Надо видеть качественные различия между мессианизмом евразийца Александра Дугина и мессианизмом русских мыслителей и писателей ХIХ века. Самое главное: русский мессианизм Федора Достоевского должен был решать прежде всего европейские проблемы и жестко связан с судьбами всей Европы. Нет у Достоевского никаких следов евразийства, нет у него желания погрузить православную христианскую Россию в ценности Востока, о которых говорит Александр Дугин, то есть соединить ее с «евразийскими геополитическими импульсами», а тем более соединить с «динамизмом и жестокостью монгольского войска».
Сама русская идея у Федора Достоевского, как и у Владимира Соловьева, связывается с идеей объединения народов Европы, преодоления их отчужденности друг от друга, связывается с желанием соединить эти народы на какой-то общечеловеческой основе. У них было убеждение, что Россия как раз и создаст ту идею, которая объединит народы Европы. Вот что говорит по этому поводу сам Достоевский. «Характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общественный… Русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством и таким мужеством развивает Европа в своих национальностях».
Об этом же говорит вслед за Достоевским и основатель русской философии Владимир Соловьев. С его точки зрения, «русская идея… не имеет в себе ничего исключительного и партикуляристического… Она представляет собой лишь новый аспект христианской идеи… Для осуществления этого национального призвания нам не нужно действовать против других наций, но с ними и для них».
Мессианизм же Александра Дугина не только не имеет ничего общего с христианством, с русской православной культурой, но и противостоит им. На самом деле, на мой взгляд, мессианизм Дугина куда ближе к учению Льва Троцкого о перманентной революции, чем к христианскому мессианизму Федора Достоевского.
И самое главное, если для русского мессианизма ХIХ века, для русского религиозного гуманизма человек был самоцелью, то для Александра Дугина русский человек является лишь средством созидания особой евразийской цивилизации. Для идеологов евразийства, всех тех, кто призывает русских умирать во имя того, чтобы Россия не была Европой, нет ценности человеческой жизни — человек является лишь средством достижения их мистической цели. А для Федора Достоевского, для всей русской культуры человек не может быть средством, человек является самоцелью как дитя Божие.
Всем тем, кто на Западе и в России видит в дугинском учении смысл и судьбу русской культуры, я бы посоветовал потратить время и прослушать двухчасовую исповедь Александра Дугина о своем понимании диалектики жизни и смерти, политики и многом другом. Не скрою, я с большим вниманием слушал эту исповедь талантливого мистика и понял, как легко соблазнить русского человека, который поддается внушаемости, соблазнам смерти. Вот только некоторые фразы из исповеди Александра Дугина: «Вместе с жизнью рождается смерть, и смерть сопровождает нашу жизнь до конца. Только благодаря смерти мы можем осознать ценность жизни, осознать то, что мы боимся потерять». Для человека, живущего на земле и ожидающего смерти, уготовленное ему место в раю и бессмертие это нечто запредельное, сказочное. Но ведь смерть это действительно свобода, а вот у человека в раю уже нет этой свободы. А что ему делать, если ему надоела вечная блаженная жизнь и он от нее устал? Вот такие страшные мысли навеяла на меня исповедь Александра Дугина.
Но в основном в этой исповеди был пересказ не столько даже марксистского учения о революции, сколько троцкистского учения о перманентной революции. Слушайте: «для того чтобы стать политиком, мало быть готовым умереть в политической борьбе. Ты не станешь настоящим политиком, если ты не способен расправиться со своим политическим противником, которого ты победил». Слушая эти рассуждения Дугина о политике, я вспомнил, что в «Моей жизни» Троцкого есть почти дословно все то же самое, когда автор объясняет, почему он настаивал на физическом устранении руководителей левых эсеров после их неудачного переворота.
И вряд ли бы у нас был популярен мыслитель Александр Дугин, который рассказывает нам о своей философии смерти на радио и на телевидении, который учит русского человека, что нет ничего страшного в ядерной катастрофе, которая вместе с нами унесет на небо ненавистных американцев, если бы мы после августовской революции 1991 года занялись серьезно декоммунизацией нашего мировоззрения, нашей идеологии. А раз для нас сегодня не только Ленин, но и Сталин — великие государственные деятели, чуть ли не наша национальная гордость, то и появляется место для нового варианта дугинского национал-большевизма, который зовет нас к ненависти к Западу и учит нас видеть позитив в кочевничестве монголов, которые завоевывали бесконечные территории.
Между тем человек на то и человек, что он устает от экстрима, от чрезвычайщины, устает от сакрализации смерти. В конце концов, надо учитывать диалектику жизни и подвига. Смерть красна, когда она ведет к сохранению жизни других. Подвиг только тогда является подвигом, когда он служит не смерти, а сохранению жизни. И это обстоятельство, на мой взгляд, не учитывает Александр Дугин, проповедуя жертвенность без конца и края. Если все будут героями, то ничего не останется от жизни. Подвиг потому и подвиг, что он является чем-то исключительным. Массовый подвиг это уже самоуничтожение.
Противостоять идеологии национал-большевизма Александра Дугина, которую некоторые политики пытались превратить в государственную идеологию, можно только, неся в своем сознании ценности русской культуры, гуманизма, человеколюбия. Для Герцена, Достоевского и их соратников было бесспорно, что есть что-то ненормальное, нечеловеческое и в русском крепостном праве, и в русской нищете, и в зверствах русского помещика над русским крепостным. И чтобы найти какое-то оправдание всему этому, они и придумали идею о том, что в этих страданиях есть какой-то глубинный смысл. И у Герцена, и у Достоевского, и даже у Владимира Соловьева за их верой в особую историческую миссию стояло желание найти оправдание того, что сам Достоевский называл «тягостной ситуацией» русской жизни. За мессианизмом Федора Достоевского и Владимира Соловьева стоит осознание противоестественности, античеловечности русской нищеты, русского рабства, убогости русской жизни. Отсюда, от желания как-то оправдать тягостную ситуацию русской жизни, и была вера Федора Достоевского в богоизбранность русского народа. Как говорит один из героев Достоевского: «Истинный Вечный Бог избрал убогий наш народ за его терпение и смирение, за его невидность и неблистанье, в союз с Собою: и этим народом Он покорит весь мир Своей Истине».
Мы живем в то время, которое наш президент Владимир Путин называет «трагедией не только для Украины, но и России». Но я убежден, я твердо верю, что красота и сила русской культуры бессмертны и они все равно вытолкнут из русской души все то, что мешает нам полюбить жизнь, защищать жизнь. Давайте вернемся к ценностям 90-х, к ценностям, которые были сформулированы в статье Владимира Путина «Россия на рубеже тысячелетий». Зачем нам Дугин со своей философией смерти, которая на самом деле компрометирует и русскую культуру, и нас самих? Ведь у нас было так много великих мыслителей, которые призывали нас к христианскому «не делай другому то, чего не желаешь себе», призывали нас думать о самом важном — о сохранении той жизни, которая есть сегодня и которую нам дал Бог.