“В зоне не страшно, но опасно”
— Никакой косметики, накрашенных губ, обуви на высоких каблуках, брюк, волочащихся по земле, — проводит первичный инструктаж перед походом в особо охраняемую зону ведущий инженер охраны труда ЧАЭС Александр Худолей. — Артефакты из зоны не тащить, по нужде в кусты не лезть, продукты с собой не брать, тем более водку…
Нам дают понять, что носы у охранников на КПП особые, натренированные на “градусы”. Учуют алкогольные пары — тут же отстранят от работы.
Пока расписываемся в трех журналах о том, что оповещены и предупреждены, Александр Григорьевич в сердцах бросает: “Если бы сам не работал на станции, назвал бы этот подход параноидальным. В зоне не страшно, но опасно!”
В семь утра жители города энергетиков Славутича потоком бегут в одном направлении — на железнодорожный вокзал. На ЧАЭС утром идут три поезда. В 7.20 едут в основном рабочие и технический персонал, в 7.40 — “белые воротнички”, те, кто работает в конторах. В 11.20 есть еще одна резервная электричка, прозванная в народе “пьяной”.
Это особый состав. Сюда не лезут с мешками картошки и баулами. Здесь не продают семечки и пирожки. Проезд бесплатный, за каждым пассажиром негласно закреплено определенное место. Наша группа журналистов с аппаратурой грузится в последний вагон, чем вносит хаос в размеренную жизнь энергетиков.
Впереди 50 километров пути, из них 20 — по территории Белоруссии.
Позади остается город–остров Славутич, площадку под который сразу после чернобыльской аварии вырубили в океане леса. Посланцы восьми республик подарили энергетикам по отдельному микрорайону в национальном стиле. Славутич и ныне как Советский Союз в миниатюре. Здесь есть своя Прибалтика: Рижский, Таллинский и Вильнюсский микрорайоны. Рядом Ереванский квартал с домами из розового туфа, Тбилисский — с резными верандами, Ленинградский — с яркими черепичными крышами.
— Славутич был единственным городом, где каждый мог сам себе выбрать квартиру и решить, в каком национальном квартале жить. В 88–м я сдал жилье в Киеве и ради детей переехал в Славутич, — рассказывает попутчик Евгений Попов. — Для ребятишек здесь был рай: построены современные школы, дворец искусств, спортивный комплекс, яхт-клуб.
15 декабря 2000 года, когда Кучма по настоянию Евросоюза торжественно остановил последний реактор, стало для жителей города черным днем. ЧАЭС из донора превратилась в дотационную, повисла на бюджете Украины. Атомной станции ток стала давать ТЭЦ.
— Многие атомщики плакали, считали, что их предали, — они собственноручно “отмывали” станцию после аварии, — говорит Леонид Кравцов. — Персонал станции начали сокращать по 400 человек в год. Были те, кто уехал работать на Смоленскую АЭС или подался на заработки в Испанию и Португалию.
Сейчас поддерживают станцию в безопасном состоянии 3400 человек. Работой на ЧАЭС дорожат. Уходя на пенсию, место и должность стараются передать детям по наследству.
Глядя в окно электрички, мы пытаемся рассмотреть среди ольшаника и болот границы 30- и 10-километровой зоны отчуждения.
Местные понимающе переглядываются. Они уверены, что залетные столичные репортеры опять будут раздувать образ “грозного, но невидимого врага”, приходить в бурный восторг от треска счетчиков Гейгера, а для пущего эффекта кататься по зоне перед камерами на “одолженных” у военных бронетранспортерах. Поэтому не могут отказать себе в удовольствии попугать нас: “Если вы вывихнули ногу, приложите к ней чернобыльский подорожник, снимете — все, рентген готов!” Про самих себя сочиняют анекдоты: “Сотрудники станции, поджав хвосты, опровергают слухи о выбросе радиации”.
А потом обращают наше внимание на гнезда аистов и плавающих в разливах рек лебедей.
Спустя 40 минут наш состав прибывает на станцию Семиходы. Тупик. Двери электрички открываются, следом распахиваются шлюзы, как в питерском метро. Мы попадаем в крытый металлом арочный павильон. Выход один: прямиком на Чернобыльскую АЭС.
Куда ведет “золотой” коридор?
На КПП, или, правильнее, “контрольно-дозиметрическом пункте”, у нас проверяют не только документы, пропуска, но и тщательно исследуют содержимое сумок. Следом прогоняют через рамки специального аппарата. Ступни, колени и ладони мы прислоняем к желтым кругам. Загорается зеленый индикатор. Проход открыт. Таблички над головой “Чистая зона” и “Выходя из отпуска, получи дозиметр” пока режут глаз.
Чернобыльская атомная станция — в 80 метрах от нас.
“Только в охраняемом периметре станции — 298 гектаров, на балансе 327 зданий и сооружений, 150 тысяч тонн оборудования, которое имеет поверхностное загрязнение и требует захоронения”, — говорит генеральный директор ЧАЭС Игорь Грамоткин.
Рассекать пешком по территории нельзя. Ждем маршрутки. Мимо катит то раритетный автобус “ГАЗ”, то “ЛАЗ-695”. Транспорт явно для внутреннего пользования. Людей не видно. Время внутри зоны течет по–другому.
Едем по пустынной дороге, огибаем периметр АЭС. Нам напоминают: “Съемка забора с охранными системами — это нарушение международного законодательства о ядерной энергии! На проходной могут стереть с флэшки все снимки”.
Нас решают допустить в святая святых — к блочному щиту управления третьим энергоблоком. Получаем дополнительные пропуска–визитеры, облачаемся в белые халаты, чепчики, специальные боты. Нам вручают именные дозиметрические приборы — накопители. Носить плоские коробочки, содержащие четыре таблетки, надлежит на груди серебряным окошком вперед. За потерю хитрого прибора — штраф 300 долларов.
— Все как один попали в систему, — говорит ведущий инженер охраны труда ЧАЭС Александр Худолей. — Каждый поставлен на дозиметрический контроль.
Идем внутрь сооружения, которое туристам и всевозможным делегациям доморощенные гиды показывают издалека и говорят, что находиться здесь больше 10 минут опасно.
Коридор, соединяющий административный корпус с энергоблоками, за характерный цвет называют “золотым”.
Везде стоят камеры наблюдения, которые записывают круглосуточно информацию о рабочих и посетителях.
На одной из стен — памятка о культуре безопасности: “Остановись. Удели время и сконцентрируйся на задании. Подумай. Выполнял ли ты раньше подобную работу? Есть ли у тебя нужные инструменты? Действуй. Отмечай наблюдения и отклонения. Сообщи. Как процедуру можно изменить?”
Знак радиации, черный трехлистник на желтом фоне, воспринимается здесь как обычный дорожный указатель.
Проходим несколько дверей с кодовыми замками. Сопровождающая нас Анна Олежко вызывает на связь начальника караула, называет свою фамилию, должность, коды доступа. Только через минуту звучит зуммер. Объект охраняется, как государственная граница.
Мы просачиваемся в БЩУ–3, откуда производится полный контроль над третьим энергоблоком.
На огромном полукруглом щите — многочисленные приборы контроля, автоматики, дистанционного управления, предупредительной и аварийной сигнализации.
— Третий блок сейчас пустой, топливо выгрузили год назад, — говорит начальник смены станции Андрей Гусев. — Но реактивные вещества еще на месте. Так что работают и система охлаждения блоков, и вентиляция. В третьем зале сейчас режут старые пеналы, готовят оборудование для захоронения.
Также предстоит извлечь и захоронить отработанное ядерное топливо в бассейнах выдержки первой и второй реакторных установок.
По лабиринту коридоров идем к разделительной основной технологической стене между 3-м и 4-м блоками.
В торце — памятник машинисту Валерию Ходемчуку. В 86–м, в момент аварии, он следил за поведением насосов в режиме выбега ротора генератора. Его тело так и не нашли. Взорвавшийся четвертый реактор стал его могилой.
Захваченный журналистами бытовой дозиметр непрерывно гудит. На экране — 813 мкР/ч, при естественном фоне — 13—15. Сопровождающие нас сотрудники, знающие разницу между “опасным уровнем радиации” и “безопасной радиоактивностью”, остаются бесстрастными.
На выходе из оперативного помещения в очередной, который уже по счету раз проходим через “рамки” — систему радиационного контроля. Секунды кажутся минутами… Наконец, мигает зеленый огонек. Выходим на свободу не только с чистой совестью, но и с чистым телом. Для того чтобы отправиться в самое пекло — к саркофагу, возведенному над разрушенным 4-м блоком, а также к строительной площадке, где монтируется новый объект — конфайнмент, “Укрытие–2”, или попросту — арка, рассчитанная на сто лет.
“Перчатками к лицу не прикасаться”
Санпропускник здесь более солидный. Требуется снять с себя все, кроме трусов. Взамен нам выдают нательное белье — рубаху и штаны, плотный льняной костюм, носки, чепчик, вязаные перчатки, грубые кирзовые ботинки и респиратор, именуемый “росток”.
Здание четко делится на “чистую” и “грязную” зоны. Даже ботинки требуется надевать, поочередно перенося ноги с одной сторону скамейки по другую.
Специалист, выдающий нам в дополнение к имеющимся приборам-накопителям еще по одному особо чувствительному дозиметру, объясняет коротко: “Когда уровень радиации превысит 8 “милликов” — будет раздаваться по нарастающей один щелчок за другим. А вот когда прибор загудит непрерывно, значит, уже есть “десятка”, требуется срочно покинуть рабочее место — бегите к проходной со всех ног”.
Прежде чем выдвинуться в особую зону, надеваем маски; нам напоминают: “Перчатками к лицу не прикасаться”.
Подходим вплотную к саркофагу. Смотрим в молчании на ядерного “джинна”, забравшего в 86–м жизни многих людей. Передняя стена саркофага подперта массивными металлоконструкциями. Внутри — 30 тонн пыли, содержащей трансурановые элементы. Щели в бетонном мешке, конечно, есть. Отсюда и повышенный радиационный фон.
Генеральный директор ЧАЭС Игорь Грамоткин замечает: “В свете последних событий на Фукусимской АЭС видно, какую страну мы потеряли. За 6 месяцев такой сложный инженерный объект мог создать только СССР”.
В 2008 году внутри объекта “Укрытие” были выполнены стабилизационные работы и ремонт кровли.
— При этом мы не получили ни одного дополнительного ликвидатора, — говорит Игорь Грамоткин. — Сейчас объект способен выдержать землетрясение 6 баллов.
Идем внутрь саркофага. Поднимаемся по системе коридоров на уровень, именуемый энергетиками “этажеркой”. Сразу после дезактивации здесь была выстроена новая несущая стена. Напротив на старой перегородке остались отметки, сделанные чьей–то торопливой рукой: выход на 4-й блок, выход на 3-й блок. И ниже начертано карандашом: “просто это работа”.
Открываем дверь, где когда–то был блочный щит управления №4 (БЩУ–4). Света нет. Подсветки на телевизионных камерах коллег выхватывают в темноте проржавевшие стойки и панели. Из реакторной части пульта вырваны целые куски. Нет и кнопки аварийной защиты пятого рода, которую в ночь аварии нажал начальник смены блока Александр Акимов.
В свете фонаря выплывает из мглы тахометр, следящий за оборотами выбегающего ротора, шкалы, как у часов-будильников, указывающие когда–то на показатели положения поглощающих стержней.
Под ногами осколки стекла, крошево кирпича.
С момента ядерной катастрофы прошло 25 лет. Теперь нет ни горячей влаги радиоактивного пара, ни черного пепла, ни столба графитовой пыли… Но ощущение тревоги и беды не отпускает.
Дверь в центральный зал замурована. На стене синей краской выведено: “1986 год — 0,2 рентгена в час”. Сейчас уровень у входа — 1 миллирентген.
Где–то рядом с нами находятся заключенные в бетонный мешок тонны топлива и радиоактивной пыли. В планах специалистов ЧАЭС — демонтаж непрочных конструкций и извлечение топливосодержащих масс.
Но сначала над саркофагом будет надвинута гигантская арка. Оболочка из стали защитит объект “Укрытие” от снега, дождя и ветра.
“Мы не смертники”
Идем смотреть площадку, где будут собирать арку. В 120 метрах к западу от саркофага кипят строительные работы.
Рабочие заливают два бетонных фундамента толщиной 4 метра и длиной полкилометра каждый. На них положат рельсы, по которым арка — сто метров в высоту — и будет в течение суток наезжать на 4-й блок.
Про начальника строительной службы Виктора Хавруся говорят: “Прополз всю площадку на животе”. Когда расчищали место под новый объект “Укрытие–2”, вывезли более 40 тысяч кубических метров грунта. Рабочим приходилось доставать некогда закопанные краны, а также точечные источники излучения — от 1 до 40 рентген в час.
Неудивительно, что на этом участке дозиметристами работают всего две женщины. У обеих уже есть по двое детей. Считается, что радиация может неблагоприятно влиять на репродуктивную функцию. До конца не изучено еще воздействие повышенного радиационного фона и на мужскую способность к оплодотворению.
— Здоровье у нас должно быть как у космонавтов, — говорит Николай Аксенов, работающий на промплощадке 4–го блока бетонщиком. — Все мы проходили расширенную комиссию в Киеве, в Институте радиационной медицины. У одного претендента была искривлена носовая перегородка. Его кандидатуру отклонили. Мне прямо сказали: “Бросай курить”. На площадке всю смену мы находимся в респираторе — курить нельзя. У нас работают ребята вахтовым методом со всей Украины. 15 смен — в зоне, 15 — дома. В отпускные две недели я подрабатываю — таксую на машине.
Если по станции средняя зарплата 3600 гривен (около 450 долларов), то на “Укрытии–2” платят около 6 тыс. гривен.
Каждый рабочий до смены и после проходит СИЧ — счетчик излучения человека.
— Это процедура смахивает на флюорографию, — продолжает делиться с нами Николай. — Заходишь, прислоняешься спиной к стойке. Все под контролем. Французов — партнеров, которых мы между собой зовем “френчами”, — тех на СИЧ сажают и вовсе в специальные кресла.
Отслеживают, какую дозу каждый из работников получил, американские специалисты по специальной программе “Биомед”. Предельно допустимая доза — 20 мЗв в год. Но до предела, понятное дело, дозу не доводят. Административный уровень на площадке — 14 мЗв.
— Мы не смертники. Героями себя не считаем, — говорит Николай. — А что радиация? Излучать фон может и раскаленный асфальт, и мраморные парапеты на набережной. Все в жизни относительно. Есть когорта людей, которые во все времена будут на передовой. Кто–то ведь должен делать и эту работу…
Родина Николая — село Новые Шепеличи, что в 7 километрах от Чернобыля, — зарастает лесом. Сам он с женой и сыном–студентом живет в Славутиче, в Черниговском квартале.
Сдавая дозиметры, проходя “стойку”, принимая душ, мы думаем о зоне, в которой бетонщики рассуждают как кандидаты наук. Бывшие энергетики, работающие ныне “на лопате”, не проклинают ни радиацию, ни предавшее их в свое время правительство. А вместо собак подкармливают с рук, идя из столовой, лисиц.
* * *
Одновременно с нами на ЧАЭС побывали президент Украины Виктор Янукович, генеральный секретарь ООН Пан Ги Мун и гендиректор МАГАТЭ Юкия Амано. Строители прекратили забивать сваи, но до промплощадки, где возводится “подушка” под конфайнмент, троица не добралась. Ход работ им представили на картинках.
Гости посетили музей, расположенный в здании под стенами 4–го энергоблока. Лидеры пробыли там ровно 20 минут. “Рядом стоял сотрудник с секундомером и засекал время. Дольше в этом месте находиться нельзя — слишком высокий фон”, — пояснил одной из федеральных деловых газет собеседник в администрации президента Украины.
Рабочие проводят на стройплощадке, в 120 метрах от саркофага, около 2 тыс. часов в год.
Возвращались мы со станции на последней электричке в 20.40. У одного из журналистов зазвонил мобильник. Звук сирены был так неуместен здесь, в поезде, следующем из Чернобыля. Для энергетиков аварийная звуковая сигнализация навсегда останется набатом, знаком беды.
В ночь на 26 апреля, в 1.24, жители Славутича выйдут со свечами на центральную площадь, чтобы почтить память ликвидаторов: коллег, родственников и друзей.
Радиационный фон на ЧАЭС (сейчас) в районе административно-бытового корпуса №1 составляет в среднем 0,41 мкЗв/час, на площадке перед смотровым павильоном объекта “Укрытие” — около 4,2 мкЗв/час, в локальной зоне объекта “Укрытие” — до 40 мкЗв/час.
Пассажир при перелете из Москвы в Америку за счет космического облучения получает дозу в 0,3 мЗв. При флюорографии пациент получает дозу около 0,6 мЗв, при рентгеноскопии — 1,5 мЗв, а в случае рентгеновской томографии — 3 мЗв.
Славутич — Чернобыльская АЭС