Эта маленькая победоносная война резко изменила их жизнь. Эти женщины отдали родине самое дорогое, что у них было, — своих близких…
Жены и матери слышали обещания с самых высоких трибун, что родина никогда не забудет подвига их мужей и сыновей.
Прошел год. “МК” решил выяснить, как живут люди, которые воевали за свободу Южной Осетии. Сдержало ли наше государство свои, прозвучавшие на весь мир клятвы?
О вооруженном конфликте в Южной Осетии написано немало. Те жаркие августовские дни расписаны буквально по минутам. Рассматриваются экономические, дипломатические, военные эффекты этой кампании. Только забыли о рабочих лошадках любой войны — о солдатах. Они привыкли, молчат и не жалуются. Неохотно и скупо рассказывают о пережитом:
— Мы с однополчанами даже думать не хотим о той войне, — говорит один из воевавших. — Очень редко вспоминаем какие-то моменты — те, которые схватывают за душу. Убитых друзей вспоминаем.
На самом деле их, конечно, гораздо больше, около двух тысяч, тех, кто попал в прошлогодний переплет победоносной войны, но я расскажу о троих…
Расходный материал
…11 августа 2008 года рядовой Виктор Буряк вместе с товарищами ехал на задание по объездной дороге от Рокского туннеля, соединяющего Россию и Южную Осетию. Парни курили, мечтали об отпуске. Вдруг со всех сторон, как в каком-то безумном пейнтболе, засвистели пули. Их БМП попал под обстрел, а потом его еще и взорвали.
В живых остались только трое. Виктор был тяжело ранен в голову и ногу. Долго лежал в разных госпиталях, получил инвалидность. Теперь он сильно хромает. Голова, в которую уже вросла металлическая пластина, часто раскалывается от боли.
…Группа 22-летнего Александра Антонова из Козьмодемьянска несколько раз попадала под обстрел. Сам Александр чудом уцелел, но на его глазах не раз гибли друзья. В отпуске у Александра вдруг проявились симптомы посттравматических стрессовых расстройств: крики по ночам, дрожание рук, он стал замкнутым и мрачным, впал в депрессию. Парень настолько сильно изменился, что его пришлось госпитализировать в психиатрическую больницу имени Н.А.Алексеева.
…Ночью 9 августа 2008 года у города Цхинвал был сбит самолет-разведчик “Ту-22М”. Штурманы Виктор Прядкин и Игорь Нестеров погибли, Вячеслав Малков попал в плен и был освобожден через десять дней, а командир экипажа, 37-летний подполковник Александр Ковенцов, пропал без вести. Официально он считается единственным российским военным, пропавшим без вести. Спустя месяц в горах были обнаружены обломки самолета и катапультное кресло командира, но не найдено ни основного парашюта, ни хотя бы фрагментов тела командира. Есть версия, что Ковенцов попал в плен, но грузинская сторона это не подтверждает.
Рассказы солдат звучат обыденно. Их жизнь сломалась еще до того, как они успели совершить что-то героическое.
“Лучше бы ваш сын умер”
— Раньше я хотела, чтобы сын в армию пошел, — говорит мама Виктора Буряка, Любовь Ивановна. — Надеялась, возмужает, опыта наберется. Тогда ему работу, например охранника, будет проще найти, — у нас в Тульской области беда с работой. А теперь думаю, какая же я была наивная! Забрали ребенка, изуродовали и бросили. Плохо себя Витя чувствует, хоть и хорохорится. Голова у него сильно болит, по ночам кричит. Таблетки горстями пьет, но все без толку. Дали ему третью группу инвалидности. И все...
Не только Витю так забыли. Мы поддерживаем связь с его однополчанами, с ребятами, которые в госпитале с ним лежали, — никому даже спасибо не сказали. Ради чего они воевали? И что с ними дальше будет, когда родители станут старыми, кормить не смогут? Это никого не волнует. Помощи никакой. Вначале говорили, что присвоят статус, льготы дадут. И потом ничего, тишина.
— Только недавно, в апреле, мы начали получать положенную Виктору страховку — около 7 тысяч рублей, — продолжает Любовь Ивановна. — Я ее девять месяцев выбивала. Ходила в военкомат, как на работу. Документы они никак не могли собрать. Однажды так и сказали: “Лучше бы он у вас умер, бумаги быстрее бы подготовили”. С огромным трудом я поставила сына на учет в Тульскую группу афганцев — там пообещали путевку на реабилитационное лечение в Москве. Правда, только на декабрь, но и то хорошо.
Неожиданно монолог плачущей матери прерывают раскатистые трели межгорода. Звонит боевой товарищ Вити, Ромка из Ростова-на-Дону. Он после той короткой войны стал инвалидом на всю жизнь — у него тяжелая травма позвоночника, неизвестно, сможет ли ходить. С огромным трудом больная мать Ромы выбила хотя бы страховку сыну.
— Тут как-то гуманитарную помощь Виктору прислали с какого-то завода — 10 тысяч, — вспоминает Любовь Ивановна. — Я Ромке позвонила — мол, узнайте, наверное, раз Вите дали, и тебе положено. Потом с этого завода перезвонили и ругались: зачем вы сказали? У нас средств мало, мы только самым тяжелым выделили. А разве, говорю, лежачий парень еще недостаточно тяжелый?
Слышно, как Витя в другой комнате разговаривает с другом: скоро год войне, но ничего не слышно. Забыли про нас, денег нет. На работу тоже не берут, даже в охрану. Говорят, зачем нам нужен инвалид.
Витя совсем по-детски жалуется Ромке, что один человек обещал работу в Москве подыскать, денег за это просил, а потом исчез, трубку не берет.
— Если можно было отмотать время назад, теперь бы все сделала, чтобы не пустить сына в армию, — продолжает Любовь Ивановна. — Как я тогда умоляла не посылать его в “горячие точки”! Ведь я же мать-одиночка, единственный он у нас мужчина в семье, надеялись, опорой, кормильцем станет…
В военкомате божились: будет в армии, как у Христа за пазухой, мы его в хорошее место, в Ковров отправим. Призвали его в декабре 2007-го, и полгода Виктор действительно был в учебке, мать туда даже ездила на присягу. И вдруг сын звонит: “Мы уже в Дагестане”.
Когда война началась, у Любови Ивановны сердце сразу сжалось, от телевизора не отходила. Тут же стала набирать номер сына, его части — все телефоны заблокированы.
Только позже, уже из госпиталя, он сам ей позвонил. И начались их скитания по больницам. В октябре его комиссовали, и с тех пор никто ни из руководства города Узловая, ни из военных его судьбой не интересовался.
— Даже цветочков, открытки в праздник не прислали, — вздыхает Любовь Ивановна. — И не только ему, у нас из Узловой человека четыре там воевали, про всех забыли. Да и его однополчане то же самое говорят. А ребята ведь молодые, наивные, они до последнего надеялись, что им хотя бы спасибо скажут, в День Победы на концерт пригласят.
“Вы сами во всем виноваты”
Она еще молодая, очаровательная женщина, но в ее глазах застыли такие беспросветные боль и отчаяние, что, кажется, все мои добрые слова бессмысленны. Безнадежно теребя мокрый платок, Татьяна Николаевна начинает свой рассказ издалека:
— Сына призвали 1 июля 2007 года. Через пять месяцев звонит: “Заставляют подписывать контракт”. Мы с мужем говорим — ни в коем случае! Но он все равно стал контрактником. Руководство решило: “Не хочешь, мы сами подпишем”. Отправили их в Ингушетию. Командиры домой даже звонить не разрешали. А в начале августа они оказались на учениях на границе с Грузией. Поэтому, как я услышала, что начались военные действия, сразу поняла: “Мой сын попал в самое пекло”.
Потом где-то в конце августа звонит: “Вроде цел, отпустили в отпуск”. А приехал — смотреть страшно. Руки дрожат, спать не может, глаза какие-то невидящие, говорит, перед ним все время кадры проплывают: как его товарищи умирают, а он ничем не может помочь.
Решила — обратно сына не отпущу. Поехала в Йошкар-Олу, в военную прокуратуру, а там над моим рассказом только посмеялись: “Что это он у вас такой впечатлительный! Если не хочет возвращаться в армию, пусть трех детей срочно рожает”.
В общем, возбудили против Саши уголовное дело — мол, не вернулся в часть. Стали звонить, угрожать, что объявят дезертиром. Даже из части приехали за ним в Козьмодемьянск. А в это время Александру было так плохо, что его на 1,5 месяца в психиатрическую больницу положили. Кололи что-то такое, от чего у него боли были жуткие, его чуть не парализовало. Правда, даже такое сильное лечение особо не помогло. Конечно, говорит мать, сейчас меньше по ночам кричит, но совсем другой человек стал: какой-то заторможенный, угрюмый, все время в компьютер смотрит и молчит, выпивать начал.
— Так нас же потом во всех его болезнях и обвинили, — вздыхает Татьяна Николаевна. — Мол, мы скрыли, что у него в 10 лет было сотрясение мозга, когда он с горки упал. Хотя все это было написано в его карте.
Хорошо, что в больнице бумагу дали о том, что парень не может проходить дальнейшую службу. Но его так и не уволили из армии. Саша вначале звонил своим однополчанам, которые еще служат, но ему тут же перезванивали командиры и начинали угрожать — удивляемся, как они узнавали.
— В апреле нам письмо прислали: “Младший сержант Александр Антонов не является участником боевых действий”. Младший сержант — повысили, он рядовым числился, — горько усмехается женщина. — И никаких денег он, контрактник, вообще не видел: ни подъемных, ни командировочных, ни зарплаты. И сейчас почему его не увольняют? Может, кто за него по-прежнему получает зарплату? А парень нигде на работу устроиться не может. В военном билете написано, что он в армии числится.
Недавно через Москву ехал его друг, Саша с Урала. Возвращался обратно в часть в надежде хоть что-то заработать. Дома в деревне работы нет, и по контракту ему ничего не заплатили. У него не было денег даже на билет из Москвы до части. Антоновы помогли ему с билетом, еды какой-то в дорогу собрали. А он ехал и плакал — так не хотел туда возвращаться. Только и надеялся, что хоть то, что заработал, отдадут…
— У меня еще два сына подрастают, — говорит Татьяна Николаевна. — Не дай Бог, если в армию!
Подполковника никто не ищет
Мать единственного пропавшего российского офицера Александра Ковенцова после того, как сын пропал без вести, за год сильно сдала. Мы разговариваем с его женой Наташей. Мало того, что теперь она одна поднимает двоих детей — крутится как белка в колесе, так еще приходится самой пробивать стену равнодушия больших военных тузов:
— Самое обидное, что Сашу по большому счету никто не ищет. Мне приходят только отписки: мол, обращались в Красный Крест, ООН, международные организации по поиску военнопленных — результатов нет. Этим делом никто не хочет заниматься.
Что для государства пропажа какого-то подполковника! И как живет его семья — больших чиновников это не волнует. Если Ковенцовы и получали за этот год какую-то помощь, то только благодаря заботам командира полка да благотворительных организаций.
— Я просто не представляю, как бы мы выжили на мою зарплату библиотекаря, — говорит Наташа. — Ведь на семьи без вести пропавших военных не положено никаких дотаций. Только поэтому я обратилась в суд с просьбой признать моего мужа погибшим. Больно, конечно, было писать, ведь надежда умирает последней…
Надо жить. Детей поднимать. В мае, десять месяцев спустя после пропажи мужа, получила положительное решение суда — Александра официально признали умершим. Теперь, надеюсь, будут выплачивать пособие по потере кормильца — 8 тысяч на ребенка. По крайней мере, жены погибших штурманов такое получают.
Недавно Министерство обороны выделило Наталье Ковенцовой жилье, теперь в течение месяца его надо быстро оформить — пока не передумали. Семьи штурманов получили в Кожухове и в Щербинке, Ковенцовы в Косине.
— Будем переезжать, ведь в Калужской области, где служили наши мужья, нас уже ничего не держит, — печально говорит женщина. — Сегодня ездила, смотрела квартиру: просторная, двухкомнатная, даже зимний сад задуман. Только где взять деньги на ее обустройство? Там есть соцремонт, но лучше бы его не делали. Весь этот гнилой линолеум, пузырчатые обои, отвратительную сантехнику надо сразу выбрасывать.
Надо жить. Заново привязывать себя к этой реальности ремонтом, поисками работы, заботой о детях, обыденными каждодневными делами, только чтобы не оставаться наедине со своей никому не интересной болью.
“Старший, 10-летний Павел, пойдет осенью в Суворовское училище. Младшего, 5-летнего Егорку, надо устраивать в садик”, — перечисляет Наташа, не вдова и не жена. И вдруг она снова не со мной, в этом мирном московском лете: “Вы не представляете, как страшна неизвестность. Мне хотя бы похоронить мужа! Почему его никто не ищет? А вдруг он еще жив?”
Говорит председатель Союза комитетов солдатских матерей России Валентина Мельникова:
— У нас в стране с ветеранами войн ситуация всегда повторяется. Сначала война, потом забвение, и только спустя огромный промежуток времени их вспоминают. Даже после Великой Отечественной инвалидов на время просто убрали из поля зрения горожан. Естественно, тогда им ничего не платили. Только лет через 20 стали возносить. То же самое было и с ребятами, воевавшими в Афгане, в Чечне и прочих современных “горячих точках”.
Что касается солдат, воевавших в Южной Осетии, мы с ноября ждали, что Госдума, например Комитет по обороне, внесет предложение о том, чтобы им присвоили статус ветеранов боевых действий. С января мы сами стали бомбить таким предложением все структуры, от которых зависит принятие решения. Но ведь существует сильное лобби, представители которого заявляют, что такой закон будет несправедливостью по отношению к участвовавшим в боевых действиях на территории Приднестровья, Таджикистана, Абхазии и пр. Мы же, когда выдвигали свое предложение, говорили о том, что данный статус ветеранов будет распространяться на всех наших солдат, воевавших в “горячих точках”.
Что касается Александра Ковенцова, то мы, солдатские матери, его ищем, используя все наши возможности. К сожалению, у нас нет ни полномочий, ни рычагов воздействия на Грузию в этом вопросе.
Считаем, что России нужно создать комиссию по розыску военнопленных, такую, как, например, у американцев. У нас в 1993 году была сформирована подобная комиссия под руководством Волкогонова. Она весьма успешно функционировала до 2004 года, пока руководить ею не назначили Шаманова, тогда вся ее работа закончилась. А немного раньше было принято политическое решение, что пропавших без вести не надо искать.
На днях я говорила об Александре Ковенцове министру обороны. А что он? Он высказал сочувствие семье подполковника.