...А глаза у офицера Кефа такие чере-е-е-шневые, бархатные. Его отрядили, чтобы показать нам боевые позиции правительственной армии. Знаменитая гора Касьюн — когда-то место встреч влюбленных, дружеских пикников. Пятьсот примерно метров над Дамаском. Восьмитысячелетний город, покорившись, лежит внизу в голубоглазо-серой дымке — сверху даже кажется, что это не город, а море, где дома — барашками по воде.Сегодня 14 февраля. День всех влюбленных. Но кафешки наверху бесконечно пусты. Дым от кальянов идет разве что с блокпостов. Время обеда. Рядом с кальянами прикорнули, будто бы тоже отдыхая, заряженные автоматы.
— Можно я сфотографирую вас, Кефа? — спрашиваю я у нашего провожатого. Офицер смущается — он одет не по уставу, в зеленую куртку, так как возвращался с боевого дежурства, когда его остановили и попросили быть «экскурсоводом». Кефа срочно бежит переодеваться в камуфляж, на ходу объясняя, что он учитель начальных классов, учил сирийских детей читать и писать и что его дом далеко отсюда — в древней Латакии: «Это город, где был придуман первый алфавит, Катья», — дома ждут его молодая жена Дима и дочка Анна, которая недавно начала говорить.
— У вас в России идет снег, а у нас — всегда тепло, — объясняет Кефа. — Приезжайте к нам в гости, в Латакию, сирийцы рады добрым гостям.
В знак признательности за то, что он нам помог, на прощание мы протягиваем Кефе тоненькое колечко, украшенное виноградной россыпью аметистов — это для Димы. Говорим, что обязательно приедем еще — когда детей у них будет столько, вот сколько камешков на этом самом кольце. Когда закончится эта война...
«Поскорее бы», — горько улыбается Кефа.
Сирийская зима
Между тем жизнь в Дамаске идет своим чередом. Если не обращать внимания на далекие выстрелы и на дым на городских окраинах, на танцы боевых истребителей в небе, то кажется, что и вообще ничего не происходит. Подрались у помойки два кота — черный и рыжий. Кто кого?
Дети возвращаются из школы. Очередь за хлебом. «Это хлеб для диабетиков, поэтому люди и стоят за ним. А то напишете, что у нас в городе совсем нет еды», — предупреждают меня. А вот очередь за бензином действительно уходит в бесконечность. За время войны стоимость топлива выросла в три раза, поднялся и доллар — 90 здешних лир дают теперь за него против прежних, довоенных, 40 лир.Но по-прежнему работают рынки. Хотя самый знаменитый, центральный, Хоммидия, больше не сверкает россыпями драгоценностей и золота. Нет последних коллекций одежды. Продукты, самое необходимое — спекулянты выбросили на продажу, по слухам, гуманитарную помощь, доставленную МЧС из России. Для кого война — кому мать родна, впрочем, как везде и всегда. Шесть школ и два госпиталя в Дамаске переоборудованы в лагеря для беженцев. Всего в городе открыты сейчас 22 пункта, где могут принять семьи, вырвавшиеся из оккупированных районов.
— Мы живем в непростое время, — рассказывает Халиль, один из добровольных волонтеров. Халиль отлично понимает по-русски. Пять лет назад он закончил Московскую медицинскую академию. — Не удивляйтесь, что многие из тех, кто нашел приют в нашем лагере, не хотят, чтобы их снимки попали в газету. Плохие люди отрезают сирийцам головы, если узнают, что они приняли помощь от Башара Асада.
Дети в лагере продолжают учиться — школу открыли в самом большом кабинете, прифронтовые классы-закутки отделены друг от друга полосатыми шторами. Здесь же, но в маленьких комнатушках — где матрасы лежат вместо кроватей, — взрослые пекут лепешки, обсуждают последние новости, спят, смотрят Интернет. На груди у волонтера Халиля нарисован цветок. Дамасская роза. Знак их волонтерской организации. Каждый день после основной работы эти молодые ребята приходят в лагерь бесплатно, организуют занятия с детьми, раздают нехитрые продуктовые пайки. Консервы, крупу, воду. Школьники на спортивной площадке облепляют нас, с удовольствием скандируя заранее выученные лозунги: «Да здравствует Башар Асад! Да здравствует свободная Сирия!» — эти слова можно понять на любом языке. Следом они кричат что-то еще, явно другое, более требовательное. «Это они от вас теперь подарков хотят», — смеется Халиль, а его подруга и босс — женщина-волонтер средних лет — в это время заканчивает плести для меня браслет из стеклянных бус, красно-бело-черный, цветов сирийского флага.
...В окна русской церкви бьется зеленая ветка пальмы. И — тишина. Неожиданная, немыслимая здесь, в единственном в Сирии православном храме, принадлежащем Московской патриархии. Теперь храм опустел. Только грустный черный «Мерседес» ржавеет на церковном дворике — все, что осталось от здешнего батюшки. Отец Александр уехал в Москву через Бейрут еще в апреле. Как только стали громче стрелять. «Мы как-нибудь без священника уж обойдемся, главное, чтобы ему было хорошо», — оправдывают своего духовного отца бывшие его прихожанки, русские жены сирийцев. Кстати, землю под русское подворье отыскал еще в далеких 60-х годах наш сегодняшний переводчик, доктор Дауд. До этого в Дамаске не было русской православной церкви — служили арабы.
И ныне храм пуст. Но не брошен. Украинка Зося регулярно бывает здесь, поливает цветы, пальмы, кактусы, смахивает пыль с иконостаса. «Он вернется, верьте!» — говорит она про отца Александра, угощая нас сирийскими сладостями.
Иные русские жены живут в Сирии десятилетиями. Вышли когда-то замуж за молодых специалистов, студентов, закончивших по программе обмена самые известные советские вузы, уехали в страну, где никогда не бывает снега, — с годами привыкли, срослись душой.
Подруги завидовали: иностранец, выгодная партия.
Их шоколадные детки, для которых Сирия уже стала единственной родиной, легко шпарят на двух родных языках.
— «Синицы», «алавицы», знаешь, сколько нас здесь, и у каждого своя точка зрения на происходящее, — скороговоркой произносит названия самых известных исламских течений в Сирии — «суннитов» и «алавитов» — моя собеседница Джульетта. Ее мама — русская. Отец — араб. Она сама мусульманка, но ходит в джинсах и с непокрытой головой, ездит на каникулы в соседний Ливан и совершенно не хочет в случае победы радикальных исламистов надевать платок-хиджаб или, хуже того, непрозрачный черный никаб. — Городское население, образованные, культурные светские люди, что христиане, что мусульмане — все мы поддерживаем Асада, я так тебе скажу. Потому что точно знаем: уйдет он, тут такое начнется... Вся мерзость, что раньше кралась по углам, все мракобесие с начала войны выползло наружу. Никто не может заставить меня закрыть добровольно лицо, я что — живу в Средневековье? Я хочу жить, веселиться, влюбляться... Сельские жители, те да, их легко убедили встать на сторону врагов нашего президента. Пообещали в случае победы, что жить станет легче — хотя где это было видано, чтобы, получив власть в свои руки, элита вспоминала о бедняках?
— Сейчас все, кто мог, перебрались с детьми к родственникам в спокойную Россию, с мужьями остались только те, кому действительно некуда податься, — говорит «старейшина» русских жен Светлана. Ей далеко за семьдесят. Но, может быть, это и хорошо — остаться. По крайней мере семьи сохранились. Это гораздо лучше, чем грызть одной ногти — пусть и в безопасной, но неизвестности.
...Меня познакомили с Машей летом. Приятель-врач позвонил, сказал, что есть интересная тема. В психиатрической больнице. Маша лежала у стены, напротив окна, в которое билось июльское — не невыносимое сирийское, а нежное московское солнце. Изможденная, с прозрачными плетьми вместо рук, с иконописным вырезом худого лица Маша ни с кем не разговаривала — у нее была глубочайшая депрессия, из которой ее невозможно было вывести никакими уколами и таблетками. Потому что причина болезни оказалась не внутренняя, когда человеку хреново неизвестно отчего, от скуки-тоски, а внешняя, самая страшная. Маша не могла вернуться домой. Муж и дети ее оставались где-то под Аллепо. Она же сама выехала на побывку к сестре в начале неразберихи — думала отдохнуть месяцок-другой, проветриться, а все завертелось... Билеты резко подскочили в цене — так, что Маша не могла себе их больше позволить. Да и куда ехать? В пекло? «Оставайся в России, ма, — наперебой кричали дети ей по телефону. — Еще за тебя волноваться, нам удалось пристроиться в Дамаске. Все будет хорошо!» — но сердце жгла невыносимая боль, Маша тлела на глазах. Оживая только на секунду, когда раздавался звонок мобильного.
Хеллоуин для мировой закулисы
Было бы нечестно, рассказывая о жизни простых сирийцев, о буднях правительственной армии, не показать в разрезе хотя бы одного оппозиционера. Преподнести его голову на блюдечке с голубой каемочкой. Тем более, так уж вышло, что я такого действительно знаю. Не боевик. Не «одноразовый» повстанец — культурный человек. Хотя эсэмэски пишет с ошибками, но зато по-русски говорит прекрасно — у него русская мама.
Мы познакомились два года назад — еще до войны — в том же Дамаске. Султан, назовем его так, чрезвычайно напоминал Христа. Вот, прости Господи, отпусти он волосы, надень рубище, крест на шею, терновый венок — и можно на Голгофу.
— Разумеется, у евреев и арабов много общего, мы же все семиты, одна семья народов, да еще и поселились на одной земле, в одной коммунальной квартире, которую теперь не можем поделить, как, собственно, не можем поделить и Бога, — усмехается он, весьма довольный, впрочем, моим сравнением.
Мы сидели неподалеку от мечети Омейядов, в глубине дворов — каждый из которых своей затхлостью и облезлостью с внешней стороны напоминал... да любую российскую глубинку, мусор, исписанные стены, одним словом — помойка.
Но загляни в покои хозяина — все горит и сверкает. Не демонстрировать богатство напоказ — здешняя традиция. Мало ли что — вдруг опять турки или крестоносцы нагрянут?
Дом Султана — дворец дочери эмира XV века, с фасада ничем не отличался от своих собратьев. Дамасский вечер пах колони — арабским жасмином, в фонтане плавали лепестки увядших роз, отчего вода его отражалась алым, старинные кресла лениво затягивали в себя. Султан кивнул на целый десяток тыкв (дело происходило в ноябре, сразу после хеллоуина), что валялись под мраморной лестницей: «Журналистка, говоришь? А слабо из этих вот самых тыкв чего-нибудь изготовить?» Он был интереснейшим собеседником, этот русский сириец. К тому времени я уже знала, что не сам Султан, а его отец, доктор Сулейман, — вообще легенда страны. Выходец из Ливана, в 17 лет он спрятал в своем доме одного из лидеров местной коммунистической партии. Вместе с пламенным революционером затем оказавшись за решеткой, в итоге сбежал из тюрьмы — тайком пробрался на корабль, плывущий во Францию, и уже там прямиком отправился в советское консульство... В юности доктор Сулейман был писаным красавчиком, в него влюблялись самые недоступные женщины, он пил самые дорогие вина, и — нередко — отказывался от чемоданов долларов за сомнительные авантюры, из которых всегда выходил победителем.
Он мог стать сумасшедше богатым человеком, но предпочел служить Советскому Союзу ради идеалов. Яростный и непримиримый коммунист, доктор Сулейман стал первым выпускником Университета дружбы народов. О каждом из его выпуска написана теперь статья в мировой энциклопедии. Кто-то стал агентом нашей разведки. Кто-то — как Карлос Шакал, самый ленивый парень с их курса, все время спал в общаге и прогуливал лекции. Его даже отчислили в итоге — а потом он стал террористом №1 в мире...
— Ну что? Слабо тебе приготовить тыкву, а, журналистка? А я за это — так уж и быть — расскажу тебе главную тайну мировой закулисы, я знаю, что хочет от Сирии мировое правительство и масоны. — Султан соблазнял профессионально. В Москве на такой бред я бы, конечно, не повелась — но здесь, под цветущим арабским жасмином...Наследник доктора Сулеймана от его первой московской жены, лет до пятнадцати Султан, как и его сверстники, гонял по улицам и особо ничего не делал, фарцевал, перепродавая в «Березке» то, что присылал отец с далекой родины. Затем перестройка — первые нажитые буквально из воздуха состояния. Почему другие — не я?
Хотелось большего, мира у ног. Своим практичным умом Султан понял, что проще всего это сделать не в России, там пока разбогатеешь, тысячу раз пристрелят, проще всего состояние сделать здесь. Проще всего делать деньги на том, чем всегда отказывался торговать его отец, — на идеалах.
Султан вышел на людей, которые свели его с самыми высокопоставленными представителями Русской православной церкви. Он сумел убедить их в том, что только он может достойно представлять Россию в Сирии.
— На горе Херувимов, где находятся пещеры первых христиан, мы поставим гигантскую фигуру Спасителя. Вид с высоты изумителен: с одной стороны как на ладони виден Дамаск, с другой — Голанские высоты, захваченные Израилем. С ноября по апрель на перевале лежит снег, совсем как в Москве. Зимой дует ветер такой силы, что способен поднять на воздух человека. Но Христа с учетом ветровой нагрузки удержат мощные инженерные конструкции, — Султан говорил так убедительно, клялся, что продаст собственный дом — тот самый дворец дочери эмира, что отдаст эти деньги ради воплощения этой задумки, отдаст все — ради величия России и Сирии. Ему поверили — он ведь был сыном своего отца.
...Целую ночь по международному телефону — два с лишним года назад об айпедах здесь и не слышали — я названивала на родину, пытаясь выяснить рецепт тыквенной каши. Кучу бабла потратила, чтобы не ударить в грязь лицом. Каша получилась рассыпчатая, плита XV века не подвела. «А теперь в чем их, буржуинов, самая главная тайна?»
Султан усмехнулся: «Все хотят хорошо жить. За счет других. Но дураки, их абсолютное большинство, всегда будут жить плохо, а умные — хорошо. Умные будут заставлять дураков брать в руки оружие и убивать друг друга, они будут вбивать им в голову разные идеи, каждая из которых стоит не больше патрона в ружье, из которого за эту самую идею и убивают, но в результате в войне выигрывают всегда только умные. Потому что умные не верят ни во что, кроме власти и денег, — остальное, все эти заповеди и прочее, все это туфта для бедных, она существует только для того, чтобы умные могли поддерживать свою власть... За счет пушечного мяса.
— Ты меня обманул, — закричала я. — Ты сам так думаешь, а вовсе не мировое правительство. Ты сам хочешь стать этим умным меньшинством. Только у тебя ничего не получится...
«Почему?» — по-настоящему обиделся Султан, этот разговор мы продолжили уже в Москве. «Потому что предателей, способных продать за 30 сребреников, не любит никто. Ни умные, ни дураки. А ты говоришь как дешевый предатель... Так что не будет у тебя ни денег, ни власти, ничего у тебя не получится», — и в запале я вылила на его белоснежную арабскую рубашку бутылку красного вина. Дело было в ресторане.
После начала войны, когда, казалось, еще несколько дней — и время Асада закончится — Султан вроде бы написал письмо на имя Путина с просьбой подумать и поменять свои международные приоритеты. Отказаться от поддержки «хромой утки», сирийского президента. Послание, как говорят, даже дошло до адресата. Но к мнению Султана в Кремле почему-то не прислушались — и тыквенную кашу, в отличие от меня, «варить» не стали. Тогда он быстренько переметнулся из лагеря сторонников России в ее противники. Вроде бы «кинул » своих русских партнеров. Стал работать на один из английских фондов Тони Блэра, втирал им о том, как красиво станет смотреться их Христос на арабской земле. В этот раз, на интронизации патриарха, Султана в соборе уже не было — как нам показалось, мелькнуло в толпе перекошенное недавним инсультом лицо отца, доктора Сулеймана. Хотя — возможно — это был и не он.
Свобода воли
Когда-то давно, переброшенная на вертушке из Еревана в Нагорный Карабах, я участвовала в праздничном концерте в их столице Степанакерте, посвященном какому-то летию окончания братоубийственного конфликта. Модная московская поэтесса, вознесся к небу тонкие руки, прочитала свои действительно хорошие — и талантливые — стихи о том, что «Никакая родина не стоит мальчиков, что гибнут за нее...», — стихи были прекрасные, на мой просвещенный взгляд, но после окончания праздника нас за них чуть не побили. Те, кто остался жив после долгой войны, — в честь памяти тех, кто с нее не вернулся... Потому что есть такое понятие: родина — и от этого (любви к ней), вероятно, никуда не деться. Будь то Россия 1941 года. Нагорный Карабах — 1990-го. Или Сирия образца 2013-го.
Я понимаю, почему сирийцы отказываются сейчас от международной помощи. Почему они не хотят, чтобы эту пустынную землю — их землю — топтали иностранцы. Потому что отдать жизнь за родину, использовать свое на это право, свою свободу воли, должны только те, кто пили воду из этих рек, как материнское молоко.
...Мы чуть не разминулись с этим отрядом, состоящим из одних бородатых мужчин. На плече у каждого повязана черно-желтая ленточка. Знак отличия, чтобы случайно не пристрелили свои. Не омоновцы, не профессионалы — ополченцы; старый дедушка в огромной, не по возрасту и росту куртке (про себя я назвала его Василий Теркин) — яркий пример того, что эти люди еще вчера сажали хлеб и пасли скот. Сегодня они возвращались домой. А в перебинтованных руках — не вещмешки, как у наших дедов и прадедов, чемоданы на колесиках. И это было так странно, так... нелогично. Так нелепо и смешно, что хотелось плакать. Мы обнялись и простились. Бывают встречи, где слова не нужны.
— О, Дышащая Жизнь, Имя Твое сияет повсюду! Высвободи пространство, чтобы посадить Твое присутствие! Представь в Твоем воображении Твое «Я могу» сейчас! — отчетливо произносит падре Виктор, священник католического монастыря четвертого века имени Сергия и Бахуса, «Отче наш». Это дословный перевод самой главной христианской молитвы с древнего наречия. «Прорасти через нас хлеб и Прозрение на каждое мгновение!» — «Хлеб наш насущный дай нам днесь!»
Незасеянные еще пшеницей поля простреливаются на раз. Пусты детские площадки. Люди прячутся по домам. Развалины после бомбежки смешиваются с древними руинами первых христианских построек. У нас в руках — охранная грамота от Антиохийской патриархии. Мы можем ехать туда, куда не ступала с начала войны нога русских. Да и вообще иностранцев. 22 месяца.
Здесь, в провинции, раскаты пушек слышны еще яростнее — потому что бой идет буквально в девяти километрах. Всю ночь. Под утро он затихает, сменяясь порывистым, леденящим ветром. Скалы и горы слышат его, древние монастыри, беременные попавшими в них бомбами — как монастырь Сейдная, в котором я мирно жила два года назад. Сейчас туда нельзя: дорогу стерегут террористы. Как монастырь Маалюля — последняя деревня на земле, в которой говорят на древнеарамейском языке, языке Христа.
«О, Дышащая Жизнь! Как и мы освобождаем канатные веревки, развяжи узлы неудач, связывающие нас», — продолжает отец Виктор. Гулким эхом отдаются его слова в каменных стенах, впитавших в себя за минувшие тысячи лет миллионы разных слов разных людей, давно ушедших или никогда не живших, существоваших только в древних книгах, только в вере, — не все ли равно? Бывают минуты, когда слова обретают плоть и кровь.
Нас везде встречают хлебом-солью. «Руссия! Сирия!» Молодым сыром, ликеристым красным вином — только что из монастырских подвалов. И мы пьем за победу. За то, чтобы на эту землю наконец пришел мир. Потому что иначе будет просто несправедливо.