Эта история началась прошлой ранней весной. Я гулял с собакой в потемках и увидел их, копошащихся в обильных снегах, — дядю и племянника. Михалыч, плотный мужик за пятьдесят, владелец коттеджа и “Хаммера”, — начальник большой свалки. Каждый будний рассвет он выезжает на работу, ехать ему неблизко, он отсутствует весь день — вероятно, инспектирует драгоценную свалку — и возвращается к вечеру. Он мусор обращает в богатство, и я дал соседу кличку Мидас. Племянник, долговязый Костя, — тридцатилетний житель городка, расположенного в десяти километрах от нашего поселка, любимец Михалыча и его жены Тамары.
— Серега, выручай! — завопил Костя.
Михалыч пожал мне руку и хмуро сказал:
— Вишь, племяша хотел подбросить. Тока выехали — сразу вляпались… Не снег, а сволочь! Поможешь?
— Ага.
Михалыч сел за руль, мы с Костей под брехню собаки навалились сзади. Все напрасно. Колеса прокручивались в снежных топях, но машина никак не могла освободиться. От Кости задорно пахло водкой.
— Пособить, братва? — к нам подошел еще сосед, Толян, бывший мент, седобородый и в камуфляже.
Машина поддалась, рванула вперед, но через мгновение соскользнула обратно, в ту же снежную кашу.
— А ну ко мне! — я засвистел собаке, которая с приветливым лаем бросилась в темноту, откуда донесся металлический перезвон. — Она не тронет! — крикнул я.
Спешившись, с велосипедами, брели двое.
— На великах в такую погодку. Во дают! — обрадовался Костя.
Это оказались таджики, в нелепых, с чужого плеча куртках, один в лиловой шапке, похожей на женскую.
— Ау, друг, и ты, друг! — обратился Михалыч. — Подтолкнете?
Таджики присоединились, согнулись, обхватили машину.
— Всем миром… репку… — Костя давил на багажник и подпрыгивал. — Ра-си-я! Ра-си-я!
Машина вдруг замерла, задумалась и в следующее мгновение вылетела на дорогу.
Таджики переминались, как пленные.
— Спасибо, вот! — Михалыч протянул им скомканную сотку, которую сцапал тот, что в лиловой шапке.
Они быстро взгромоздились на велосипеды и скрылись верхом во тьме.
Михалыч глядел на меня и седобородого.
— А вам? Может, того… В знак уважения… — и он выразительно зашарил у себя в карманах.
Вместо ответа я свистнул псу.
— Охренел! — возмутился Толян. — Это ты чучмекам бумажку суй. Мы ж русские люди!
— Пойдем тогда к нам, — предложил Михалыч, — по сто грамм. Вместе пахали — вместе отметим.
— Вот-вот! — подхватил Костя. — Согреться надо.
— Да ты и так гретый… — нежно заметил дядя. — Ну чо, идете? Или упрашивать вас?
— Выпить всегда можно! — отозвался Толян.
— Зайду, — сказал я, — собаку отведу на участок и зайду к вам.
— Смотри, Серый, не обмани! — сказал Костя посмеиваясь.
Через двадцать минут, когда я вошел в кирпичный коттедж к соседу, меня окутали запахи пирогов, картошки, табака и звуки песни, где выделялся женский приподнятый голос. На белой просторной кухне вокруг деревянного стола сидели Михалыч, его круглая жена Тамара, Костя и Толян. Стол украшали бутылка и множество тарелок со всякой всячиной.
“Пять минут, пять минут, примиритесь все, кто в ссоре!” — пели они почему-то новогоднее.
Толян делал секундную затяжку и отбрасывал далеко в сторону руку с сигаретой.
— Да кури! Кури здесь! Проветрим! Свои же люди! — успокаивал хозяин. Заметив меня, он щедро стал грести к себе воздух. — О, явилися! Плыви сюда, дорогой! Вишь, не поедем мы никуда! Племяша оставляю! Ща тачку обратно загоню. Завтра опять толкать будем, ха-ха! На работу завтра, а пью — очень уж я Костика своего люблю! — И, притянув пшенную голову племянника, он смачно поцеловал его в висок.
Костя балдел, ярко-розовый, с полузакрытыми глазами.
Это был последний раз, когда я его видел.
Прошло время, и в какой-то момент я поймал себя на том, что не видел его давно. Михалыч и Тамара изменились, они осунулись и всех сторонились. При встрече молча кивали и спешили мимо.
— А где племянник? — летом спросил я через забор у Михалыча, который поливал грядку.
— Где-где… Где надо… — он бросил шланг и скрылся в доме.
Осенью Тамара зашла ко мне узнать, есть ли электричество.
— Отрубили, — сказал я.
— И у нас.
— А что с Костей?
— С кем?
— С Костей. Куда он делся?
— С Костей? Убили его, — сказала она просто. — Можно присяду?
Она упала в пальто на стул, стоявший в самой темной части комнаты:
— Менты. Поймали подвыпившего. Почки отбили. Так били, чтобы убить. Два дня полежал и умер. В день его смерти матери, мужниной сестре, из ЖЭКа звонят: “Немедленно освобождайте квартиру вашего сына, она не приватизирована, вещи вывозите, завтра вселяем очередника”. Та говорит: “Вы чего? Приватизирована квартира”. — “У нас записано по-другому. Документ привозите”. И пришлось ей еле живой тащиться. Когда показала документ, у них лица вытянулись. “Этого не может быть!” — кричат. Но с документом не поспоришь. Выходит, в сговоре ЖЭК с милицией. Думали: убьем и квартиру его заберем. Все знаю: кто бил, какое отделение. А толку? Костю не вернешь. Муж мне приказал: не суйся, уже не исправишь. А то дом сожгут… — Она вздохнула. — Бандиты нами правят. Что хотят, то творят. Знаешь сам, что у нас за страна. Молюсь я о Костике, сорокоуст заказала, каждое воскресенье свечу ставлю. Бесприютный он был. Веселый, но сердце сжималось. Разведенка, и ребеночка не нажил. Сам был дитя.
— Надо ментов посадить, — сказал я твердо.
— В это дело даже лезть нельзя. Ни про что мы с тобой не говорили, ясно? — она встала. — Хоть бы свет дали!
Зимой накануне Нового года я чистил снег у ворот.
— Серый, а Серый! — Михалыч, пошатываясь, подошел.
Обменялись рукопожатием.
— Пойдем ко мне, по рюмочке, за праздник… — Он тянул меня в коттедж. — Мы же друг дружку поддерживать должны. Правильно или нет?
И снова я сидел за деревянным столом с бутылкой и закусками.
— Помните, пели? — я улыбнулся. — “Пять минут, пять минут…”. Костя еще был.
Тамара у плиты тревожно зазвенела сковородкой.
— Был, — подтвердил Михалыч. — Ну, с Новым годом! Чтоб в новом году, как говорится, все старые несчастья остались… А в новом привалило бы нам счастья!
— Не чокаясь, — сказал я. — За родственника вашего. Убили его, да?
— Помер. Выпил гадость какую-то и помер.
— Я другое слышал.
— Слышал и слышал. Времени сколько утекло, с прошлой весны-то…
— Почему вы так это оставили?
— А как? Хочешь, чтоб тачку мне взорвали со мной вместе?
— Погодите. Но они же мелкие, менты эти. Подмосковный город. А вы не последний человек в государстве. Вы, извините меня, директор большого э… объекта… Убили, и пускай? А если б сын ваш?
Тамара запричитала:
— Хватит, прекрати, Сереженька… Мать его родная и то молчит.
— Да пойду я…
— Стой, погоди! — заговорил Михалыч. — Балабол. Или предложить чего есть?
— Могу статью написать в газете! Хотите запрос устрою? Из любого ведомства, знакомых много!
— Подотрутся они твоими бумажками!
— Попробовать же надо.
— Что? — спросили они одновременно.
— По-про-бо-вать… — Я чувствовал, что слезы глупо наворачиваются на глаза. — Эх! Надо вам попытаться убийц наказать. Попытку предпринять! Помните, как машину толкали? И пил он у вас, и в голову вы его целовали! Любили его, да? Опекали! Прощали, что бездельник, что пьет. Помните, как песни вы пели славно? Я думал: вот оно единство, вот люди… А теперь что? Стал он трупом, а у вас хата с краю. Вроде и не было никакого Кости. Так получается? Да ну вас! — я вышел из кухни, из дома, за забор, пошел к себе.
Я шел и думал, что сказанные слова — единственное, что я могу. И никуда я не полезу, не стану искать убийц, потому что времени нет, потому что соседи сами не хотят, и толком не знал я этого Костю, а ментов попробуй тронь, да и потому что, потому что… Хрустел снег. “Потому что, потому что”, — хрустел и хрустел снег.
Вслед мне звучало оглушительное молчание.