Неважно, что он потерпел поражение в последнем поединке, как великий бегун Эмиль Затопек, велосипедист Мигель Индурайн, сам Мохаммед Али или греко-римский борец Александр Карелин. Емельяненко феноменален, как и они. Своей связкой из трудолюбия, ловкости, интуиции и духа он в своем спорте определил целую эпоху. И, возможно, с его уходом так называемые миксфайт (“бои без правил”) деградируют до уровня мясорубки для драчунов-вышибал.
Кстати, о духе. После многократных побед Емельяненко патриоты-комментаторы любили упоминать о “русском духе” “нaстоящего русского мужика”. Наверное, чувство любви к Родине отнюдь не мешает мотивации спортсмена-профессионала. Но дело в другом: большинство современных русских мужиков трактует этот “русский дух” совсем не так, как Емельяненко.
Колеся по России, и чаще всего по Москве, я постоянно встречаю в общественном пространстве этаких анти-Емельяненко — огромных, шумных, крутых. Они всем своим видом, каждым движением дают понять: “Я — хозяин жизни!” На дорогах доминируют хамы за рулем иностранных джипов — им эти чудо-машины гарантируют преимущество перед теми, которые “слабее”. Морды этих джипов ваши авторекламщики гордо называют брутальными, а мужики за рулем своей мимикой удачно повторяют выражение этих морд: “Дорогу мне, лохи, едет настоящий бандит!” Обгоняя их иногда на своей “отстойной” “Ниве”, я наблюдал в зеркале заднего вида настоящие приступы истерики, красные лица, которые едва не лопались от божественного гнева. Но автодвижение — только одно поле сражения психологической воины.
“Мы — брутальные!” — постоянно повторяют “звезды” кино и телевидения. Современное российское кино о войне в основном следует голливудским традициям — наш Рэмбо “делает” их злодеев... Вся Россия ругает Голливуд и одновременно отчаянно копирует его экшн-героев. “Как это ни противно, — пишет один известный блогер, — но Джеймс Бонд действительно крут”. Даже всенародно признанные интеллектуалы, ведущие политических ток-шоу, смотрят в камеру с той же злостью, с которой Шварценеггер в добрые старые времена “Терминатора” фиксировал врага перед его истреблением.
Мне почему-то кажется, что все эти соловьевы, минаевы, шевченко и другие известные русские мужики завидуют карьере Шварценеггера: из австрийского культуриста — в кинозвезды, а потом в губернаторы. И хотят дать ему фору по-русски: “Я — всезнающий, всемогущий! Какая трагедия, что Россия еще не возвратилась к царизму и единогласно не выбрала меня в новые самодержцы!” А государственные мужи, участники телевизионных “боев без правил”, так обожают звук собственного голоса, что в эфире постоянно возникает бардак из-за их инфантильного нетерпения — как в детском саду, где все стараются перекричать друг друга и никто не готов слушать. Бывшие кремлевские пресс-секретари красуются в программах госканалов, как большие белые охотники среди африканских зверей да негров. А выдающиеся деятели культуры буквально зеленеют от обиды, когда им грозит потеря синей мигалки на крыше собственной “тачки”.
В отличие от того же Емельяненко столичные мужчины, находясь в обществе, постоянно демонстрируют, что никогда не слышали слово “сдержанность”. Может быть, для Емельяненко оно тоже не имеет особого значения. Но он все-таки мужик верующий, из-под Белгорода, из глубинки, оттуда, где многим школьникам и сегодня еще твердят, что скромность — это достоинство. Но Емельяненко — исключение из общих правил большой русской игры, в которой надо постоянно казаться больше, чем ты есть на самом деле. Богаче, круче, сильнее, гениальнее... Москвичи студенческого возраста так стильно одеваются и причесываются, так изящно жестикулируют, что один фотограф из Австрии с ужасом закричал: “Здесь что, живут одни “голубые”?!”
В Москве, где ни оглянись — кругом молодые (и не очень) “воины” в камуфляжной форме или, еще круче, в темных костюмах итальянского (или псевдоитальянского) производства. Это охранники. Кажется, что охранник — самая популярная в России мужская профессия. Всем своим видом их брутально-грустные лица говорят о том, как тяжела и ответственна их служба. Ведь они готовы рискнуть жизнью в любой момент. Но при этом — какое счастье! — можно месяцами, годами бездельничать. Скучать, мечтать. Или крышевать старика-бомжа, который сидит у входа в офис или супермаркет на тротуаре, прося копейки у прохожих. Или вести ответственнейшие переговоры по рации типа: “Але, первый, здесь двое. Они идут”. Идут не кавказские террористы или футбольные ультрафанаты, а уборщицы.
Вот такой, вы уж извините, общественный образ русского мужчины — какой-то агрессивно-раздутый.
Но самое интересное, что, когда ты знакомишься с русскими поближе, они оказываются совсем не “облаками в штанах”! Все мои личные знакомые и друзья резко отличаются от тех “русских мужиков”, которых видишь на МКАДе, в “Арбатском пассаже”, на телетусовках или в сериалах-боевиках. Они не хамят, не паразитируют, у них нет наполеоновских комплексов, они самокритичны — и по отношению к собственному “я”, и к собственному обществу. Конечно, те из них, которые москвичи, потешаются над немцем на “Ниве”, но добродушно. А пошутить любят и над собой.
В России у меня уже давно не меньше друзей, чем в Германии. Как и там, некоторые дружеские отношения заканчиваются разочарованиями. Более того, жесткие московские реалии выявляют трусливость или жадность человека быстрее, чем реалии германские. Но зато в Москве и во всей России куда меньше лукавства. А в глубинке люди вообще совершенно особенные. В Германии я никогда не встречал сантехников, которые регулярно обыгрывали бы меня в шахматы. И там не звонят друзья из далекой деревни, чтобы попросить перевести пару фраз иноземным байкерам, у которых в дороге сломался мотоцикл и которым надо помочь.
Выходит, у мужской России — два совершенно разных лица. На публике, перед незнакомцами, она делает все возможное, чтобы впечатлить, испугать, обескуражить. Нападение, экспансия — это самозащитный рефлекс при отсутствии общих правил, ценностей и авторитетов, на которые можно полагаться в общении с другими. А после знакомства, после рукопожатия, после первых капель совместного пота в парилке это поведение отбрасываются, как панцирь, — и тебе является Человек.
Русские, кстати, сходятся с людьми гораздо быстрее, чем немцы, — и “чужой” превращается в “своего”. Того, которому помогают, которого защищают, с которым делятся, советуются.
“Свой человек” — в Германии этого понятия нет. И деление на “своих-чужих” в России гораздо острее, чем там. Русские, являющиеся общественными фигурами, часто не доверяют чужому Западу, но как люди они могут спокойно дружить с конкретными этого же Запада представителями.
Самый яркий пример таких враждебно-дружественных отношений дал Владимир Путин своей известной речью в Мюнхене в 2007 году. Он там шокировал Запад, и конкретно Америку, той искренностью, с которой упрекал их в антироссийской политике. И там же с такой же искренностью он объяснил всем, что президент США Джордж Буш — его друг и вообще хороший парень.
Ничего страшного не произошло. Путин жив-здоров. Буш — тоже. Америка и Россия до сих пор еще существуют. В международной политике схема “свой—чужой” всегда имеет место. И вовсе не русские придумали фразу о “сукином сыне, но нашем сукином сыне”. Дико, однако, наблюдать, как внутри страны, внутри общества многие делят людей на своих и чужих. Это когда своим платишь — чужих “кидаешь”. Особо не переживаешь, когда “свои” скинхеды убивают “чужих” гастарбайтеров, и лишь бледнеешь, когда узнаешь, что машина задавила не твоего ребенка, а соседского...
“Мы все сидим в окопах и отстреливаемся”, — так объяснил мне один знакомый московский бизнесмен эту всероссийскую психологическую гражданскую войну. “К нам лучше лоб в лоб не подходить. К нам лучше заходить со стороны, чтобы оказаться в одних с нами окопах. И стрелять в ту же сторону. Тогда все прекрасно”.
Выходит, все российские мужики постоянно что-то или кого-то защищают: свой бизнес, свою семью, свое землячество из Вологды или Владикавказа в Москве... Но для Отечества в целом от этих защитников, по-моему, мало толка.