Встреча на КПП
Встретились мы совершенно случайно. Просто оказались в общей массе добровольцев из России, которые рвались на Донбасс. Их на том пограничном посту набралось больше сотни. Тогда наша армия пересекла границу с Украиной, и всем хотелось быть в числе тех, кто освободит жителей Донбасса от нацистов. Тогда никто не предполагал, что спецоперация затянется надолго. Всем казалось, что российская армия дойдет до Киева чуть ли не победным маршем. Сказывался крымский эффект. Ну а тем, кто планировал СВО, тогда казалось, что они смогут обойтись регулярными войсками. И местные пограничники, получив отмашку сверху, тормознули всех добровольцев на границе — она действительно оказалась «на замке». Мы все зависли в местной придорожной гостинице.
«А вон тот паренек — твой земляк», — сказал мне кто-то и указал на молодого скуластого казаха с волевым лицом. Казах говорил с кем-то по телефону и затягивался сигаретой.
«Здорово, зема! Откуда будешь?» — «Из Оренбурга». — «И я оттуда».
Он улыбнулся. Мы обнялись как родные. На сердце растаяла медовая лепешечка.
А потом наши пути разошлись. Мы разъехались в разные стороны, чтобы спустя полтора года встретиться в Москве, в госпитале Вишневского, куда раненого Ахсата привезли «из-за ленточки». И эта встреча еще раз круто изменила жизни каждого из нас.
Мы — за ними, они — за нами
Первая война для Ахсата началась после срочки. Армия разбудила в нем человека боя. Возможно, сыграли роль гены каких-то далеких степных предков (хотя родители Ахсата люди сугубо мирных профессий). И он пошел в военкомат. И уехал в Чечню.
Два года контрактник Хасенов вместе с разведчиками воздушно-штурмовых поисковых групп 46-й бригады гонялся за ваххабитами по всему Кавказу. «Там я оказался на своей волне, — вспоминает Ахсат. — Мы работали в Нальчике, Кизляре, Орджоникидзевской станице, зачищали аулы, вскрывали бандитские «лежки», искали схроны с оружием и взрывчаткой. Ваххабиты в свою очередь охотились за нами. Поэтому передвигались мы на гражданских фурах, «буханках», молоковозах и рефрижераторах».
«Мы гонялись за ними, ваххабиты — за нами, — вспоминает Ахсат. — Такие вот кошки-мышки друг с другом и со смертью. Бородачи были не лохи. И у них там хватало агентуры. Впрочем, и у нас тоже. Тогда Кавказ раскололся. Одни поддерживали ваххабитов, другие их ненавидели. И снабжали нас информацией. Надо было передумать, перехитрить противника, обвести его вокруг пальца. И прихлопнуть где-нибудь ночью в ущелье или на окраине города в самый неожиданный момент. В этом были опасность, азарт и адреналин. Но это была моя стихия. Крутая, жесткая мужская работа, со своим глубоким смыслом и неброской героикой. Мы ощущали себя живым щитом южных рубежей страны. Одна эта мысль поднимала над землей. Через три года я вернулся в родной Новоорск. А мне даже сигареты в магазине продавать отказывались. Я слишком молодо выглядел. Показываю женщине-продавцу ветеранскую книжку, у нее глаза на лоб: «Совсем еще пацан — и уже ветеран? Да не верю».
«Меня повело и потащило...»
После Чечни Ахсат переехал в Москву, устроился на мясокомбинат, стал подумывать о женитьбе. Но тут случился Крым. А потом нацисты навалились на Донбасс. Подсевшие на иглу боев, сослуживцы по Чечне рванули туда добровольцами. «Давай с нами, Ахсат!» — прислали весточку. Он тогда гостил у родителей в Оренбуржье. И снова привычно защемило сердце. Снова потянуло испытать пережитое. «Меня срочно вызывают в Москву, на работу», — сказал я маме. Обнял ее на прощанье и отправился на свою вторую войну.
«На Донбассе местные встретили как родного, — вспоминает боец. — Как своего спасителя встретили. Женщины обнимали, плакали, крестили меня, мусульманина. Из дома для меня несли последнее. И меня снова повело и потащило. Я понял, что обратно уже не вернусь. Ни при каких. Так началась моя вторая война...»
«Ты не ранен, ты просто убит…»
«...Я к тому времени уже много чего повидал, но на Донбассе в 2014-м война была совсем другая и по массовости, и по градусу взаимного ожесточения. Я заехал в батальон «Восток». Там работал в разведке. Потом перешел в сотую бригаду ДНР. А в 2022 году, когда началась СВО, оказался в бригаде «Пятнашка», которой командовал знаменитый на весь Донбасс «Абхаз». Он, конечно, красавчик. Настоящий воин — умный, расчетливый, бесстрашный. Его родители умоляли вернуться домой, в Абхазию. Потом смирились. Как и мои.
В «Пятнашке» погиб мой друг «Шах». Я провожал его в последний путь на «буханке». Мы ехали в ростовский госпиталь. «Буханка» подпрыгивала на ухабах, и «Шах» вздрагивал и поворачивался, словно во сне. Только не дышал. Я смотрел на него, стараясь запомнить черты его потемневшего и затвердевшего лица. И мысленно переделал стихи фронтового поэта:
«Ты прощай, мой родной, однокашник мой,
Ты не ранен, ты просто убит.
Я на память возьму твой «калашников» —
Нам еще наступать предстоит…»
Это очень непросто — провожать своего друга в последний путь. Как будто ты сам частично умер. Только оболочка от тебя осталась.
После «Пятнашки» я перешел в боевой армейский резерв — отряд «Барс-13». В «Барсе» в Шервудском лесу под Изюмом погиб еще один мой брат, пулеметчик «Шаман». Нас тогда засыпали минами. Прилет был точный. Одна мина взорвалась перед нами, другая врезалась в двух метрах от меня в дерево, а третья прилетела четко в окоп. И пулеметчик «Шаман» ушел вслед за «Шахом». Хоронили ребята его без меня, я был «за ленточкой». Но от моего имени они вплели и мою ленточку в траурный венок.
Как вообще воюют "вэсэушники"? В ближнем стрелковом бою они себя проявить не могут. Начинают откатывать. За арту, артиллерию, прячутся. А арта уже по их наводке начинает издалека накидывать на наши позиции. Так же себя ведут поляки, американцы, другие наемники. Это вообще западная тактика боя. Помнится, мы четырьмя стволами десять дней держали промзону под Авдеевкой. Обломались они тогда. Ни пехота, ни арта ничего с нами сделать не смогли.
Нацики — звери. Нелюди. Больные какие-то. Их патологическая жестокость не знает предела. Мы их называем «немцы». Но при нашем жестком штурме они тоже включают заднюю. Хотя и цепляются за свои позиции, и «кусаются» до последнего. И оборудуют позиции грамотно».
Прилет
«Послужил в «Барсе», съездил домой. Потом вернулся... Я заехал в 108-й десантно-штурмовой батальон. И началось все заново: разведка, рейды, штурмы. Все время в движении. Разведка на позициях не стоит, она все время в поиске, в движухе. Наш батальон кинули на Запорожское направление, в Херсонскую область, в село Днепряны.
Там мы ночью из КОРДов (крупнокалиберный пулемет. — Авт.) раздолбали десант, который ночью скрытно прилетел к нам на катерах. Один из убитых так и остался лежать в лодке. Прямым попаданием ему голову снесло.
А в Запорожье мы крепко встряли. Я был командиром отделения штурмовой группы. Шли ночью в районе Токмака на помощь к морпехам. Выходили на позиции по «зеленке», и под селом Вербовое нас накрыл дрон-камикадзе. Меня ударило взрывной волной, засыпало землей. Мелкие осколки влетели в голову, в ноги, в челюсть. Я упал, расстегнул бронежилет, выплюнул зубы... и потерял сознание.
А потом нам стала накладывать арта. Поперла пехота. Судя по всему, поляки. «Поддавач, российски!» («Сдавайтесь, русские!») — это их излюбленная фраза. Живьем хотели нас взять. Спасли нас ротный и бойцы «Химик», «Кот» и «Малой». Они засадили им встречный стрелковый бой, осадили нападавших. Потом под огнем перемотали нас всех, эвакуацию вызвали.
Вывозили нас двое суток. На «буханке», по ночам, какими-то тайными тропами. Сначала в Мариуполь, потом в Ростов-на-Дону. Все это время я был в коме. Позже меня перевели в Москву. Вот сижу теперь здесь, жду операцию.
Ребят моих, тех, кто выжил, по другим госпиталям раскидали. Немного нас тогда осталось.
Иногда закрываю глаза — и передо мной проходят все мои погибшие братья: «Шах», «Шаман», «Таран», напарник «Серый» из Донецка, «Киря»... И сердце начинает щемить так нестерпимо! Спасают только мысли о родных, о семье, мои братья по оружию. Я на связи с ними со всеми. Скоро вот ротный должен приехать. Жду не дождусь.
Здесь, в госпитале, иногда смотрю на себя в зеркало, а на меня словно другой человек смотрит. Это не тот паренек из Новоорска, которому продавцы в сигаретах отказывали. Лицо уставшее, в шрамах, глаза черные от пережитого. Ранение-то тяжелое. Может, даже инвалидность дадут.
Почему мы воюем? На нас накинулась свора взбесившихся людоедов. Пускать сюда эту нечисть нельзя. Они ненавидят нас животной ненавистью. И навалились на нас там, на Украине, всем миром. Кого я там только не видел: американцы, англичане, немцы, французы, негры… В некоторых частях и украинцев-то уже не осталось. Одни наемники. Негров в солнечный день хорошо видать с квадрокоптеров — по цвету кожи. И бегают они по-другому, не так, как европейцы. Поляков вообще навалом.
Эти людоеды не остановятся ни перед чем. Если мы их сами не остановим».
Мама
Мне «Абхаз» в свое время рассказывал, как какой-то фотограф во время войны снял матроса-абхаза, увешанного пулеметными лентами. Тот в момент съемки заразительно смеялся в ответ на отпущенную кем-то шутку. Снимок был удачный, и веселый абхаз в бескозырке попал на газетные передовицы того времени. А потом в одном из боев матрос погиб. Спустя много лет после войны фотограф решил найти его родителей. Задумал сделать еще один эпохальный снимок.
Он помнил адрес родителей моряка. Это было маленькое абхазское село, затерянное где-то в горах. Через двадцать с лишним лет после войны отправился в Абхазию, рассчитывая найти село и родителей павшего бойца. Ехал наудачу — родители за это время могли умереть. Но престарелая мама матроса оказалась жива. Гость зашел в дом, вручил ей фото и незаметно настроил фотоаппарат. Мать сначала обомлела, увидев на карточке своего смеющегося сына. А потом взяла карточку в дрожащие руки, села на стул и стала с ним разговаривать — как с живым. И фотограф незаметно зафиксировал этот разговор мамы и сына на пленке. Это трогающее до слез фото облетело весь мир.
«Я думаю, сейчас многие мамы и в России, и на Украине по ночам разговаривают с фотографиями своих сыновей — живых, воюющих и павших. И моя мама наверняка с моими детскими фото говорит. И струйки слез тихо сбегают по ее щекам. Я это во сне часто вижу. Особенно когда в госпиталь попал.
Она, конечно, умоляла меня вернуться. Очень просила, чтобы я стал жить мирной жизнью. А я говорю ей: у меня теперь здесь, на фронте, новая жизнь, новая семья, новые братья. Если бы не они, был бы я уже на небесах. Вместе с «Шаманом» и «Шахом». Там бы интервью давал.
Почему я воюю? Почему не послушал родных? Но ведь гибли и до нас. На нашей великой и незащищенной равнине, на наших просторах было всякое. Но никогда не иссякали наша вера, наше упорство, наша любовь. И мы рождены в этой вере и любви к стране, где жизнь тяжела, но где наш дом, наши могилы, наше небо.
И мы, как и деды наши, воюем сейчас за то, чтобы само имя России не померкло.
Вот как-то так, товарищ журналист...».