Для начала, сравним две цифры: 29 декабря 2019 года в немецком городе Меммингене был установлен 75000-й по счету «Камень преткновения» — индивидуальный памятный знак в рамках общеевропейского мемориального проекта «Stolpersteine»; почти параллельно с этим, 7 февраля 2020 года, в городе Гороховец была установлена 1000-я табличка российского гражданского проекта «Последний адрес».
Чтобы сделать то, что удалось на сегодняшний день «Stolpersteine», так же «напористо и агрессивно», как сейчас, «Последнему адресу» еще предстоит работать 450 лет.
И давайте на этом закончим всерьез говорить об опасениях превратить наши города в кладбища, а разберемся, чего на самом деле боятся те, кто призывает остановить движение «Последнего адреса».
В статье Кузьмина представлены все расхожие заблуждения и штампы, которые с самого первого дня работы «Последнего адреса» в 2013 году приходится слышать в рассуждениях о периоде государственного террора. Проще всего было бы просто эти обвинения опровергнуть, одно за другим, загибая пальцы:
— нет, «Последний адрес» не устанавливает свои знаки только на уцелевших с давних времен домах и не выбирает среди них какие-то особенно «добротные»;
— нет, на табличках не указаны служебные должности репрессированных, потому что «Последний адрес» не отбирает специально какое-то «важное начальство» и «деятелей партии и правительства»;
— нет, памятные таблички не являются «мемориальными досками», увековечивающими чьи-то заслуги, — они вообще не памятник во славу кого-то, а констатация состоявшегося факта репрессии;
— нет, «Последний адрес» не устанавливает памятных знаков с именами организаторов и непосредственных исполнителей массовых убийств невинных людей…
Нет, нет, нет. Вы заблуждаетесь. Вы не в курсе. Вы не удосужились выяснить, как обстоит дело в реальности…
Но раз все эти претензии и оговоры собрались вместе, значит, это как раз тот случай, когда необходима просветительская и разъяснительная работа. Та самая, которая и является смыслом и основным содержанием народного мемориального проекта «Последний адрес».
Почему народного? Потому что любой желающий может стать участником движения, став инициатором появления таблички с именем репрессированного. Для этого не надо состоять с ним ни в каком родстве, совсем не обязательно заранее иметь какие-то сведения или документы — архивной работой займутся наши исследователи, работающие в теснейшем сотрудничестве со специалистами «Мемориала», хотя, если кому-то захочется помочь им и самому поучаствовать в поисках, мы за это будем только благодарны. Это неправда, что дело могут смотреть только прямые родственники. По истечении 75 лет документы, согласно российскому закону, обязаны предоставить любому интересующемуся.
Итак, за каждой табличкой на стене стоит живой человек, проявивший инициативу и оплативший работу по изготовлению. Кто управляет потоком этих заявок? Никто. Такие процессы развиваются стихийно и отражают потребности значительной части общества. Сейчас зарегистрировано почти 2,5 тыс. заявок. За шесть лет работы нам удалось установить немногим более тысячи. Вот этот поток заявок и есть то топливо, на котором работает проект, — именно он нами движет, нас мотивирует. Запрос, который родился в обществе, а не директива сверху. Момент, когда этот поток иссякнет, будет означать, что идея «Последнего адреса» выработала свой ресурс и проект выполнил свою задачу.
Кстати, по такому же принципу — за каждым знаком стоит сегодняшний человек, приславший заявку на установку знака с конкретным именем по конкретному адресу, — работает уже упомянутый европейский проект «Stolpersteine», одну из церемоний которого в Берлине поддержал своим присутствием Дмитрий Кузьмин. Общая численность жертв Холокоста (а именно в память о них устанавливают в Европе «Камни преткновения») оценивается примерно в 6 миллионов в человек. То есть проект, работающий более чем в 700 городах в десятках европейских стран, за тридцать пять лет своего развития сумел установить памятные знаки чуть больше чем 1% погибших. В этом случае основания для увековечения памяти людей-не героев — были понятны, и выяснять, в чем их подвиг и как они прожили свои жизни, Дмитрию Владимировичу не потребовалось.
Каждый «Камень преткновения» и каждая табличка «Последнего адреса» для кого-то из ныне живущих имеет особенный смысл. Связь между нашим современником и тем, чье имя он решает спасти от забвения, бывает самая разная, не только родственная. Профессия, родные места, семейная история, общий дом, общие увлечения…
Эти проекты объединяет, во-первых, представление о безусловной ценности человеческой жизни, независимо от заслуг, достижений и подвигов. А во-вторых — желание сделать память о преступном прошлом частью повседневной жизни, частью среды обитания, когда напоминания разбросаны повсюду и не позволяют забыть. Потому что непростое осмысление этого прошлого — методичная ежедневная работа, и никаким другим способом эту задачу не решить.
И «Stolpersteine», и «Последний адрес» — это символическое обозначение места, где оборвалась нормальная жизнь, куда человек еще накануне даты, выбитой на металле, приходил домой, а после этой даты уже никогда не вернулся. Это последнее место, которое помнит его свободным. И еще это память о преступлении государства против собственных граждан, мирных и безоружных, лишенных права на защиту и возможности спастись.
«Хотелось бы всех поименно назвать» — вот именно на этот душевный порыв отвечают и «Stolpersteine», и «Последний адрес».
«Да отняли список, и негде узнать»…
Очень долго у нас этот список был отнят, дела засекречены – и до сих пор не все прошли процедуру снятия секретности. И до сих пор любое дело перед выдачей просматривает сотрудник ФСБ. Но и в рассекреченных делах попадаются сшитые, заклеенные страницы, с этим сталкиваются все, кто работает в архивах. Эти страницы посетителям архивов видеть не разрешают: там содержатся сведения о лжесвидетелях, осведомителях, следователях, судьях, палачах — всех, кто организовал и реализовал массовые репрессии от имени государства.
Ведь старались спрятать и сам факт расстрела. Семьи получали фальшивые справки о смерти близких, так и жили с этим ложным знанием.
Например, так жила и семья одного из нас — относительно недавно правнучка узнала, что ее прадед вовсе не умер в ссылке, а был расстрелян по приговору «тройки» во время польской операции НКВД. И такая же участь постигла его сына, хотя у родных была справка о смерти в лагере шестью годами позже фактической. Они оба были беспартийными, служащий крестьянского банка и школьный учитель, и революция, пожирающая своих детей, здесь ни при чем – их пожрал государственный террор. И скрыл следы своих преступлений.
Какое отношение к борьбе за власть имели национальные операции НКВД, коих было множество?
3 февраля 1938 года вошел в историю как день латышского расстрела в Москве, когда на Бутовском полигоне расстреляли 229 латышей, в их числе — всю труппу театра «Скатувэ». Можно по ошибке расстрелять труппу театра? Можно в здравом уме допустить, что труппа театра целиком пала жертвой внутрипартийной борьбы? Так не выглядит политическая борьба, так выглядит террор.
А ведь на самом деле, мало кто из москвичей вообще знает, что был такой, весьма популярный, кстати, театр. Что трамвайная остановка на Страстном бульваре называлась «Латышский театр». В 2002 году Общество латвийской культуры попыталось установить мемориальную доску, но столичные власти им отказали. Зато в марте 2020 года Посол Латвийской республики вместе с представителями Мосгордумы таки открыл памятную доску на Страстном бульваре, 8. Знаете, что там написано? «В этом доме с 1919 по 1938 год находился латышский государственный театр Скатувэ». Все! К черту подробности.
О том, куда все-таки делся популярный театр, можно узнать, встретив в разных частях города таблички «Последнего адреса» с именами актеров Марии Лейко, Вилиса Форстмана, Рудольфа Банцана. Пока только трое — из более чем тридцати расстрелянных. Все были впоследствии реабилитированы. Вряд ли критерий непримиримости и беспощадности к врагам революции был здесь актуален.
Вот это и есть наследие сталинизма: государственный театр, занимавший часть исторического здания - это интересно, это культурное наследие, а судьба убитых актеров, режиссеров, художников, хореографов – ничто. Нет преступления, нет покаяния, нет повода их вспоминать.
Еще об одном социальном наследии сталинизма пишет в своей книге «Неудобное прошлое» Николай Эппле: «Главный пережиток советской модели — государственная монополия на коллективность. Именно она объясняет панический страх перед возникновением горизонтальных связей и способности к гражданскому взаимодействию. Именно отсюда болезненная реакция власти на несистемную оппозицию и любую несистемную активность вообще, борьба с НКО и партийным строительством “снизу”».
Вот этим самым паническим страхом дышит вся статья Дмитрия Кузьмина:
«Пока “Последний адрес” имеет возможность всеми правдами и неправдами реализовывать СВОЙ якобы «народный» проект в НАШИХ городах…»
Автор буквально кричит караул, бросается к властям, «уважаемые господа чиновники» — куда же вы смотрите?! Как можно без чиновничьего дозволения называть что бы то ни было — «народным»? Разве не властям принадлежат города? Решения, которые не спускаются сверху, которые принимает не исполнительный орган, не назначенная комиссия — это что такое вообще?
Это, Дмитрий Владимирович, — гражданское взаимодействие. Привыкайте.
Разумеется, мы не выбираем дома, на которых появятся таблички. Задачи перед нами ставят наши заявители. Например, найти в районе Нового Арбата место, где стоял дом академика Георгия Надсона, там ведь не осталось ничего не только от старых домов, но и старых переулков.
Разумеется, такого условия, что дом должен сохраниться до наших времен, в «Последнем адресе» никогда не было — это неправда, которую сообщает Кузьмин, и не просто сообщает, но и выстраивает на ней логическую цепочку: «Дома, которые сохранились до наших дней, конечно же, не бараки и не халупы, в которых ютился в то время простой люд, а имеющие хорошее расположение добротные здания в большинстве своем дореволюционной постройки».
На доме № 3 по Васильевской улице, построенному в 1960-м году, мы установили памятный знак расстрелянному студенту, Игорю Архипову. Игорь учился на инженера коммунального строительства, а жил как раз-таки в бараке, стоявшем на месте этого дома.
Еще одному расстрелянному студенту, который так и не успел стать летчиком, Юрию Котюхову, мы поставим знак на месте старого дачного поселка, куда теперь разрослась Москва.
Мы сверяем старые и новые карты и ищем, где установить табличку с надписью «Здесь был дом, где жил…» Таких табличек, среди всех установленных нами, — не меньше трети. Это обычная практика «Последнего адреса».
Но «Последний адрес» развивается не только в столице. Достаточно заглянуть на сайт и посмотреть фотографии покосившихся бревенчатых бараков в Томске, где установлены знаки в память братьев Манохиных — кузнеца и маляра, — чтобы убедиться, что это как раз сохранившееся до наших дней жилище того самого простого люда, который попадал под каток террора так же, как и партийная и военная номенклатура, ученые, артисты, инженеры. Эта машина убивала всех подряд, и не было такого места, где гарантировано спасение.
Ну и наконец, о шоке, который испытывают люди, знакомясь в архивах с делами своих родных. Честно говоря, не знаем никого, кто просил бы дело своего прадеда сжечь, но, как бы то ни было, это исчерпывающая метафора инфантильного общества, которое хочет уничтожить стыдные страницы собственной истории, не готового принять ничего, кроме лакированного геройства собственных предков.
Возможно, многим придется признать: мой прадед оговорил себя, признался в том, чего не совершал. Вместе с миллионами других, он стал жертвой чудовищной системы, уничтожающей личность. И у нас до сих пор нет оснований считать, что эта система уничтожена. Что мы хорошо разобрались в ее механизмах и знаем, как не допустить, чтобы они заработали на всю мощь. Потому что мы по-прежнему боимся посмотреть ей в лицо. И поэтому общество слабо реагирует на вновь расплодившиеся дела об «оправдании терроризма» и «экстремистских заговорах», на рост числа осужденных по «политическим» статьям, на множественные свидетельства о пытках в СИЗО и колониях.
Возможно, шок, который кто-то переживет в архиве, неожиданно осознав себя не внуком героя, будет целительным. За ним последует понимание того, что уважение к личности, понимание ценности отдельной человеческой жизни важнее идеи сильного государства.
Уже много лет в Москве, а вслед за ней и в других городах России и даже за рубежом, 29 октября, накануне Дня политзаключенного, проходит акция «Возвращение имен». У Соловецкого камня на Лубянке мы читаем имена расстрелянных в Москве. Только расстрелянных, и только в Москве, час за часом с 10 утра до 10 вечера.
Каждый раз выстраивается огромная очередь, в которой люди стоят по три — четыре часа, чтобы прочитать одно имя в микрофон. И это тоже большая просветительская работа, которую проводит Международный Мемориал, ведь если несколько часов кряду слышать имена и профессии, никаких иллюзий не остается. Истопник, домохозяйка, почтальон, священник… Попадаются и директора заводов, и военачальники — так же часто, как и в обычной жизни, где на одного начальника — десятки простых рабочих, служащих, студентов. Люди стоят под дождем, в мороз по несколько часов, не в ожидании награды, благословения, возможности попросить, не затем, чтобы что-то получить, они стоят – чтобы отдать.
«Последний адрес» тоже жив этой человеческой потребностью – отдать. Попробуйте ее остановить.
Марина Бобрик
Елена Висенс
Инна Дробинская
Елена Жемкова
Роберт Латыпов
Оксана Матиевская
Лариса Мелихова
Мария Олендская
Ирина Островская
Сергей Пархоменко
Ян Рачинский
Никита Соколов
Светлана Солодовник
Ирина Спиридонова
Мария Сукальская
Елизавета Томсон
Наталья Тюрина
Анна Фитискина
Михаил Шейнкер
Евгений Шмуклер
Ирина Щербакова