Скажу честно, Аню я знаю давно — я знакома с ее старшей сестрой. Их у матери шестеро, средняя, Женька, инвалид с рождения, добрая и ласковая.
Самая пробивная — старшая, Марина, — юрист по гражданскому праву, не советую быть ее противником на судебном процессе.
А самая талантливая, наверное, все же Аня — без протекций и блата она поступила в знаменитую Строгановку. Первый раз, как это у нас водится, недобрала баллов. Год отработала при кафедре, чтобы примелькаться, — и все же исполнила свою мечту.
Я помню, как лет пять назад мы случайно пересекались где-то, Аня была юная, воздушная, воодушевленная, с листами ватмана в сумке, с громадьем творческих планов...
В конце зимы позвонила ее сестра Марина.
— Аньку сбила машина. Еще в августе. В селе Колодежном, 200 километров от Воронежа, где мы летом всегда отдыхаем, — голос был измотанный.
— Она жива?
— Два месяца лежала в больнице. Удар пришелся по голове. Она влетела в лобовое стекло. Трещина черепа. Но самое страшное, у Аньки пропали вкус и обоняние. Она совершенно перестала чувствовать. Сама понимаешь, какая это сложная штука — мозг, врачи говорят, были задеты какие-то нейроны, тонкие нервные соединения, никто толком не знает, где они и как функционируют...
— Ну она, это... станет как прежде?
— В НИИ Бурденко пугают эпилепсией. Кто-то из профессоров говорит, что это теперь навсегда, кто-то — что рано или поздно ощущения вернутся, может, через год, может, через пять лет, конечно, никому нельзя запретить надеяться.
— А что виновник аварии?
Марина вздохнула:
— Там в деревне все свои. А Аня — приезжая, москвичка, всем чужая. Если бы я хотя бы занималась уголовным правом, но я же в нем ничего не понимаю... Водитель до сих пор работает на «скорой». Следователь не делает вообще ничего. Может, хоть ты попробуешь с ними поговорить? Может, журналиста в местной полиции услышат?
«А я тот, кто тебя сбил!»
На крошечном железнодорожном полустанке Подгорное, где дальние поезда стоят всего две минуты, мы дружно вывалились в снег.
Аня поехала со мной. В наглядном качестве потерпевшей и чтобы подробнее в дороге рассказать свою историю.
В воздухе пахло мартовской свежестью вперемешку с коровьим навозом, нагретыми паровозом рельсами, резиной, соляркой, близкими жилыми домами и дымом из их труб.
Пахло всем вместе — и каждой молекулой мира в отдельности. Хорошо!
— А ты правда совсем ничего не чувствуешь? — несколько садистски спросила я Аню.
— Больше всего я по духам соскучилась. Такая тоска! Если бы хоть вкус остался. А так и во рту одна вата. Когда кто-нибудь из знакомых в магазине говорит: «Смотри, какая вкуснятина!» — аж слезы на глаза наворачиваются. Взять, к примеру, воду, у нее ведь тоже, оказывается, был свой вкус — а теперь его нет, я его не ощущаю, просто мокрая жидкость. Я не могу себе представить, я не хочу верить, что больше никогда не почувствую, как холодит язык мороженое или как горяч шашлык, или блинчики со сметаной, с медом!..
...В то утро, 10 августа 2011 года, она как раз возвращалась к ужину с пляжа. Ехала к бабушке на велосипеде. «На пляже какие-то мужики пили спиртные напитки, я еще обратила внимание. Там был и тот водитель, Александр Головнев, который меня потом сбил. Я видела, он тоже пил вместе со всеми. Я постаралась держаться от этой веселой компании подальше. Я ехала домой по обочине, я всю Москву проехала на этом велосипеде, правила дорожного движения знаю. Вдруг я услышала сзади шум приближающегося автомобиля, но даже не заволновалась, я же не создавала помех для движения, водителю ничего не стоило объехать меня».
Удар в спину, полет и потеря сознания.
Память возвращалась какими-то толчками, вверх и вниз, кровь, много крови, разорванная майка, колесо велосипеда, крутящееся где-то рядом, и снова полный провал.
«Куда меня везут? У меня же билет на море через два дня. Я хочу домой. Домо-ой!»
— Раньше я смотрела боевики и не понимала, почему это умирающие не могут сказать какие-то важные вещи, что им, сложно, что ли? А тут я почувствовала, что язык во рту реально не шевелится, я пытаюсь что-то сказать — и не могу. Меня привезли в какую-то больничку, в район, это был кошмар — мне показалось, что это тоже фильм, только фильм ужасов, выяснилось, что у меня трещина от бровей и до середины черепа, и что лечить они меня пока не могут, у них нечем, и операцию сделать не могут, зато могут побрить мне наголо голову, чтобы получше разглядеть трещину. Я умоляла из последних сил: «Не надо налысо!» И уколы делать не надо — только не уколы, я увидела шприц, такой допотопный, такими в Москве уже лет десять никого не колют. Какая модернизация, что ты, — это я сейчас понимаю, что там каменный век: ни препаратов, ни удобств, все настолько старое, дряхлое, изношенное, рамы в окне, белье на кровати... Наверное, они не виноваты, что они так живут, — они к этим условиям привыкли, но разве я виновата, что туда попала?
— Ишь, какая москвичка, барыня, не нравится ей у нас, — четыре бабки в ее палате смотрели неодобрительно. Городских в этих краях не любили. Считали бездельниками и чужаками.
Раньше Аню это их пренебрежительное отношение не беспокоило, а теперь надо было как-то смиряться с ним. Так же, как с нечеловеческой болью. Всю ночь ее рвало. Когда не рвало — лежала в беспамятстве. Мать бросила младших и сидела возле нее, становилось понятно, что надо срочно выбираться в Воронеж, в областную больницу, где были классные специалисты, МРТ, рентген — но как? Вертолет МЧС за одним-единственным человеком в глухомань никто не пришлет, еще чего! А везти травмированную девушку 200 километров по нашим трассам было совершенно невозможно. «Мама понимала, что если в голове гематома, то любая тряска может быть смертельна!» — вспоминает старшая сестра Марина. Она отдыхала с сыном в Крыму, когда ей позвонили и рассказали, что случилось в Колодежном.
На следующий день, когда Аня в очередной раз выплыла из небытия, в палате ее сидел мужчина. На тумбочке стоял пакет с соком и лежало зеленое яблоко. Мужчина глотнул кадыком: «А я тот, кто тебя сбил, — на яблочко, покушай!»
— Это был он, тот самый водитель местной «скорой» Александр Головнев, которого я видела на пляже.— говорит Аня.
Больше она его не видела ни разу.
Машину, на которой Александр Головнев совершил наезд, родственникам Ани удалось сразу же сфотографировать — но в местном ГИБДД ее по непонятным причинам не изъяли, техэкспертизу не провели, а уже через несколько дней виновник аварии спокойно поменял лобовое стекло, в которое влетела Аня.
Не освидетельствовали Головнева и на наличие алкоголя в крови. Привезли на анализы в больницу, где он сам же и работал, и, поверив на слово, что не пил, отпустили домой даже без справки. Ее в материалах проверки нет.
Все концы в воду.
Анина мама была в слишком большом шоке от случившегося с дочерью, поверила, что заботиться о том, чтобы виновник наезда был наказан, должна полиция, — и по горячим следам права не качала, а затем, видимо, стало поздно.
Край непуганых журналистами
— Ну и запах у вас тут! — мы входим в одноэтажный домик ГИБДД районного центра Подгоренский, я хмыкаю и тут же оглядываюсь на Аню. Она чуть не плачет.
У гаишников ремонт. Невыразимо прекрасно пахнет краской. «Я же будущий архитектор, для меня это такой замечательный запах был, стройки, чего-то нового, будущего», — шепчет мне Аня, мебель вся сдвинута по углам, и найти что-либо в этом «дыме коромыслом» практически невозможно. Мы обе наперебой объясняем гаишникам, что нам нужна справка для страховой компании, что был наезд, давно, еще летом — но потерпевшая долго болела, и вообще приехала из Москвы, а теперь без справки ей не положены страховые выплаты, так как нет доказательств того, что на нее вообще кто-то наезжал. И вообще непонятно — возбуждено ли по этому случаю уголовное дело?
«Возбуждено!» — отвечает один из гаишников. «Нет!» — тут же встрепенулся другой. «Ничего не знаю, — кивает третий. — Мы справок не даем. Идите к следователю».
Отдел МВД Подгоренского района, где, по идее, и должны были расследовать Анино дело, находится буквально в двух шагах. Переходим осторожно через дорогу — не хватало еще снова попасть под машину!
Следователь Сергей Ткачев нашему визиту был явно не рад. Видно, что у следователя много дел и без нас, что мы явно мешаем ему работать — о чем он сразу же вслух и сообщает.
— Но я же тоже ваша работа! — не выдержала Аня. — Семь месяцев меня кормят отписками и обещаниями. Почему следственный эксперимент по моему делу проводился в феврале, когда дорога была занесена снегом? Тогда как авария была в августе, в солнечный день! Почему не была взята кровь у шофера? Почему до сих пор не опрошены свидетели наезда?
— А там были свидетели? — меланхолично замечает Ткачев.
— Вы вообще дело за семь месяцев хоть раз видели? — Аня чуть не кричит.
— А его нет. Затребовали в Воронеж. Ничего поделать не могу. А так как разговариваете со мной на повышенных тонах, то я сам вообще больше с вами разговаривать не буду, посылайте все свои претензии ко мне из Москвы письменно.
И ушел.
— Когда мама забрала меня под расписку и увезла в Воронеж, врачи решили, что со мной все хорошо, — и эти слухи дошли до Головнева: мол, ничего не бойся, из больницы потерпевшая уже выписалась. А в воронежской больнице, где мне делали процедуры, доктор впервые сунул под нос ватку с нашатырем. А я все никак не понимала, что он от меня хочет? Сует под нос какую-то мокрую вату! Тогда стало понятно, что с обонянием что-то не так. После выяснилось, что я не чувствую и вкуса еды, в первый месяц похудела на 10 килограммов. Такая патология! Специалистов по ее лечению в нашей стране нет. Мне давали дорогие лекарства для улучшения работы мозга, одни таблетки стоили по 9 тысяч рублей. Семья у нас многодетная, денег и так не хватает. Кто-то передал маме, что Головнев сказал, что у него денег меня лечить тоже нет. Слушай, вот как может дальше жить человек, чуть не ставший причиной смерти другого человека, есть, пить, спать и никаких угрызений совести при этом не испытывать? — Аня еще такая молодая, максималистка, поэтому и не понимает, что как раз это и проще всего. Забыть о том, что совершил преступление, и больше не вспоминать. Гораздо удобнее, чем каяться и мучиться.
Как рассказывали сразу после случившегося очевидцы аварии, после ЧП водитель даже не выходил из своей машины. Помощь Ане вызвали соседи.
Первый дознаватель не смог определить, на каком точно расстоянии от автомобиля Головнева она лежала. Выяснить скорость переехавшего Аню автомобиля спустя семь месяцев после случившегося не представляется возможным тоже.
Сам Головнев показал, что ехал он медленно и в тот момент дорогу перебегала чья-то коза — солнце застило ему глаза, поэтому он, дескать, спасая козу, и наехал на Аню. Подтвердить или опровергнуть его показания за давностью времени невозможно.
Если бы следствие началось еще тогда, в августе, если бы как следует был проведен следственный эксперимент и допрошены свидетели...
А теперь попробуй докажи — перебегала дорогу водителю Головневу коза или нет?
Да и при чем здесь, собственно, коза?! Или что, коза дороже человеческой жизни?
Мы сидим на приеме у майора юстиции Светланы Антоненко, начальника следственного отдела ОМВД России по Подгоренскому району Воронежской области, видно, что она тоже нервничает, у нее даже руки дрожат, в которых она держит ручку. «Я все прекрасно понимаю, и то, что проверка не может длиться так долго, семь месяцев, и ваше состояние, но если первые следственные действия сделаны неверно или не проведены вообще, доказать виновность водителя бывает очень сложно. Иногда, скажу вам честно, это вообще невозможно», — майор юстиции предельно откровенна.
— Но ведь кто-то должен отвечать за то, что я практически инвалид? — горько усмехается Аня. — Может, следователя тогда сменить?
— Следователь Ткачев — лучший следователь нашего отдела. Всеми остальными вы будете недовольны еще больше.
...После этого признания мы понимаем, что, видно, надо нам самим искать свидетелей аварии.
Как мы искали козу
«Ой, да никогда у нас тут советской власти не было. Каждый сам по себе, — прихахатывает водитель такси, на котором мы едем в Колодежное. — Никто с вами говорить не будет, вы сегодня приехали, завтра уехали, а бабулькам деревенским с водителем „скорой“ еще жить. Сегодня они против него покажут, а завтра он к ним на вызов может не доедехать, колесо случайно по дороге спустится».
Чем ближе мы подъезжали к Колодежному, тем больше наша идея кажется нам полным бредом. Что мы вдвоем сможем? Перепугаем только всех.
Мы уже знаем, что водитель Головнев, каким-то неведомым образом догадавшийся о нашем визите, взял на работе отгул и отбыл в неизвестном направлении.
Напрасно мы стучались в его закрытую дверь и бились в незапертые ставни.
Мы испачкались, промокли, замерзли. Барабанили в каждый дом, находившийся неподалеку. «Мы ничого не бачили. Мы ничого не знаемо. У мини горят пирожки», — испуганно на суржике (граница с Украиной здесь рядом) пробормотала одна из женщин-соседок.
Все это напоминало какой-то пошлый вестерн с испуганными жителями селения и вечно отсутствующим шерифом. Ничего не видели. Ничего не слышали. Ничего не знаем.
Как будто бы все эти добрые люди тоже ударились головой о чье-то лобовое стекло и, как Анька, потеряли разом все человеческие чувства. «Отстаньте от мини. У мини пирожки горят!»
Иногда это очень удобно — не чувствовать. Тем более когда на закон надежды нет.
Аварию, разумеется, помнили все. Сразу после нее вдоль всей дороги впервые поставили указатели, что скорость транспортных средств не должна превышать тридцать километров в час.
Один из свидетелей по фамилии Чайкин, его мы нашли в местном гараже, все же подтвердил, что Аня лежала не на середине дороги, а на обочине — именно он и вызвал в итоге подмогу. Но, отводя глаза, мужик тоже сказал, что конкретнее он не помнит ничего. «У него самого жену неподалеку на дороге однажды сбили. Умерла, грешная. Виновника вроде так и не нашли», — объяснили потом нам.
Некоторые соглашались анонимно рассказать, кaк оно, может, и было на самом деле: «Мчался мужик с пляжа. Пьяный он был. А на дороге коза — он ее переехал, испугался и еще больше по газам вдавил, а тут девчонка на велосипеде...»
Последняя надежда была на бабу Нину, владелицу той самой животины. «Если мы докажем, что коза была и погибла (или по крайней мере была ранена) в тот день под колесами, следовательно, наша версия верна, и можно идти снова к следователю», — мы упрямо ползли по отвесному склону на самой окраине деревни, по козьим тропам, сквозь сугробы, в гости к бабе Нине. Соседи рассказали, как горько плакала бабушка над пострадавшей козой, до сих пор ее вспоминает.
Но на двухметровом заборе хаты висел замок. Перебраться через забор не представлялось никакой возможности.
— Тю, да чтобы с бабкой поговорить, теперь весны надо ждать, — объяснили нам соседки. — Она зимой закрывает дверь на засов и никого чужих не пускает. А свои по сугробам не шастают!
Так мы ничего про козу и не выяснили.
* * *
Когда мы с Аней забрались наконец в поезд, идущий обратно, в Москву, то долго не могли успокоиться — ведь должна же восторжествовать такая очевидная, близкая, что рукой достать, справедливость?!
Почему потерпевшая должна сама искать свидетелей по делу? Что-то кому-то доказывать? Почему следователь, вместо того чтобы заниматься ее делом, — откровенно отсылает?
Что это за полная безнаказанность такая? Почему никто и никого не боится?
Наверное, дело здесь даже не в коррупции. Какая коррупция в крошечной нищей русской деревне? А в самих людях — в их наплевательстве и пофигизме по отношению ко всему миру за оградой своего забора.
«Слушайте, достали вы уже своими проблемами, — возмутился попутчик на нижней полке нашим спорам. — Есть спокойно не даете!» — он с хрустом отломил кусок от жареной курицы. У него-то все было хорошо.
Аня вздохнула.
Воронежская область — Москва.