— Ольга, как идет подготовка к юбилею?
— Министр культуры Александр Авдеев направил мне письмо, в котором он очень тепло отозвался о творчестве Юлиана Семенова, отметив, что на его книжках выросли поколения. Уже выделены средства для проведения торжественного юбилейного вечера в Центральном доме литераторов. Идут съемки двух документальных телефильмов о жизни Юлиана Семенова. В серии ЖЗЛ готовится к печати второе издание моей книжки об отце, а в крымском издательстве выйдет фотоальбом с воспоминаниями. Также предполагается учреждение премии имени Юлиана Семенова за выдающиеся работы в области экстремальной журналистики.
— Он ведь сам был одним из родоначальников этого направления.
— Да, отец не раз бывал в “горячих точках”: в Анголе, в Афганистане, в Лаосе. В качестве военного собкора “Правды” ездил во Вьетнам. С партизанами спал в пещерах, попадал под бомбежки. Он считал, что на журналистах лежит колоссальная ответственность, и называл репортеров светскими проповедниками. Он мечтал поставить в Москве памятник безымянному журналисту.
— У него был особый нюх на сенсации, поэтому чуть ли не каждый материал Юлиана Семенова становился гвоздем номера. Как он, к примеру, нашел Исии-сан — последнюю любовь Рихарда Зорге?
— Я знаю, что отец интересовался жизнью Зорге, даже расспрашивал о нем в начале 60-х годов маршала Жукова. В то время не было Интернета, и для меня тоже загадка, как удалось найти в маленьком домике на окраине Токио прелестную японку, которая была гражданской женой Зорге, и взять у нее интервью. Он рассказывал, как эта женщина, посвятившая жизнь знаменитому разведчику, во время разговора время от времени уходила в другую комнату и возвращалась с покрасневшими от слез глазами. У японцев не принято плакать на людях.
— Ольга, а что Юлиан Семенов считал своей самой большой журналистской удачей?
— Трудно сказать. Мне кажется, что все его репортажи были острые и неожиданные. Он никогда не хвастался. Не любил говорить ни о себе, ни о своей работе. Когда один журналист у него спросил: “Что вы цените в себе? “— он ответил: “В себе я ничего не ценю, потому что, когда человек начинает что-то в себе ценить, он кончается как личность”. Наверное, большой его гордостью было интервью с эсэсовцем Отто Скорцени. Ему помогли в этом его испанские друзья. Отец оказался единственным советским журналистом, которому удалось добиться встречи с бывшим штурмбаннфюрером, освободившим Бенито Муссолини.
— У Семенова журналистика нередко перетекала в литературу. Расследования превращались в сюжеты романов.
— Так было не раз. Проговорив со Скорцени пять часов, он узнал массу интересного о жизни нацистских преступников: о Гитлере, Бормане, Гелене. Отца поразило, что каждый раз, когда он задавал вопрос о Бормане или Мюллере, Скорцени замолкал, из чего можно было сделать вывод, что эти люди живы. Они скрывались в Латинской Америке. Поэтому Юлиан Семенов отправился за океан и обнаружил невероятные вещи: целые поселения на границе с Чили и Аргентиной, где жили немцы, в том числе и с нацистским прошлым. Потом он посвятил три романа “Экспансия” из серии о Штирлице именно Латинской Америке.
“СИЖУ В МАЛЕНЬКОМ ДОМИКЕ ИСИИ-САН ПОД ТОКИО…”
Сижу в маленьком домике Исии-сан под Токио, в Матакаси, на Инокасира.
Портреты Зорге на стенах. Матрешки. Книги. Именно она, эта женщина, сумела сохранить и передать нам его фото, известное теперь всему миру. Лицо ее улыбчиво и приветливо, и только громадные глаза скорбны и живут своей жизнью.
Исии-сан рассказывает: “Сначала незаметный тихий человек из секретной полиции пришел к моей маме: “Вы должны сделать так, чтобы ваша дочь была настоящей японкой. Она должна помогать нам. Когда ее друг уезжает, она должна приносить нам его бумаги и после аккуратно класть их на место. Об этом никто никогда не узнает… Если же об этом разговоре передадут другу вашей дочери, пенять вам придется на себя”.
Друг Исии-сан узнал об этом.
На следующий день в дверь дома Зорге постучался Аояма, сотрудник специального отделения полиции.
— Исии-сан нет дома, — ответила старенькая служанка, приходившая утром к Зорге приготовить обед и убрать в комнатах.
— Пусть она сегодня же придет к начальнику.
Зорге спустился со второго этажа:
— Какое у вас дело к Исии?
— Наше дело, — ответил полицейский без обычной воспитанной улыбки.
— Расскажите мне, пожалуйста, какое у вас дело к Исии-сан…
Аояма оттолкнул Зорге — он хотел продолжать беседу с испуганной служанкой. Реакция у Зорге была мгновенной — он ударил полицейского в подбородок, и тот упал.
Зорге увидел дырки на ботинках лежавшего агента полиции. Он попросил служанку дать ему пару новых туфель — он был неравнодушен к обуви, и у него всегда лежала куча новых щегольских ботинок.
Аояма туфли взял и, дождавшись, пока Зорге поднялся наверх, сказал служанке:
— Он страшный человек, когда сердится… Я не думал, что он такой.
И все-таки они заставили женщину прийти в полицию. Начальник спецотдела Мацунага составил протокол: где родилась, чем занималась, когда познакомилась с Зорге.
— Вы должны дать письменное обещание покинуть его, — сказал полицейский, — и тогда вас можно будет спасти.
— Я не дам такого обещания, — ответила Исии-сан, — ни устного, ни письменного…
— Следовательно, — сказал Мацунага, — на этих днях протокол уйдет в центр, и вы навсегда будете опозорены презрительным подозрением.
В тот же вечер Зорге пригласил в маленький ресторанчик Мацунагу, Аояму, переводчика германского посольства Цинашиму и Исии-сан. Зорге поил гостей до ночи и просил об одном — разрешить Исии быть с ним под одной крышей. Мацунага отрицательно качал головой. Он продолжал отрицательно качать головой, когда сделался совсем пьяным.
Зорге помог ему подняться, и они ушли. Их долго не было.
Переводчик немецкого посольства Цинашима обернулся к Исии и шепнул:
— Полиция плохо думает о Зорге. Лучше вам не бывать у него. Я буду защищать вас, потому что я японец, но лучшая защита для вас — расстаться с ним.
Поздно ночью, сидя около своей старенькой пишущей машинки, Зорге негромко говорил:
— Больше тебе ходить ко мне нельзя… Я буду тосковать, но ты не приходи.
— Ничего… Я боюсь не за себя, я за тебя боюсь.
Он быстро взглянул на нее.
— Знаешь, как страшно, когда болит раненая нога в холода… выть хочется — так страшно болит раненая нога. А у скольких солдат так болят ноги и руки? А сколько таких, как я, солдат сгнило на полях войн? Воровство — вот что такое война, малыш… Человек — маленький бедный солдатик. Когда начинается война, солдатик не может сказать “не хочу”. Я стал умным, поэтому и делаю так, чтобы войны больше не было…
Он запнулся на мгновение и поправился:
— Стараюсь так делать, во всяком случае. Это моя работа, понимаешь? Моя настоящая работа…
— Цинашима-сан сказал, что за тобой следят… тебе не верят.
— Зорге делает хорошее дело, — продолжал он тихо. (“Он говорил с таким прекрасным акцентом”, — вспоминает Исии-сан, и тонкие пальцы ее рвут тонкий шелковый платок, и громадные глаза кажутся невозможно скорбными, увеличенными толстыми стеклами очков, — в тюрьме у нее испортилось зрение. ) — Война страшна. Человек несчастлив. Понимаешь, — продолжал он, — Зорге делает хорошо. Потом я умру. Это правда. Я умру. Что поделаешь? Зато люди будут счастливы. И ты будешь жить. Если Зорге не погибнет, вам будет трудно жить. Вам, японцам. А если я сделаю мою работу, это будет для японцев счастьем. Это правда…
4 октября 1941 года они виделись в последний раз именно в тот день, когда, за шесть лет до этого, впервые встретились. Она тогда работала в ресторане “Золотой Рейн”, “Рейн-гордо” — так произносят это японцы. Он там праздновал свой день рождения. Один.
Сидел и пил шампанское, и смотрел на нее, и улыбался. А назавтра они увиделись возле музыкального магазина на Гинзе. “Какую пластинку тебе подарить? “— спросил он. “Итальянца Джильи”, — ответила Исии. Зорге покачал головой: “Я лучше тебе подарю Моцарта”.
Они долго слушали пластинки в этом большом магазине, и постепенно мир смолк, и стало вдруг тихо, и был для этих двоих — сорокалетнего Зорге и юной Исии — только веселый, озорной, мудрый Моцарт, полный свободы, любви, весны…
4 октября 1941 года они сидели в ресторанчике “Ломайер” и молчали. Потом Исии подняла за него бокал с шампанским — ему исполнилось сорок шесть лет.
Она пожелала ему счастья, здоровья, долгих лет жизни. Он усмехнулся и спросил:
— Полицейский у тебя уже был?
Она молча кивнула головой. Мацунага приехал к ней с протоколом ее допроса. Он сжег эти бумаги в маленькой японской печке “хибати”.
“Если об этом узнает хоть одна живая душа, — сказал он, — погибнем мы оба, причем вы — смертью более мучительной, чем я”.
Усталая улыбка тронула лицо Зорге. Он погладил ее руку. Потом, закрыв глаза, притронулся пальцами к ее щеке. И так замер на мгновение.
— Все будет хорошо, — шепнул он. — Теперь Мацунага будет всегда защищать тебя, помни это.
Больше они не виделись: вскоре Зорге был арестован. Исии-сан арестовали только в сорок третьем году под хитрым предлогом: у нее в доме жил мальчик-студент, читавший книги запрещенного философа. Мальчика вызвали на допрос.
— Что ты знаешь об этой Исии-сан, женщине — государственном преступнике?!
Мальчик ничего про нее не знал. Его выгнали из института, а ее арестовали. В тюрьме шесть женщин сидели в десятиметровой грязной камере, полной клопов, вшей, блох. Женщин вешали за ноги к потолку и так допрашивали. Мужчин пытали в коридорах на глазах женщин, страдание было двойным — и физическим, и моральным.
— Я чувствовала, что не выдержу этого ада, — рассказывает Исии-сан. — Два следователя допрашивали меня попеременно. “Спросите обо мне начальника спецотдела Мацунагу”, — рискнула я.
“Теперь Мацунага будет всегда защищать тебя” — помнила я слова Зорге, сказанные им в наш последний день. Зорге всегда говорил правду. Он спас меня и тогда: Мацунага подтвердил, что я ни в чем не виновата. И меня выпустили из тюрьмы. Это Зорге спас меня. Он дал мне силу, он дал мне защиту, даже когда сам был беззащитен.
— А что было потом? — спрашиваю я.
— Потом была победа, — продолжает Исии-сан. — Ваша победа.
Победа Зорге. Победа, принесшая Японии освобождение от милитаризма… В маленьком журнале я прочитала, что Зорге был казнен.
Там же я нашла фамилию адвоката, который его защищал, — Асунама Сумидзи. Я искала могилу Зорге — никто не мог мне помочь. Я хотела узнать хотя бы, когда он погиб, этого тоже никто не желал мне сказать. Я ездила по кладбищам. Дзосигая — кладбище для тех, у кого нет семьи.
Смотритель долго рылся в документах. Потом он ткнул пальцем в иероглифы: “Рихард Зорге”.
Я спросила:
— Где его могила?
— Не знаю. Походите по кладбищу — может, отыщете.
Женщина долго ходила среди могил. Во время войны в Японии был древесный голод. Маленькие деревянные дощечки с именами умерших пошли на дрова. Исии-сан ходила среди холмиков по мокрой траве и опавшим большим листьям.
Однажды приехал американский “джип”, и несколько офицеров с переводчиком Судзуки пошли по кладбищу, громко переговариваясь и похохатывая. Они долго искали чью-то могилу, и Исии-сан подумала: “Они тоже ищут его”. Она поехала в тюрьму. Она добилась того, чтобы ей показали “тетрадь прошлого”.
Там она нашла запись: “Рихард Зорге, место рождения — Берлин, скончался 7 ноября 1944 года в 10 часов 37 минут и 10 секунд вечера”.
— Где он похоронен? — спросила Исии-сан тюремного офицера.
— Это должно знать кладбище.
Она пошла к адвокату Асунаме. Он взял ее дело и начал работу, но прошел год, и никто не хотел помочь ни ему, ни ей.
— Нами управляют американцы, — сказали ей в тюрьме, — мы за них не отвечаем, но они отвечают за нас…
Женщину в очках, в черном платье знали на кладбище. Однажды к ней позвонили оттуда:
— Недавно у нас было общее перезахоронение. Мы хоронили тех, за кем так и не пришел никто из родных. Мы оставили одного иностранца. Можете его взять, если убедитесь, что это ваш Зорге.
— Почему вы думаете, что он был иностранцем?
— Судя по гробу, он был очень высоким…
— Я возьму, — сказала Исии-сан. — Я сейчас приеду…
— Погодите. У вас есть могила для него?
— Нет.
— Мы не можем в таком случае отдать его вам. Нужна могила.
Она купила могилу. Она отдала все свои сбережения: это очень дорого в Японии — купить могилу. Когда все документы были оформлены, Исии-сан поехала на кладбище. Пока она сидела в кабинете управляющего, раздался звонок из тюрьмы: ей запрещали взять останки Зорге.
Кладбищенский управляющий окаменел лицом. Он был честным человеком, и во время войны по ночам к нему привозили многих из тюрем…
— Он мертв, этот Зорге, — сказал он тюремщикам. — Что изменится в этом мире, если я отдам женщине останки человека, казненного вами?
Он не послушался тюремного запрета, и женщина, адвокат и трое рабочих пошли на кладбище. Могилу раскопали быстро. Она сразу узнала его малиновые ботинки.
Рядом с его вставными зубами лежали очки в красной целлулоидной оправе. В одном из журналов Исии прочитала, что на суде он был в очках из красного целлулоида. Сошелся и перелом кости ноги. Это были останки Рихарда Зорге.
— В крематории я ждала час. Мне вынесли урну. Я написала на урне: “Рихард Зорге, пятьдесят лет”. Ему тогда было сорок девять лет, один месяц и три дня, но по нашим обычаям считается, что, если хоть один день перевалил за твой год, ты уже принадлежишь к следующему году.
Я хранила урну с его прахом у себя дома целый год. Он был со мной, а теперь он принадлежит всем честным людям Японии…
Исии-сан осторожно притронулась к бюсту Зорге и поправилась:
— Не он… память о нем… О человеке, который воевал не против Японии, а против фашизма, и который победил.
В ее лице улыбается все — и ломкая линия рта, и точеный нос, и лоб, и брови, — все, кроме глаз. Иногда она выходит из маленькой комнаты, и, когда возвращается, заметно, что глаза ее чуть припухли и покраснели. Я смотрю на эту женщину с нежностью: она отплатила Зорге верностью и памятью — высшим проявлением человеческой любви.
Она нашла останки человека, который принадлежит всем тем, кому ненавистен фашизм и война.
Спасибо за это Исии-сан — верной и скромной, посвятившей жизнь свою служению памяти одного из самых человечных людей нашего грозного и прекрасного времени.
“Правда”, Токио, 1969 год.