Поговорим об “Иронии судьбы”. С продолжением. Не с тем, бекмамбетовским, хотя это и не самый худший вариант. Делать сравнительный анализ между 1-й и 2-й, понимая, чем отличается гениальность первой в монологах, взглядах, полунамеках, атмосфере от банальности второй… Зачем, все же лежит на поверхности и никаких вопросов уже не возникает. Или понять, что такое старость. Наверняка прекрасное состояние мудрости, покоя, накопленного опыта. Все там будем, кто доживет. Но когда нам показывают сначала это великолепие с главными героями под сорок, а на следующий же день с ними же и под семьдесят… Дело не в физической дряблости, которую так горько ощущать в повторенной сцене в бане. Вот так, прыгнув сразу на 30 лет… Старость — в глазах. Куда девается этот блеск, эта открытость, распахнутость всему миру? Вдруг видишь совершенно другого человека с колючим непримиримым взглядом, в котором, как в капле воды, отражена вся прожитая им за эти годы жизнь.
Но не будем о грустном. В истинной “Иронии судьбы” есть совсем другой ракурс. Посмотрите, как проглядывает время сквозь героев, их нелепые любови, падающие хлопья снега, сквозь такого уютного Ширвиндта, шагающего с портфельчиком по бойко торгующему предновогоднему базару. Середина 70-х, брежневская стабилизация, впоследствии названная застоем. Так спокойно, мягко, тихо вокруг. Время как медленно падающий снег.
Этот фильм еще и о том, до чего же уютно чувствовала себя не хватающая звезд с неба интеллигенция в этом бархатном тоталитаризме. Как легко, почти машинально, разделяли себя, частную жизнь свою и государство. К властным штампам относились с иронией, воспринимали почти как анекдот. “Моя стол-и-и-и-ца, моя Москва…”, “Ленинград, этот город на Неве?”… “Когда люди поют? На демонстрациях. Когда выпьют, поют”. Весь официоз произносится с сознательно сниженным пафосом, скороговоркой, без промедления. Эти бесконечные съезды, рукоплескания, медальки на грудь — как смешно, забавно и все по Кафке с Войновичем. Люди дистанцировались от всего этого влегкую, а, собравшись вместе, в любых ситуациях (даже если тебя, как чурку, перевезли в самолете из Москвы в Ленинград) пели под гитару Цветаеву, Пастернака, Ахмадулину, Евтушенко… Двойная жизнь, которая, глядя на голубой экран, давалась интеллигенции 70-х без особых усилий. Лозунг “Народ и партия едины” в действии.
На самом деле все было не так просто. Жили и другие люди, с несказанной болью переносившие действительность. Помню, читал дневники известного литературного критика Игоря Дедкова — с 60-х по 80-е. Там такая боль, безысходность, ожесточенность, презрение к тому самому государству и жизнь вопреки. Практически без средств к существованию. Но вот совсем недавно наткнулся на продолжение этого эпистолярного жанра. Короткая радость конца перестроечных 80-х, а потом начальные 90-е — и опять та же самая безысходность, тот же ужас… Строчки обрываются концом 94-го, автор умирает.
Что бы стало с хирургом Женей Лукашиным, его Надей, учительницей русского и литературы, в перестройку? Они бы, конечно, ходили на все митинги в поддержку Ельцина, читали взахлеб “Огонек”, толстые журналы, и в августе 91-го пошли на три дня к Белому дому. А дальше — тишина. “Конец новогодней ночи, завтра наступит похмелье, пустота”. Опять стыд, безверие и разочарование. Как у Игоря Дедкова.
Но сейчас все возвратилось на круги своя. Если бы сегодня делать настоящее продолжение “Иронии судьбы”, то все можно спокойно повторить (кроме таланта режиссера, сценариста, актеров). Время как бы остановилось. Вновь та же интеллигенция живет двойной параллельной жизнью, опять посмеивается над съездами, той же самой программой “Время” и уже над похождениями тандема. Вместе, правда, собираются редко, каждый тонет в собственных “радостях”. И под гитару Пастернака с Цветаевой уже почти не поют — теперь можно просто пойти в книжный, купить и читать сколько душе угодно. И в баню 31 декабря ходят только для сугрева. Действительно, зачем, можно же помыться в ванне. Галя была абсолютно права.
Но ощущения схожи, и люди никуда не деваются. В митинге на Пушкинской “Москва для всех” я их вдруг увидел. Последние десять лет они сидели по домам как мышки, вспоминали собственные подвиги, жили прошлым. И вот объявились — в очочках, с рюкзачками, зимними шапочками набекрень. Такие родные и непонятые, из прошлой жизни.
И где-то здесь, казалось, промелькнул Женя Лукашин. Только не с глазами, полными ужаса и беспросветности, как сейчас, а тот — милый, невнятный. “Если у вас нету тети” — ария московского гостя.