— Известный немецкий адвокат звезд Матиас Принц, представлявший в суде интересы принцессы княжества Монако Каролины, модельера Карла Лагерфельда, топ-модели Клаудии Шиффер, сказал мне в интервью: «У нас есть определенные принципы. Никаких сект, никаких радикалов, никаких преступников». А вы кому отказываете?
— Я отказываю клиентам, если не вижу правовой позиции для разрешения их проблемы. Это главный критерий, и даже предложение крупного гонорара ничего не изменит. В противном случае мои действия были бы близки к мошенничеству, а я уважаю закон.
— Если бы вы однажды сели писать мемуары, то какие процессы непременно включили бы в эту книгу?
— Общественная значимость дела, его резонанс вовсе не обязательно повлекли бы включение дела в этот виртуальный пока сборник. Адвокат может сделать интересной малюсенькую, тривиальную историю, ту же карманную кражу. Она и обывателю-то неинтересна, не говоря о судьях, у которых иммунитет к этой проблематике. Прислушается ли суд к доводам защиты — зависит только от адвоката.
— Меня всегда интересовало: знает ли адвокат, как было на самом деле, защищая, к примеру, убийцу?
— Одна из важнейших заповедей нашей профессии гласит: адвоката должно интересовать только одно: доказано или нет? Что толку в вопросе, «как было на самом деле»? Где гарантия, что вам скажут правду? Представьте, что подзащитный ответит: да, виновен, но в суде буду все отрицать. После этого оспаривать его виновность (а на другую позицию в этой ситуации у защитника права нет) будет многократно сложнее.
Конечно, иногда так и хочется спросить, но не спрашиваю никогда. Хотя был случай — изменил правилу. Я сам сказал: «Врешь. Ты этого не делал. И я знаю, почему оговариваешь себя». Поручение на эту защиту родилось при довольно курьезных обстоятельствах. Несовершеннолетний мальчишка обвинялся в краже из квартиры моего ближайшего друга.
Поскольку потерпевшим оказался один из крупнейших адвокатов страны, дело стало довольно известным, и правоохранительные органы предпочли не искать вора, а объявить о поимке. Адвокат узнал, что задержан этот паренек, он сказал: «Лучше, если его адвокатом будешь ты. Мне не нужно, чтобы из-за этой кражи сломали жизнь невиновного».
Во время свидания в изоляторе временного содержания мальчик убеждал меня, что квартиру обокрал он. Но ничего из похищенного у него не нашли. Мало того, в силу давних дружеских отношений я хорошо знал и месторасположение дома, и планировку, и обстановку в квартире. Задав на эту тему несколько вопросов, понял: парня и в помине там не было.
Он рос в небольшом уральском городе, в неблагополучной семье, незадолго до задержания убежал из дома, «зайцем» добрался до Москвы, где и обретался, кочуя по подъездам. На дворе стояла лютая зима. Его задержали, с помощью всем известных приемов «раскололи» и заставили написать явку с повинной. Мне было сложно убедить его говорить правду. Он все время повторял: «Вы уйдете, а меня опять опустят в подвал и будут делать то же самое». Имелось в виду физическое насилие, которому его подвергали. Я пообещал, что этого больше не произойдет. Немедленно поехал к прокурору района, к начальнику УВД, рассказал о своих опасениях. На несколько дней его оставили в покое, хотя и продолжали держать под арестом. За это время мы запросили школу, где учился этот паренек, и получили сведения, что в день и час, когда была совершена кража, он находился на занятиях в тысяче, без малого, километрах от Москвы. Стопроцентное алиби! Мальчика освободили из-под стражи и реабилитировали.
— А разве Игорю Бушневу, которого обвиняли в убийстве священника Александра Меня, вы не задавали запретный вопрос: как это было?
— Не задавал. Я встретился с ним в изоляторе временного содержания, прочитав к тому времени протоколы так называемых первоначальных следственных действий — осмотров, обысков, допросов самого Бушнева. Никаких улик! В своих признаниях, а их было несколько, он всегда называл местом убийства точку, находившуюся на противоположной стороне от железнодорожной насыпи по сравнению с тем бесспорно установленным местом, где отец Александр действительно был убит. Ничего из похищенного у священника, ни орудия убийства у Бушнева не нашли. Не обнаружили никаких следов, указывающих на то, что он находился на месте преступления во время совершения нападения. Не было даже мотива для посягательства. Вот эти соображения я ему и высказал. И получил признание уже другого характера: «Я не убивал. Меня задержали и объяснили, что сделают со мной, если не возьму убийство на себя. Я судимый, поэтому возможности оперативников мне известны».
В случае признания вины ему обещали дать три года (убийство в состоянии аффекта). Мне же как юристу был ясен обман: никто и никогда не предъявил бы ему такое нелепое обвинение. Поэтому я дал Бушневу совет: «Если предъявят убийство в аффекте — поступай как знаешь. Но если обвинение окажется более тяжким, прекрати оговаривать себя».
Его обвинили в умышленном убийстве, и он сказал правду: «Не убивал!» А потом приехала мать обвиняемого и показала заявление сына, которое ей передал следователь: «Прошу ни под каким видом не подпускать ко мне моих адвокатов!»
Когда же мы все-таки пробились в тюрьму, то выяснилось, что наш подзащитный подвергся сильному давлению. Разговор был простым: «Ты отказываешься от адвокатов и признаешь убийство, зато сохраняешь честь и жизнь. Иначе потеряешь сначала одно, потом другое». Как судимый человек, он знал тюремные нравы. Так появился отказ от адвокатов и очередная явка с повинной. После встречи с нами от этих вынужденных признаний он отказался, больше позицию не менял, и мы благополучно дожили до оправдания. Прокурор в суде от обвинения отказался.
Это было одно из немногих дел, по которому в мой адрес высказывались угрозы. Подлинный убийца не найден до сих пор.
— Вы сумели добиться оправдания Вячеслава Иванькова, который обвинялся в убийстве двух лиц и в покушении на третьего. Какое впечатление произвел на вас Япончик?
— Умный, осторожный, сдержанный человек. Иваньков был категорически против того, чтобы судебное разбирательство сделали закрытым. Но на этом настояло государственное обвинение. Просьба мотивировалась тем, что участники процесса и суд подвергаются якобы большой угрозе со стороны неких сторонников Иванькова. Вроде бы на этот счет имелись оперативные, т.е. непроверяемые данные. Убежден: никто никому не угрожал, и позиция продиктована другим — стремлением избежать демонстрации позора предварительного следствия.
Судите сами: одной из улик назывались отпечатки пальцев Иванькова на фужере из ресторана, где произошло убийство. Иваньков же утверждал, что его в ресторане не было. Когда попытались исследовать это доказательство, выяснилось, что отпечатков нет. Следствие представило справку — потеряли, мол, при переезде из одного здания в другое. Заодно потеряли и фужеры.
Во многих странах есть судебные каналы, где идет прямая трансляция из зала суда. Продемонстрировать бы на всю страну протоколы опознания Иванькова по фотографии на предварительном следствии, когда свидетели один за другим говорили: «Да это он, мы видели стрелявшего. Рост преступника около 180 см, лет ему примерно 30!» Иванькову же в тот период было 55, а рост его 161 см. Естественно, придя в суд и увидев Иванькова вживую, свидетели заявили, что внешне тот не имеет ничего общего с убийцей. А присяжные сидели затаив дыхание, видя, как на их глазах рушится грозное обвинение. Единогласный оправдательный вердикт стал закономерным исходом процесса.
— Как Иваньков выразил свою благодарность?
— Считайте, что получили ответ, который от меня ждете.
— А бывали ситуации, когда судья вас словно не слышал?
— Не раз. Когда суд выносит тяжелый для защиты приговор, виновника неудачи ищу в себе. Из дела, которое проиграл, выходишь со шрамами на сердце. Перестанешь себя казнить — ставь крест на себе в профессии.
— Но удача не всегда сопутствует. История чиновника Минтранса Владимира Макарова, осужденного за развратные действия в отношении собственной дочери, — тому подтверждение.
— Удача вообще дама ветреная. Дело Володи Макарова тоже оставило шрамы на сердце, поскольку считаю, что осужден он безвинно. И все же участие защиты было не бесполезным — применив более мягкий закон, Мосгорсуд снизил наказание с 13 до 5 лет.
— Как ему в зоне по такой жуткой статье?
— В Бутырке я задал ему этот вопрос. Он ответил: «Нелепость обвинения настолько очевидна, что косого взгляда не бросил никто».
— Вам иногда удаются нереальные вещи. В частности, вы доказали факт подброса килограмма кокаина бизнесмену Фрэнку Элкапони. Такие дела вообще бесперспективные.
— Раз в жизни бывает иначе. В моем распоряжении оказалась полная видеозапись операции по задержанию нашего клиента. Само задержание показали по всем телеканалам как очередной успех в борьбе с распространением наркотиков. Но продемонстрированные «городу и миру» несколько кадров — это так называемая «нарезка», а милицейский оператор снял весь сюжет от начала до конца. Вот этот исходник защитники и нашли. Там было все, в том числе и кадры с подбрасыванием наркотиков. Мы представили видеозапись суду, тот назначил экспертизу в Институте криминалистики ФСБ: не монтаж ли? Эксперты пришли к выводу: никакого монтажа нет. Давая показания суду, эксперт сказал: «Даже в Голливуде так не смонтировали бы. Это не монтаж». Видеозапись переломила ход процесса. Сотрудники спецназа, когда на допросе им предъявили эту видеозапись, подтвердили, что видели, как нашему клиенту запихивают за пояс брюк пакет с наркотиками. Затем прибыл и главный герой — тот, кто подбросил наркотики. Пришел в суд пьяный. Судья спросила: почему в таком состоянии офицер милиции пришел давать показания? Он ответил: «А я постоянно пью!» В общем, хорошее произвел впечатление.
При очевидной невиновности подсудимого государственный обвинитель просил назначить ему 14 лет лишения свободы. Суд оправдал Элкапони.
— Несколько лет назад все СМИ обошло известие о вашем аресте в Испании по подозрению в причастности к отмыванию денег криминального авторитета Захара Калашова (Шакро Молодого). Вы пострадали за своего клиента?
— Я пострадал из-за своей профессии, поскольку меня арестовали и подвергли уголовному преследованию именно в связи с тем, что я выполнял функции адвоката.
— Арест стал для вас полной неожиданностью?
— Это выглядело как в боевике. Я с испанскими коллегами вышел из тюрьмы, где мы встречались с подзащитным. Подошли к автомашине. Вдруг как из-под земли появились семь-восемь человек и направили на меня пистолеты со словами: «Александр? Вы арестованы». При этом один из них пистолет уронил. Надели наручники и повезли на обыск в гостиницу. Обыск ничего не дал, но это никого не интересовало, как, впрочем, и результаты остальных следственных действий. У них был готовый сценарий, его нужно было воплотить. Нередко так бывает и в России. День за днем следствие получало доказательства моей невиновности. Они не действовали. Я помню это ощущение безысходности. Следственный судья смотрит на тебя, делает вид, что внимательно и заинтересованно слушает показания, но они ему, похоже, безразличны. Он счел тебя представителем русской мафии и от этого не отступит.
После того как процесс закончился, журналисты, освещавшие ход суда, издали книжку, которая называлась «Слово вора». Там была небольшая главка, посвященная мне. Причиной ареста и обвинения названо то, что я мешал расследованию. Представлял из нашей страны доказательства непричастности Калашова к тем преступлениям в России, о которых говорилось в деле. Когда концы с концами у испанских следователей перестали сходиться, они решили «устранить» источник собственных проблем — адвоката Гофштейна.
— Вы просидели в тюрьме почти год, а потом вас выпустили под залог. Это была крупная сумма?
— Для меня — весьма. Деньги внесла моя жена. К этому времени она переехала в Испанию с грудным ребенком. Потом залог вернули — принятых на себя обязательств я не нарушал. Дважды отпускали в Россию. Первый раз — когда отец был уже очень болен, второй — на его похороны. И оба раза я возвращался в Испанию.
— Не было соблазна остаться в России?
— Я живой человек и соблазн испытывал великий.
В испанском уголовном процессе есть правило: просьба прокурора о назначении наказания звучит не в конце судебного процесса, а в обвинительном заключении, то есть в конце следствия предварительного. Мне просили 7 с половиной лет тюрьмы. Вот в такой ситуации я приезжал в Россию, которая не выдала бы меня ни при каких обстоятельствах, это запрещено Конституцией. Но мои возвращения оказались очень значимы для испанских судей. Они были уверены, что я не приеду, и на меня, вернувшегося, стали смотреть иначе. А мне нужно было услышать в суде «невиновен». И я услышал.
— А вы можете себе представить, чтобы у нас отпустили подследственного попрощаться с близким человеком в другую страну?
— В соседнюю деревню — и то могут не отпустить. Вспоминая же испанские тюремные порядки, постоянно возвращаюсь мысленно к Свете Бахминой, которую защищал. Она сидела в женской тюрьме, дома остались двое крошечных детей. Добиться права на телефонный звонок не могла. Я пошел к начальнику тюрьмы, изложил просьбу. Вскоре получил ответ: «В связи с отсутствием технической возможности Бахмина позвонить не сможет». Это было в 2006 году. Не в тайге, не в тундре, а в Москве.
— В Испанию больше не поедете?
— Не хочу, несмотря на оправдательный приговор. Испания — прекрасная страна. После освобождения мы прожили там три года до окончания процесса. Испанцы — добрейшие, открытые, замечательные люди. Но горечь происшедшего не исчезнет. Отец бы еще жил, если бы не тяжелейший удар, нанесенный моим арестом.
— Мало кому известна история с покушением на вашу жизнь. Почему это замалчивалось?
— По моей инициативе. Отцу было 82 года, я берег его. Скрыть происшедшее почти удалось, как вдруг одна добрая душа позвонила: «А правда, что на Сашу напали?» Отец сказал: «Абсурд, я с Сашей 10 минут назад разговаривал по телефону!» Он мне, конечно, тут же перезвонил. Я успокоил: «Ты же меня слышишь? Я в полном порядке, срочная командировка!» Но круги по воде уже пошли…
— Нападение было серьезным?
— Сломали ногу, разбили голову. Выследили. Мы были в гостях в довольно отдаленном районе. Подошли к машине, и вдруг навстречу человек десять с бейсбольными битами. Прошли мимо и сзади ударом биты раздробили ногу. Я потерял сознание. Помню только, что пытался закрыть голову руками. Как и потом в Испании, меня спасла жена. Она стала громко кричать, они ударили и ее, но из соседних домов на крик прибежали мальчишки. Такое количество очевидцев смутило нападавших, они исчезли.
— Их не нашли?
— Их не искали. «Скорая помощь» сообщила в правоохранительные органы, а те не проявили желания разбираться. Меня даже не опросили. Поэтому и считаю, что нападение, как бы помягче сказать, связано с уголовными процессами, где я в тот период участвовал. А защищал я тогда Иванькова, лиц, обвинявшихся в убийстве магаданского губернатора Цветкова, и Свету Бахмину.
— Потом не страшно было? Могла быть вторая попытка...
— Я не рыцарь без страха и упрека, но изменять самому себе и профессии не стал. До отъезда в Испанию ходил с охраной.
— Скажите, а испанская история вас чему-то научила? Или вы хотите ее просто забыть?
— Конечно, научила. Говорят, что только глупец защищает себя сам. С этим трудно спорить. И у меня были очень хорошие испанские адвокаты. Но я помню, как сам работал по этому делу. С грехом пополам подучив испанский, прочитал 60 томов и шаг за шагом опровергал доводы обвинения. Что ни говори, своя рубашка ближе к телу, и в так называемых уликах не осталось ни грана, который не был бы разгромлен.