В уездном, как сказали бы раньше, а теперь, значит, районного масштаба городке жил-поживал неприметный человек по имени Акакий Акакиевич. Свою родословную он вел от мелкого петербургского чиновника, который еще в позапрошлом веке покинул Северную столицу (ввиду чрезмерной дороговизны тамошнего обитания) и поселился в провинции, где обзавелся женой, взяв с нее приданое: маленький деревянный домишко с мезонином и сад.
С той поры утекло много времени. Акакий Акакиевич — основоположник ничем не примечательного рода — тихо почил задолго до Великой Октябрьской революции, дети его приспосабливались к быстро меняющейся действительности кто как умел, дом истлел и рухнул, на его месте возвели кирпично-бетонный многоквартирник, “однушки” в нем удостоился Акакий Акакиевич нынешний, современный, о коем речь. Наследственность непререкаема, гены неумолимы: как и прославившийся благодаря писателю Гоголю пращур, наш Акакий Акакиевич служил малозначительным клерком в местной администрации, ежедневно, кроме выходных, посещал присутствие, то бишь канцелярию, регистрировал входящие и исходящие документы, трепетал перед начальством, получал скромное жалованье.
Что особенного обнаружили мы в этом человеке, почему уделили ему внимание и посвятили рассказ? Таких пруд пруди всюду, куда ни кинь взгляд: скользят по бытию неслышными тенями, служат не обязательно в администрациях и управах, а являются где бухгалтерами, где счетоводами, где проводниками поездов и обходчиками железнодорожных путей. Да мало ли достойных поприщ на свете!
У нашего Акакия Акакиевича существовала, невзирая на его невзрачность, высокая всепоглощающая мечта, в нем теплилась, а порой клокотала горячая, будто лава пробуждающегося вулкана, страсть. Он жаждал приобрести автомобиль. Не обязательно иномарку, не обязательно роскошный, не “Крайслер” или “Тойоту”, не “Форд” или “Лексус”, не “Бентли” или “Кадиллак”, а самый скромный (под стать себе), отечественный, пусть подержанный и не раз отремонтированный, пусть облупленный и побывавший в ДТП, хотя бы “Запорожец”… Жаль, их сняли с производства! Но и “Таврия” бы подошла. Сгодилась бы за милую душу. Уж он бы, Акакий Акакиевич, холил и лелеял свою четырехколесную подругу, он бы сам лично своими руками перебрал мотор и омыл каждую деталь в керосине, искупал в масле, он бы выкрасил корпус и поменял резину…
Но пока и на облупленный и ржавый бэушник зарплаты не хватало.
Воплощению мечты препятствовала непонятливая, нечуткая супруга (в юные незрелые годы Акакий Акакиевич по недомыслию совершил роковую ошибку: женился), требовала то сережки с фианитами, то зимние сапоги, а однажды обнаглела до того, что завела речь о кроличьей шубе. Ее бредни изводили, мучили Акакия Акакиевича, он их на корню пресекал. Важно было скопить хотя бы на первичный взнос в “черную кассу”, так называемую кассу взаимопомощи, которую сослуживцы создали давным-давно и продолжали эксплуатировать, несмотря на бодрые сводки об улучшающемся материальном положении населения, регулярно отправляемые их ведомством в центр.
Однажды бестолочь жена, окончательно потеряв рассудок, завела речь о ребенке, и Акакий Акакиевич понял: час пробил, чаша переполнена, пора затевать развод. Из-за квартиры судиться не пришлось, жена была прописана у матери в деревне, туда и отправилась, а освободившийся от семейного ига герой тотчас осуществил нехитрую, давно намеченную авантюру: поменял свою “однушку” на сарай, доплату (всю целиком) пустил для реализации снедавшей его мании. Приобрел дивную, прошедшую всего 299 тыс. км “Шкоду” с правым рулем и переставленными с “Мерседеса” габаритками. Да еще получил в качестве презента лысую зимнюю резину! О большей удаче и выгоде невозможно было мечтать!
Оформив и подмахнув купчую, Акакий Акакиевич долго не мог очнуться и поверить в собственное счастье. Ходил вокруг машины и оглаживал, полировал рукавом обтекаемые, лишь слегка проржавевшие крылья, зеркальце, бампер. Само название “Шкода” музыкой переливалось в ушных раковинах. Действительно — шкода! Он — шкода! Лично он, Акакий Акакиевич, шкода! Всю жизнь был паинькой, покорной букашкой, а поди ж ты, отмочил! Нашкодил! Оторвался! Отдуплился! Отчебучил! Взял свое! Сколько лет терпел, стиснув зубы, ждал… И дождался — свершилось! Вознагражден!
Люди вокруг, он это видел и горевал о них, жили неправильно, разменивались на мелочи, брали тощие и крупные взятки, злоупотребляли служебными должностями, воровали и расхищали госсобственность, лишь он, Акакий Акакиевич, не нарушал закон, не уступал соблазну легкой наживы, не встревал в преступные махинации и синдикаты! Ни к чему ему были хоромы-особняки, поездки на модные курорты. Жил, видя перед собой ясную перспективу, — и достиг ее!
Воображал, как утром лихо подрулит к зданию местного Совета. Высыплют навстречу сослуживцы и поразятся восхитительной его тачке. Ах, какая! Ах! Ах! “Да за сколько, да где удалось такую красавицу оторвать?!” Он же, скромно потупив глаза, скажет честно: так и так, неслыханно повезло, и слегка занизит стоимость, чтоб всем еще завидней стало…
Наслаждаясь, рулил на ней всю первую брачную ночь — сознавая, чувствуя красотку своей, — рулил по проселочным дорогам, восторгаясь мягкостью хода, податливостью рессор, прибавлял и снижал скорость, а светящееся табло приборов чутко фиксировало малейший его каприз. Впереди расстилался медовый месяц, а может, и год.
В печали — настолько не хотелось расставаться — поставил красотку возле сарая, где обитал, и, сказав ей нежно: “Спокойной ночи, шкодочка”, — удалился на полати, мысленно готовясь вымыть любимую начисто рано утром. Но когда пробудился с теплым, греющим чувством собственника и высунул нос на улицу, не обнаружил ни машины, ни следов ее узорчатых шин. Не поверил глазам, протер их и ущипнул себя. И еще раз ущипнул. И протер. Машина не вернулась. Словно ветром ее сдуло. И на облаке унесло.
Побрел на службу — унылый и небритый. Целый день молчал, согнувшись над столом. Лишь в обеденный перерыв отлучился в милицию, подал заявление об угоне. А потом продолжал механически корябать, то есть перебеливать, спущенный руководством документ.
С той поры стали замечать сотрудники, что с Акакием Акакиевичем творится неладное. То бывал целый день хмур и неприветлив, то начинал без причины веселиться, твердил, что пропавшую машину непременно найдут, не могут не найти, ведь угонщики не всегда же бывают людьми без стыда и совести: покатаются и вернут одолженный на время у законного владельца лимузин…
Но, конечно, никакой “Шкоды” ему не вернули и не нашли.
Ближе к осени Акакий Акакиевич занемог, слег с высокой температурой. Врачи пичкали его индийским сверхсильным антибиотиком — не помогло. Приезжала проведать несчастного бывшая жена, привезла из деревни барсучьего сала, свежих, из-под курицы, яиц и творог, он есть отказался и лишь просил запасти сто пятого бензинчику или дизельного топлива для своей любимицы, которая, он чувствовал, без него скучает, и голодает, и рвется к нему в теплый сарай — переждать зимние холода.
Перед Новым годом, находясь в больнице, Акакий Акакиевич впал в забытье, повторял в бреду, что раскаивается и корит себя за излишнюю гордыню, уверял, что намерения его обзавестись авто были чисты, просто хотел он быть не хуже других, сожалел, что не воровал и потому не скопил на противоугонную сигнализацию, а потом и вовсе заявил: жаль, сам не подался в угонщики. Последние его слова были: “Чую, разобрали мою ненаглядную на запчасти”.
Хоронили его на заснеженном кладбище. Гроб везли на телеге — сквозь пургу и заносы на дорогах не мог пробиться даже грузовой катафалк.
Самое же поразительное: через три дня после того, как тело зарыли в мерзлую землю (на участке, где покоились предки, начиная с Акакия Акакиевича Первого), могильный холм оказался заботливо укутан шинелью странного фасона и допотопного покроя — кое-где истертой и траченной молью, но с воротником из лысой резины!