ЧЕРТ БЕЗРУКИЙ
Потерявший на войне руки, Иосиф Дик водил машину, продевая культи в специальные кругляшки на специально изготовленном для него на заводе руле. Однажды он повез на Курский вокзал сестру моей матери — она уезжала на курорт. Перед этим слегка выпили у нас дома, Дик, разумеется, принял участие в сабантуе и сел за руль подшофе. На стоянке перед Курским вокзалом к Дику пристал милиционер. Вытаращив глаза (как можно водить автомобиль, не имея рук?), попросил водительские права. У Дика прав не было. Отобрали незадолго до того в очередной раз. Милиционер повел его в ближайшее отделение. Я и мама остались возле машины и с волнением ждали, чем все закончится. Дик вернулся веселый.
— Начальник отделения позвонил в ГАИ, там сказали: отпусти этого черта безрукого!
— Ты ведь выпивши, — сказала мама. — Они не почуяли?
— Что я, дурак? — сказал Дик. — Я встал лицом против ветра, чтоб запах относило.
Когда его лишали водительских прав, он (без лишнего пафоса) возражал:
— Мне плевать, я отдал Родине все!
Он потерял на войне не только руки, но и глаз. Лицо было опалено взрывом и начинено синеватыми пороховыми вкраплениями. Казалось, лихой, независимый, неунывающий человек. Но когда я поступал на журфак и попросил у Иосифа Ивановича рекомендацию, он заюлил: “Вдруг ты напишешь какую-нибудь абракадабру. Спросят: кто его рекомендовал? Подать сюда Тяпкина-Ляпкина. А там — моя подпись”. И отказал.
Запуганы все были ужасно. При отчаянной лихости в быту, умении посмеяться над собственной трагедией (однажды я брал у Дика интервью для “Московского комсомольца”, мы колесили по Москве в поисках обувной мастерской, где бы Дику починили ботинки, и он бросился к приемщице со словами: “Тетенька, не дайте погибнуть инвалиду!”) в идеологическом смысле над всеми господствовал диктат страха. Джон Стейнбек разослал многим русским писателям свою книгу “Путешествие с Чарли в поисках Америки”. Дик рассказывал:
— Вдруг приносят пакет из американского посольства. Я замахал руками, вернее, их остатками: мне ничего не надо, я ничего не просил!
Про Дика существует легенда: под Москвой, возле одной из деревень, его “Волга” столкнулась с другой машиной. Жители до сих пор уверены, что водитель “Волги” потерял руки именно в той аварии. “И вот он выскочил без рук, видно, в состоянии аффекта, убедился, что машина не сильно пострадала, опять сел за руль и поехал”.
Он носил туфли с вшитыми, растягивающимися резиночками, ни расшнуровать, ни зашнуровать ботинки без посторонней помощи не мог. И брюки на помочах. При этом выбирал в жены исключительно красоток, актрис, которые быстро его бросали. Помню, ночь после похорон своей матери Дик провел у нас — ему некуда было идти, он недавно развелся с очередной женой и остался без квартиры. Некому было поплакаться.
Когда меня, как примерного студента журфака, хотели отправить учиться в Румынию, Дик горячо уговаривал не отказываться, обещал, что за мною там будут приглядывать его тетки, сестры отца-революционера, соратника Ленина Дическу-Дика. Самого Дика выпустили в Румынию, кажется, один-единственный раз, он привез оттуда замшевый коричневый пиджак, которым очень гордился.
КАРТОННАЯ КОРОНА
Виктор Урин — человек не от мира сего, жил в придуманной реальности. Отмечал Новый год в мае или октябре. Приглашал на встречу этого Нового года бригады строителей, монтажников, сталеваров, выполнивших и перевыполнивших план досрочно, и следовательно, имевших законное право на внеочередной праздник. “Они ведь по результатам своего труда уже начали жить в следующем году!” Для застолий закупались головки сыра, батоны колбасы, целые окорока… Урин был щедр…
Он обитал среди мебели, сколоченной им собственноручно из подобранных на улице неструганных досок. Когда помогавшая ему по хозяйству соседка-старушка (жена — поэтесса Маргарита Агашина жила в Волгограде) в его отсутствие принесла и утвердила в комнате ставшую ей не нужной тумбочку, Урин рыдал и не мог успокоиться — из-за того, что его не понимают: он хочет жить по-своему, а не по шаблону, как многие. Одержимый, неугомонный, вечно куда-то спешащий и постоянно что-то придумывающий и изобретающий, находящийся в плену своих фантазий, он был, выражаясь сегодняшним языком, не вполне адекватен. Впрочем, что считать неадекватностью? Может, таким, как он, небанальным, революционным, взрывным, и был замышлен Господом Человек?
Приезжал на “Победе” с прикованным к багажной решетке орлом. Живым, настоящим орлом. Детвора окрестных домов собиралась вокруг видавшей виды машины (обычно заляпанной грязью) и с трепетом взирала на хищную птицу. Гордясь и чувствуя себя героем дня, я тоном экскурсовода объяснял: Виктор Аркадьевич привез птицу из поездки по нашей необъятной стране. А колесит он постоянно и много.
Никто не звал и не отправлял его в командировку на остров Даманский, он сам помчался туда — по зову сердца, а вернувшись, с расширенными от ужаса глазами, рассказывал, какими предстали перед ним трупы убитых китайцами советских пограничников. В ушах до сих пор звучит его не слишком грамотное, видимо, от переизбытка прихлынувших чувств, вырвавшееся наружу недооформленным восклицание (или услышанная от кого-то и запомнившаяся ему фраза):
“Они сделали им патологические изменения половых органов!”.
Он был патриот и мечтал сделаться коммунистом, но в партию его не принимали. Секретарь партийной организации поэтов Лев Ошанин прямо сказал ему: “Есть люди, от приема которых в КПСС партия выигрывает. А ты ничего партии не прибавишь”. И опять Урин рыдал — непонятый, несправедливо отринутый. Он хотел быть в первых рядах строителей нового общества!
На фронт — после первого полученного в бою тяжелого ранения и госпиталя — его тоже не пускали. Он своевольно, пряча непоправимо искалеченную руку, вновь отправился на передовую.
В школе я писал сочинения на свободную тему — о его стихах, которые надолго предопределили мою жизненную программу:
Пусть кажется: нелепая затея…
Но лучше сделать и потом жалеть,
Чем ничего не сделать, сожалея,
И в трусости при жизни умереть!
Его поэтические сентенции до сих пор бередят мне душу:
Хорошо бы сжечь все деньги мира,
Чтобы человечество согреть!
Урин являлся без предупреждения. Нередко — в несвежей сорочке. Собирался ехать в ней на выступление. Мама предлагала сорочку немедленно выстирать и выгладить. Урин отмахивался, выворачивал сорочку наизнанку (с изнаночной стороны воротник и верно выглядел чище) и ехал поражать публику своими сочинениями.
“Поэт одевается как хочет” — это его изречение я тоже не могу забыть.
Он один из первых (если не самый первый) увлекся светомузыкой, экспериментировал с ней, создал ансамбль, игравший на инструментах, соединенных проводами с разноцветными лампочками: “Вообрази, каждой ноте соответствует определенный цвет!” Возил меня на концерты этой группы в ДК имени Горбунова…
Однажды Урин отправился в компанию, где обещал появиться вместе с Евгением Евтушенко. Тот поехать не смог. Урин позвал моего отца. В подвыпившей компании папу — высокого блондина, однако даже отдаленно не похожего на Евтушенко, тем не менее приняли за сверхпопулярного стихотворца. Отец сперва огорчился (все же фильмы с его участием, особенно “Сын полка”, где он сыграл одну из главных ролей, нет-нет да и крутили на экранах кинотеатров, да и в театральном мире он был известен), а потом развеселился и сыграл роль автора “Братской ГЭС” и “Бабьего Яра”, тем более что стихи Евтушенко он знал, любил и читал наизусть.
С дочерью Виктора Урина я ходил в Театр на Таганке, куда было не попасть и где всходила звезда Владимира Высоцкого… Театр становился бешено популярен. А когда родился и подрос сынок, в котором Виктор Аркадьевич души не чаял, я сделался свидетелем потрясающего воспитательного эпизода: мальчик просил купить ему велосипед, а Урин говорил, что слишком уж это банально — пойти в магазин и заплатить деньги: “Мы его украдем!” Теперь рыдал не Виктор Аркадьевич, рыдала жена Таня (вторая, молодая), умоляла мужа не красть, рыдал, глядя на маму, ребенок, боявшийся, что папу заберут в милицию. Я принялся уговаривать взрослого мужчину не совершать ничего уголовно наказуемого…
Урин умер в Америке. Наивные надежды, что где-то такой не умещающийся в рамки персонаж (и, главное, не желающий уместиться!) может быть принят, одобрен и оценен по достоинству, не оправдались. Я видел его, когда он ненадолго наведался в Москву — наряженного в сомбреро и ковбойские сапоги с высокими каблуками, — он сидел за столиком в ресторане ЦДЛ в полном одиночестве, никто не подходил, не подсаживался к нему… Чужаку…
Единственная ценная вещь, оставшаяся в его американской квартире, — картонная корона Короля Поэзии, ею он был увенчан на заштатном стихотворном фестивале в Африке.