ни в какие неприятности. Я — журналист. Мне было интересно посмотреть своими глазами на происходящее, писать, фотографировать. Я до этого много раз была на Украине, последний — в 12-м году. У меня там знакомые, родственники. Но это какая-то чушь, что я пересекала туда-сюда границу с какими-то неизвестными целями. Я ходила по Майдану и спокойно размещала фотки в сети, посылала их в свое студенческое издание.
7 апреля я была в Николаеве, когда «правосеки» напали на российский лагерь, помогала выносить раненых. Получила битой по голове. Уехала в Каховку, чтобы отлежаться у друзей. А на следующий день, то есть 8 апреля, меня повязала «Альфа».
— Украинская?
— Ну да. Я вышла на улицу, чтобы встретиться с товарищем. Вдруг вылетают люди в масках, с автоматами, человек двенадцать, пацана кладут на землю, меня — к ограде. Маску на голову, наручники. Я потом уже поняла, просмотрев свое уголовное дело, копию которого, вот сволочи, мне так и не отдали, что украинские спецслужбы вели меня аж из Киева. Каким-то образом они прослушивали мои звонки в Россию — в выражениях относительно происходящего на Украине я и мои товарищи не стеснялись...
— Испугалась, когда тебя схватили?
— Я просто не могла понять, что происходит... Я предполагала — в России могу попасть в различные переделки за свою политическую деятельность, но на Украине... Маску я скинула, пока меня везли, наручники отстегнула.
— Как это?
— А они их неправильно пристегнули. Меня привезли в какое-то здание, где я долго-долго ждала под охраной. Через три часа пришли трое — и началось: «Ты не журналист. Ты гэрэушник!» Когда мне пять раз повторили, что я старший лейтенант ГРУ и прибыла на Украину для диверсионно-разведывательной деятельности, я подзависла. Думала, что они так прикалываются.
— То есть они серьезно предполагали, что ты — Анна Чапман.
— Но она хоть правда разведчицей была. А с меня требовали назвать какие-то явки, пароли, кого я в ГРУ лично знаю, привязались они к этому ГРУ — ведь если я российская шпионка, то должна быть из внешней разведки, СВР, наверное?
— У тебя самооценка взлетела до небес?
— Она у меня взлетела, когда я увидела, что они пишут в своих документах. Якобы их спецслужбы установили, что в апреле 14-го года я, действуя умышленно с целью дестабилизации политической обстановки на Украине и желая помешать выборам их президента, вступила в сговор с неустановленными лицами, чтобы организовать массовые беспорядки на территории Николаевской и Херсонской областей. Нормально, да? Еще в деле написали, что я рассчитывала захватить силой здание херсонской областной администрации и каховскую гидроэлектростанцию. Это пишут серьезные люди в погонах. Вот, смотри, из департамента контрразведки бумага за подписью первого заместителя начальника департамента полковника Павленко — он ее отправил на имя начальника Государственного следственного управления Службы безопасности Украины генерал-майора юстиции Вовка В.В. Все по поводу меня. Тут есть просто гениальная фраза. На украинском или на русском прочитать?
— Лучше просто расскажи, что было дальше.
— ...А дальше меня повезли в Киев. Две машины сопровождения — впереди и сзади. Я сидела между двух альфовцев. Чтобы скоротать дорогу, они мне всякие приколы про свою службу рассказывали. В первую ночь я ночевала в спецгостинице СБУ, в комнате меня сторожил сотрудник. Там же я увидела по телевизору репортажи про себя. «Поймали шпионку и диверсантку!» — это было очень громко и бессмысленно. Но от такой шумихи тоже был свой толк. Мои родные и друзья не успели испугаться, что я пропала. Я звонила потом из СИЗО ребятам в Москву — и они пересказывали мне все слухи, которые про меня ходили: что сижу я в вип-камере, что мне носят обеды из ресторана. Где все это? Где моя вип-камера? После гостиницы меня сразу доставили в изолятор временного содержания, туда же пришел следователь на допрос.
— Добрый следователь или злой?
— Следователь как следователь. Но допускал очень много ошибок в документах, поперепутал все даты, это их общая украинская проблема — сколько я разговаривала в СИЗО с нашими девчонками и парнями, так у всех ерунда с бумагами. 8 апреля меня задержали, а в документах везде стоит, что это было 10-го. Грамотный адвокат в нормальной стране на таких вот несостыковках все бы дело развалил. Вообще украинцы как дети. Их логику невозможно постичь. Например, за меня залоговую сумму запросили, чтобы до суда отпустить на свободу, 4 миллиона 872 тысячи гривен. Откуда взялась эта цифра? Почему именно такая? Ответа нет.
После ИВС меня отправили в СИЗО №13, это Лукьяновка. Вхожу в камеру, а там девчонки-уголовницы, кто за кражу сидит, кто за наркоту, семь человек разом встают с кроватей: «оба-на, а мы эту диверсантку только что в новостях смотрели! Это ж та самая! Ну сейчас мы ее научим Украину любить!»
«Чтобы не было мучительно больно...»
— СИЗО — это обособленная структура, и проблем много из-за того, что вся информация идет через телевизор. А там — либо новости и жуткая пропаганда, либо «Роксолана». Ты не представляешь, как меня этот сериал достал! Целыми днями лежишь и смотришь, больше заняться нечем, мозги отлично промываются, а ведь некоторые и по пять лет суда ждут. Это конец человеку разумному. А иногда смотришь новости, и сердце разрывается — там настоящая жизнь, а я тут на нарах отсиживаюсь.
— Перевоспитывать тебя сокамерницы не пробовали?
— Были стычки в самом начале. Но это нормально как раз. Девочки поддерживали «Правый сектор», а я — сама понимаешь — нет. Если бы я еще умела молчать, но меня несло. Я таким патриотом России, как в киевском СИЗО №13, никогда не была. Скажи мне кто год назад, что я буду грудью вставать на защиту Путина, я бы расхохоталась тому в лицо. Но там, в СИЗО, — это сложно объяснить — они шли в комплекте, в связке, Россия и Путин. Путин и Россия.
— И ты позабыла свои старые оппозиционные взгляды?
— Когда есть общий внешний враг, наши внутренние российские разборки не имеют значения. А если ты будешь интеллигентно рефлексировать, серединка на половинку, тебя просто сотрут в порошок.
Я видела людей с выжженной паяльником на груди надписью: «СЕПР» — «сепаратист», с переломанными руками, с ногами, на которых остался след от раскаленных прутьев. Такой жизненный опыт очень сильно меняет мировоззрение. Иначе начинаешь относиться к своей собственной стране и ее политике. На второй день пребывания за решеткой я написала завещание. Честно говоря, не думала, что выживу. Русских там ненавидят. И вообще всех ненавидят. Даже своих. 50-летнюю женщину, украинку, Иру Полторацкую, связанную по рукам и ногам, с пакетом на голове, шесть суток везли в багажнике из Донецкой области в Киев, в СИЗО. Ее обвиняли в терроризме. Это нормально, что ли? Это по европейским стандартам?
— Тебя саму били?
— Серьезный конфликт был с Управлением контрразведки, УКРП ДКР СБУ. Меня отвозили на допрос к следователю, а из его кабинета — уже в управление контрразведки и там били. То есть сперва были уговоры из серии: мы дадим тебе украинское гражданство и квартиру в Киеве, только откажись публично. «Друзья? Здесь ты найдешь новых! Родина? Чем тебе Украина не родина?»
— Но ты сказала, что родину не предашь.
— Не смешно... Бить меня начали 15 апреля (Маша сверяется точно по записям, которые вела в СИЗО. — Авт.) Били меня трое, узнать я их могу, они себя не прятали. Били в живот, в грудь. Не молодые уже — лет под сорок. Лицо не трогали, потому что надеялись, видимо, что я все-таки соглашусь на их предложение, а как я буду рассказывать на камеру, что я российская шпионка, — физиономия-то помята! «Ну и дура! Ты что думаешь, твой героизм в России кто-то оценит?» — спрашивали они у меня. Но они не просекли фишку, когда тебя приносят в камеру, потому что ты не можешь идти своими ногами, то и отношение у сокамерниц становится другим. Их же девчонки меня зауважали.
Я попала в это киевское СИЗО незадолго до общего бунта заключенных, он был в конце апреля — начале мая. Люди требовали нормальной еды и нормальной медицины. Разбираться к нам приезжала Лутковская, уполномоченная по правам человека Верховной рады. В украинских тюрьмах действительно все ужасно. И правосудие здесь — жесть. В какую Европу они хотят? Кто их туда примет? Больше 20 статей в кодексе по наркоте, арестованным запрещена переписка до приговора суда, существует пожизненное заключение для женщин — 28 человек его отбывают сейчас. Так что я не понимаю, кто ближе к Европе-то? Мы или они? Если на Украине демократия, то, слышите, можно мне вернуться в российский тоталитаризм? Мне вообще интересно, как их ОБСЕ проверяет и ничего не находит, два раза лично ко мне приходили из миссии ООН, задавали стандартный вопрос: нет ли у меня претензий? А если претензии есть, они их могут решить, что ли? Да я украинскую тухлую капусту и гнилую рыбу на обед до сих пор вспоминаю с содроганием. Большинство же заключенных вообще не получают передачек и почти что умирают с голоду...
— А ты получала?
— В этом плане я шикарно жила. За пять месяцев у меня было 40 передачек. За что спасибо огромное тем, кто организовал все это на воле. В августе мы проводили на СИЗО общую перекличку по своим ребятам, кто сидел за сепаратизм, таких было уже 87 человек. Это я одна — Маша Коледа. А вместе мы — сила. Парни-ополченцы, трое девчонок: я, Оля Кулыгина и Ира Полторацкая. Когда на СИЗО появились мальчишки, стало гораздо легче. Они нам всем очень помогали. Я не знаю, где в таких условиях, но они нашли для меня даже листья алоэ...
— Зачем?
— Да я вскрывала вены несколько раз. Нет, не для того, чтобы с собой покончить. Просто голодовку объявлять смысла нет, на это всем плевать, а когда вскрываешься — какое-никакое, но ЧП. У нас на СИЗО первый бунт был в апреле, тогда себе вены порезали около полутора тысяч человек. Второй — в начале мая. Чтобы все это прекратить, администрация пошла на уступки.
Вскрывала вену «мойкой» — это лезвие: безопасная бритва разламывается, и оно оттуда вынимается; еще раз сгоревшим и заточенным пластиковым фильтром от сигареты, осколком куриной кости — тоже было дело.
— Больно? — я смотрю на настоящие шрамы, которые тянутся, переплетаясь, вдоль Машиной руки, самый маленький — сантиметров 15.
— Вообще да, больно. Последний раз я вскрылась на суде, где мне продлевали срок содержания под стражей, резанула тем же фильтром-насадкой для сигареты. Не успели отнять. Четыре раза повязку меняли — кровь никак не останавливалась. Но я должна была сказать все, что я о них думаю. «Дура лекс, сед лекс!» — так я им сказала.
— Чего???
— Закон суров, но это закон. А вы его нарушаете, и, чтобы воззвать к вашей совести, мне остается самое крайнее средство.
— Оставшиеся до обмена месяцы ты провела в одиночке. Это было наказание?
— Я сама туда хотела попасть. На самом деле так спокойнее. Никто за тобой не следит. Вообще нет телевизора. Можно сколько угодно спать. Мы договорились с тюремной библиотекой, и каждые две недели они мне приносили по 25–30 книг. Кодекс украинский изучила досконально. Классику перечитала, еще советских времен издания. Если уж все равно сидишь и есть время, почему бы не посвятить его образованию? Я не впадала в отчаяние. Писала стихи. До середины мая у меня был только бесплатный государственный адвокат. Потом — ура! — появился свой. И все стало постепенно налаживаться. Только мне стыдно, что мы до сих пор не можем с ним рассчитаться. Денег нет совсем. Одни долги. Еще и мама приезжала на свидание ко мне в Киев. Вот зачем, спрашиваю я ее, зачем? Помочь все равно ничем не могла и только нервничала сама и меня нервировала. Я в таких свиданиях смысла не вижу. И не говори мне, что мама переживает — я это и сама знаю. Жалко ее очень...
Про то, что деньги в России для меня товарищи собирали, про сайт в мою поддержку — я про все это слышала, новости-то доходят. Вот только очень хотелось попросить некоторых российских журналистов аккуратнее в своих статьях и выражениях, не надо давать хороших советов вражеским спецслужбам, Интернет нынче читают все.
— Ты пыталась как-то связаться с нашими официальными представителями в Киеве? С посольством?
— В конце мая явился помощник консула оттуда и задал несколько вопросов: знают ли мои родные, где я нахожусь, «нужно ли вам что-нибудь передать сюда? Напишите список», — предложил он. Я написала, что мне нужен слуховой аппарат, потому что я с детства плохо слышу, а слуховой аппарат у меня конфисковали при обыске, решили, очевидно, что там рация. Еще были нужны линзы, потому что у старых вышел срок годности — и у меня от них воспалились глаза, а без них я ничего не вижу. Он покивал, записал все и ушел. До сих пор жду посылочку. И зачем приходил? Я прекрасно понимала, что у России нет возможности заниматься такими, как я, нас ведь много. Но было немного обидно от того, что не чувствуешь принадлежности и поддержки от своей великой страны. Но я люблю свою страну. И мое отношение к ней не изменится. «Ты — ископаемое», — сказал мне один из тех, кто вел допрос. Наверное... Просто я на таких книгах воспитывалась: «Как закалялась сталь», «Овод», «Молодая гвардия», и было бы странно — читать одно, а жить по-другому.
— А откуда такие книги? Тебе же всего 23! Это же в современной школе не проходят.
— Да я сама их в детстве читала. По собственному желанию.
«Я обязательно вернусь в Донецк»
— Когда видишь Донецк и Луганск, которых на треть уже нет, бомбят города, умирают люди, проблемы с гуманитаркой, которой не хватает... Руки опускаются. Потому что ты не можешь ничего изменить, к примеру, город Докучаевск — там нет еды. Осень на дворе, многие беженцы помыкались и решили вернуться обратно зимовать, потому что поняли: они нигде больше не нужны. У людей нет выбора. Им некуда деваться. И есть нечего. Цены на прилавках московские. Чтобы хлеб купить, люди встают в полшестого утра. Магазины открываются в 9–10. Сотни человек терпеливо ждут своей очереди... А способы распределения гуманитарной помощи я, честно говоря, понять за ту неделю, что я провела в ДНР после обмена, так и не смогла. Необходимо срочно создавать единый центр контроля за распределением гуманитарных грузов, куда будут стекаться в том числе и статистические данные — сколько взрослых, детей, кому и что нужно из продуктов. Я не занималась специально этим вопросом, я просто передаю то, что мне рассказывали обычные люди и что я видела сама.
— Ты верила, что все-таки окажешься на свободе?
— Все решилось буквально за один день. Потому что украинцы ранее постоянно меня из списков вычеркивали. Но если бы не парни из ополчения, я бы до сих пор оставалась за решеткой. Обменивали по семьдесят человек с каждой стороны. Женщина была одна — я. Обмен происходил на нейтральной территории, кругом растяжки, чтобы не подступиться. Спецслужбы привезли нас за сутки до обмена в харьковский специзолятор СБУ и не стали кормить: «Вас слишком много — еды нет!» В камеру на 12 коек бросили 28 человек. Там мы просидели до утра. А следующие партии для обмена, рассказывали, не кормили и по неделе. Нас вернули без документов, без денег, без вещей. У меня вообще нет никакой бумажки, подтверждающей, что я официально освобождена из СИЗО. И, насколько я знаю, меня обменяли, а через несколько дней объявили, что я и такие, как я, сбежали и находятся в розыске.
— Как-то ты иначе, наверное, представляла эту свободу.
— Страшно. Не только за себя. За простых людей. Они оказались в такой западне. Но многие все равно поддерживают ДНР. После освобождения мы доехали до общаги — и там нас наконец накормили. Нас везли туда на автобусе без стекол, проходившие мимо люди махали нам руками, радовались. И мы тоже думали, что все самое ужасное уже позади, что это и есть счастье...
А потом как-то раскрылись глаза на происходящее. Я свое мнение скажу честно. Мне просто кажется, что в ДНР должно быть больше четкости и дисциплинированности и, главное, единоначалие, чтобы победить. После того как Стрелков уехал, появились многие вопросы, за которые никто не отвечает.
А тем временем надвигается настоящая гуманитарная катастрофа. ДНР всегда убирает за собой убитых и уносит, по возможности, с поля боя раненых. На украинской же территории, в Красноармейском районе, в городке Селидово, мертвецы плавают в отстойнике, трупные яды попадают в воду, ее хлорируют, конечно, но пить все равно нельзя, вода отравлена. Если бы на Западной Украине реально знали, сколько потерь на юго-востоке с обеих сторон, они бы первыми потребовали прекратить эту бойню.
Жить как прежде я тоже, наверное, уже не смогу. Хочу снова попытаться поехать туда, в ДНР и ЛНР, заниматься гуманитарными программами, спасать людей. Это меня в Киеве могут арестовать, а в независимые республики, наверное, проехать можно. К тому же у меня есть опыт.
Сейчас пытаюсь срочно досдать сессию, я на шестом курсе юридического, и отмазка, мол, была в плену, тут не проканает. Да я и не хочу этим прикрываться до конца своих дней. Это, я считаю, не оправдание.
СПРАВКА "МК"
Мария Коледа, 23 года, российская журналистка, прозвище Багира.
Жила вместе с мамой в Санкт-Петербурге, первое высшее образование — «Организатор работы молодежи. Пиар молодежной политики», в настоящий момент получает второй диплом в юридическом вузе в Москве и здесь же работает в молодежных СМИ.
С 9 лет участвует в протестных движениях, была активной пионеркой. Ее политическая биография включает в себя партии и организации во многом противоположной направленности и толка, от НБП, запрещенной в 2007 году, до «России молодой» и коммунистов. Привлекалась к уголовной ответственности за оппозиционную деятельность, получила условный срок.
В свободное от политики время занимается рукопашным боем, альпинизмом, закончила музыкальную школу по классу скрипки, является лауреатом международного конкурса «Я — композитор» в номинации «Электронная музыка».