На нищих мы не были похожи: порой перебиваясь, как, впрочем, и все в те годы, с куска хлеба на воду, семья офицера интендантской службы Николая Ивановича Травина выглядела вполне обеспеченной: моя трудолюбивая матушка — Нина Николаевна — даже из куска дешевого холста, служившего некогда тканью для парашюта, могла создать произведение декоративного искусства. В ее руках спорилась любая работа. А потому семейный очаг выглядел вполне благопристойно и многим даже казался символом офицерской “зажиточности”. О том же, сколь небогат был наш дом, доподлинно знали только мои родители. И бедности своей, бросавшейся в глаза людям наблюдательным, не стеснялись…
Известие о переводе отца — в те далекие послевоенные годы — из маленького, богом забытого украинского городка на службу в Северную группу войск в Германии, в город с поэтическим названием Франкфурт-на-Одере, оказалось едва ли не главным событием всей жизни.
Ведь именно переезд из украинского захолустья в цивилизованный европейский город давал надежду на лучшее.
Первым, как и положено, в Германию выехал мой отец — принять новую должность, обжить казенную квартиру и подготовить плацдарм для приезда молодой жены и десятилетней дочери — моей родной сестры.
В декабре 1959 года семья Травиных воссоединилась: перед матушкой и моей сестрой распахнулись двери роскошной двухкомнатной квартиры на тихой и ухоженной Герхард Хауптманн Штрассе.
* * *
Главная комната нового семейного очага поражала даже самое разнузданное воображение: добротная немецкая мебель покоилась на дорогих коврах, а сервант вызывающе сверкал удивительной по красоте посудой.
Вспоминая те первые мгновения, матушка часто рассказывала, как в первый же день, едва она с моей сестрой переступила порог одной из комнат, отец, предвосхищая расспросы, стянул со своего лица радостную улыбку и, преисполненный важности, словно и стены в наших владениях имели уши, прошептал:
— Мы будем жить в явочной квартире разведчика Полякова. Это его комната…
Вскоре в особом отделе майор госбезопасности, назвавшийся Иван Ивановичем, предупредил мою мать, что время от времени, соблюдая меры конспирации, он будет сообщать, в какой день и час ей предстоит оставить на столе в главной комнате закипевший чайник (какой же шпионский разговор случается без чая?) и покинуть квартиру до особого распоряжения.
Разведка, следует заметить, не слишком часто беспокоила наш дом. А потому в главной комнате все увереннее обживалась и моя семья: здесь можно было ощутить себя калифом, пусть и на час. Здесь все внушало уверенность в том, что переезд в Германию позволит крепко встать на ноги.
* * *
Очередное, не менее важное приобретение семьи Травиных случилось совсем скоро — 9 мая 1961 года.
В этот день случился я.
В 12 часов по московскому времени и в 10 утра по немецкому на свет божий моя матушка в муках произвела чадо, при виде которого после возвращения из госпиталя моя сестра, прибежавшая со школьного обеда, чтобы взглянуть на младенца, сморщилась и разочарованно призналась: лучше б я обед доела…
Поскольку процесс моего расставания с утробой был мучительным, врачам пришлось переливать матушке кровь. На складе в советском госпитале крови ее редкой группы не нашлось, и ее взяли у немцев. А потому, еще даже не родившись, я уже впитал в себя нечто арийское… Наверное, любовь к порядку.
Родиться я должен был еще в конце апреля. Но не созрел. Я ждал праздника. Большого, победоносного!
Однако 9 мая праздником для нас не стал. День моего появления на свет был серьезно омрачен печальным событием: по дороге в госпиталь, куда мой отец торопился с огромным букетом цветов, водитель его служебного автомобиля сбил мотоциклиста. Шансов выжить у молодого немца практически не было. Прибывшие на место трагедии полицейские, опросив очевидцев, пришли к выводу, что виноват мотоциклист: от моросящего дождя он прятался под капюшоном, лишь изредка посматривая на дорогу.
Один из полицейских, увидев на сиденье служебного автомобиля букет цветов, поинтересовался: не на похороны ли? А узнав, что совсем наоборот, глубокомысленно заметил:
— Бог дал. Бог взял…
* * *
За месяц до моего рождения первый космонавт Земли заставил всех новорожденных в Союзе называть не иначе, как Юрами. Мог и я стать Юрой. Но весь наш военный госпиталь во Франкфурте-на-Одере потребовал изменить традиции: коли родился в День Победы — будь Виктором! Будь Победителем!
Так, собственно, я и был наречен этим именем не мамой и не папой…
Явочную квартиру со всеми ее достопримечательностями я, разумеется, не помню. Возведение берлинской стены, грозившее обернуться Третьей мировой войной, через три месяца после моего появления на свет заставило мою матушку, меня и мою сестру покинуть Германию.
Но прежде злую шутку с нами сыграла… явочная квартира.
Поскольку место встреч нашего разведчика не должно было привлекать внимание любопытных жен офицеров и прочего люда, квартира для него была выбрана на немецкой территории. И заняв ее, наша семья оказалась почти единственной, проживавшей за пределами советского военного городка. Именно поэтому круг общения моей мамы с женами офицеров был не слишком велик.
Буквально накануне берлинских событий моего отца отправили в Дрезден — принимать новую должность. И моя матушка осталась во Франкфурте-на-Одере. Одна с двумя детьми. В те же дни по стечению обстоятельств оставили военный городок и наши войска — их передислоцировали в другой город. На смену им пришла новая бригада. Из вновь прибывших моя мама, разумеется, никого не знала.
И о ее существовании почти никто из них не подозревал…
* * *
Еще в августе 1960 года правительство ГДР ограничило посещение гражданами ФРГ Восточного Берлина, ссылаясь на необходимость пресечь ведение ими “реваншистской пропаганды”. При этом более высокий уровень оплаты труда в Западном Берлине, наоборот, побуждал граждан ГДР уезжать на Запад. Во избежание саботажа и поджогов, учиняемых провокаторами из Западного Берлина, утечки мозгов и просто — человеческих ресурсов из Восточного Берлина на их пути в ночь на 13 августа 1961 года под контролем войск, блокировавших все участки границы в черте города, за колючей проволокой началось строительство печально знаменитой стены.
Запад не готов был к такому повороту событий, и отношения между военными блоками НАТО и Варшавским договором в считаные минуты обострились. А потому Северную, Центральную и Южную группы советских войск военное командование немедленно подняло по боевой тревоге. Ждали начала войны. Третьей. Мировой.
За несколько часов из военного городка во Франкфурте-на-Одере были эвакуированы и эшелонами отправлены в Союз все семьи военнослужащих и прочие, не пригодные к войне. А весь боевой корпус — от сержанта до генерала — выведен на передовую.
Из тех немногих, кто остался в нашем военном городке, были в основном женщины — медсестры и врачи: им в госпитале предстояло принимать раненых.
Одна из них, делясь с моей матушкой переживаниями тех дней, вспоминала: “Я никогда не страдала недержанием… Но в ту ночь, когда нам сообщили, что войны не избежать, до утра я простояла над тазиком. И все смотрела в окно: не видно ли зарево пожаров…”
* * *
Пока трясло и военных, и гражданских, пока решалась судьба целого мира, по тихим уютным улочкам в одночасье вымершего Франкфурта-на-Одере спокойно ходила с коляской и ни о чем не подозревала лишь одна молодая женщина.
Это была моя мать.
Она не могла знать, что мир стоит на пороге Третьей мировой войны. Она не могла знать, что ребенок в коляске — это единственный оставшийся здесь грудной ребенок советского офицера, а она — единственная жена советского военнослужащего и мать одиннадцатилетней дочери, лишь по случайности не попавшая под эвакуацию.
Она и не могла знать. Ведь про нас, живущих на отшибе, советское командование просто… забыло.
В те трудные дни с передовой за нами не смог приехать и мой отец. И потому лишь на третий день, когда в воздухе уже пахло порохом, нас буквально спасла нянечка — Екатерина Федоровна, которая в госпитале всей душой прикипела к моей матушке и первый месяц после родов даже помогала ей нянчиться со мной. Именно она заподозрила неладное и вместе с водителем, который еще месяц назад возил моего отца на служебном “газике”, ночью буквально ворвалась в наш дом:
— Как, вы ничего не знаете? Война же!
В потемках моя мама, наспех собрав вещи, меня и мою сестру, в сопровождении нянечки и водителя перебралась в военный городок.
А утром за нами приехал и отец.
В полдень моя мама, сестра и я уже провожали взглядом перрон старого франкфуртского вокзала.
Впрочем, больше ничего за окнами мы уже не видели. Сердобольный проводник, едва мы пересекли границу с Польшей, предупредил:
— Лучше зашторить окна. Поляки в нас бросают камни…
Утром следующего дня специальным рейсом нас благополучно доставили в Союз.
* * *
…Война, слава Богу, так и не разразилась.
Но в город, где я родился, вернуться нам было уже не суждено.
Впрочем, самым мистическим образом это было предрешено: еще в первые дни после моего рождения отец, регистрируя в потсдамском консульстве факт моего появления на свет, по неведомой причине записал меня родившимся в Потсдаме. По документам выходит, что во Франкфурте я вроде как и не был.
В моем гражданском паспорте еще и сегодня указано место рождения — немецкий город Потсдам. Город, в котором уж воистину я не был никогда…
Вернулись мы в Германию лишь спустя семь месяцев, когда Берлинский вопрос уже не сулил скорой войны.
Однако возвратиться нам довелось уже в другой город — центр земли Саксония, самый красивый город Германии — Дрезден, на Радебергерштрассе, 67. На сей раз мы заняли уже не явочную квартиру, но квартиру, из окна которой хорошо просматривались “явочные” кабинеты немецких офицеров, некогда служивших в танковой армии Вермахта.
Но это уже совсем другая история…
Франкфурт–на-Одере— Москва, 2011 год