«Русский след» в Синьцзяне
Расшитые тюбетейки, характерные среднеазиатские узоры на шелковых и хлопчатобумажных тканях, мечети, арыки и высокие тополя вдоль дороги в деревнях, выпеченные в тандыре круглые лепешки-наан, умопомрачительно пахнущие, щедро посыпанные молотой зирой и перцем шашлыки. А обилие красных флагов, серпов и молотов, школьников в пионерских галстуках вообще вызывает волей-неволей прилив ностальгических чувств. И главное — прекрасные люди, среди которых чувствуешь себя как дома.
У британского писателя П.Г. Вудхауса в его книгах про Дживса и Вустера есть пара второстепенных персонажей, которые, проведя дней десять в той или иной экзотической стране, ничтоже сумняшеся публиковали книги типа «Индия изнутри» или «Куда идешь, Бразилия?». Не хочу уподобляться подобным авторам. Десяток дней, проведенных в Синьцзяне, увы, не делают меня экспертом по этому обширному (три Франции поместятся) и удивительному региону, расположенному на самом западе Китая. Но я попробую рассказать об увиденном и услышанном.
КНР — многонациональная страна. И ханьцы (собственно китайцы) — лишь одна из населяющих ее национальностей, хотя и самая многочисленная. Взгляните на китайские банкноты — там надписи на разных языках, сделанные разными шрифтами. Китайскими иероглифами, тибетским письмом и старомонгольскими буквами. И еще арабской вязью — это по-уйгурски.
В Синьцзян-Уйгурском автономном районе вывески, выполненные арабской графикой, встречаются почти столь же часто, как и китайской. Что еще более усиливает экзотику региона, который населяют 47 национальностей — из них 13 называются коренными: уйгуры, ханьцы, казахи, киргизы, монголы, узбеки, таджики, татары, русские... Да, в регионе русские официально считаются одной из местных национальностей — впрочем, их численность невелика: менее 10 тысяч человек.
И тем не менее «русский след» то и дело встречается в Синьцзяне. Например, православная церковь в Урумчи. Читаю написанную арабской графикой уйгурскую вывеску «Ясли». А доктор будет «дохтур», медсестра — «медсестра», поезд — «пойиз», пиво — «пивэ». «Билет бар?» — «Билет йок» — что тут непонятного? И это только навскидку. А уж мои коллеги из Казахстана и Киргизии говорили с местными жителями (каждый на своем языке) без переводчиков, отлично понимая друг друга — ведь уйгурский язык родственник и казахскому, и киргизскому, и узбекскому, и татарскому, и якутскому. Между прочим, еще несколько десятилетий назад синьцзянские уйгуры использовали кириллицу!
Было бы странно, если бы было иначе. И дело не только в общих тюркских корнях народов Центральной Азии. Наша страна и сейчас имеет (пусть и небольшой — около 55 км) участок границы с Синьцзяном на Алтае. А в прошлом граница тянулась на тысячи километров — в Казахстане, Киргизии, Таджикистане. В свое время Синьцзян был одним из театров «большой игры» между Россией и Британией, ставкой в которой было господство в Средней Азии и Индии. Сюда, на китайскую сторону, бежали подданные Российской империи после подавления Среднеазиатского восстания 1916 года. Сюда же уходили целыми соединениями разгромленные белогвардейцы. В 1930-е и 1940-е годы СССР активно принимал участие в происходивших в Синьцзяне событиях. Случалось, что в регион входили части Красной Армии, чтобы навести порядок (бывало даже такое, что действовали они вместе с белоэмигрантскими частями!).
Вообще надо сказать, что в прошлом столетии Синьцзян — как и остальные части страны — лихорадили исторические бури. А с учетом удаленности от центра, этнической и религиозной специфики — особенно. Делались попытки отделиться от Китая: в 1933 году в Кашгаре была провозглашена просуществовавшая несколько месяцев Исламская Республика Восточного Туркестана, а в 1944-м — Республика Восточный Туркестан. Отголоски давних событий эхом отдаются и сейчас. Еще несколько лет назад то и дело из Синьцзяна приходили вести о терактах, нападениях на полицейские участки, бунтах и столкновениях. В последнюю пару лет (постучим по дереву, чтобы не сглазить) стало гораздо спокойнее.
Что говорят и пишут?
Синьцзянская столица Урумчи — уникальный город в силу своего географического положения, в своем роде рекордсмен. Это самый удаленный от моря крупный населенный пункт в мире. Однако в море информационном этот регион занимает сегодня особое положение.
В западных СМИ Синьцзяну уделяют много внимания. И внимания не слишком благосклонного.
Я вспоминаю, как в 2009 году из Синьцзяна приходили тревожные вести о беспорядках, актах насилия и вандализма. Власти обвинили в организации случившегося эмигрантские организации, подстрекавшие «преступные элементы» через Интернет. В те дни я общался по телефону с находившимися в Германии представителями «Всемирного уйгурского конгресса» и уйгурской диаспоры в Средней Азии, которые настаивали на мирном характере своих действий и отсутствии призывов к насилию. Зато они винили китайских коммунистов в ущемлении политических и экономических прав уйгуров, их религиозных свобод, в стирании исторической памяти, в переселении китайцев из внутренних районов в СУАР. В том, что доля уйгурского населения в Урумчи сократилась до 20 процентов. В том, что высокие посты занимают ханьцы, и им же отдается предпочтение при приеме на работу.
С тех пор прошло 10 лет. Синьцзянская тема вновь громко звучит на Западе. В конце августа прошлого года эксперты комитета ООН по искоренению расовой дискриминации опубликовали доклад, в котором говорится, что до миллиона уйгуров могут находиться в «перевоспитательных лагерях» в Синьцзян-Уйгурском автономном районе КНР.
Смотрю по новостным агрегаторам, что пишут англоязычные медиа об этом регионе. Вот только некоторые заголовки: «Китай разрушил мечети и другие мусульманские объекты в Синьцзяне» (The Washington Post). «США обвиняют Китай в содержании до 3 млн синьцзянских мусульман в концентрационных лагерях» (Forbes). «Полицейское облако»: китайская база данных отслеживает приложения, локацию машин и даже использование электричества в мусульманском регионе» (Time). «Майк Помпео призвал Китай немедленно прекратить задержания уйгуров в Синьцзяне» (Guardian). «Уйгурская беженка рассказывает о смерти и страхе в китайских лагерях в Синьцзяне».
А вот цитата: «Китай находится перед лицом нарастающего осуждения за его предполагаемое преследование мусульманских меньшинств. По оценкам Государственного департамента, от 800 тыс. до 2 млн тюрков-мусульман, включая уйгуров, этнических казахов, киргизов и других, содержатся в том, что Пекин называет «лагерями перевоспитания». Другие называют это концлагерями».
Другая цитата: «Китайские власти в западной провинции Синьцзян строят исчерпывающую базу данных, которая отслеживает перемещения, использование мобильных приложений и даже потребление населением электричества и бензина в этом в значительной степени мусульманском регионе, заявляет американская правозащитная группа».
Активно выступает с критикой действий КНР в Синьцзяне Турция. Например, представитель турецкого МИД Хами Аксой выражал озабоченность тем, что живущие за пределами Китая (в том числе и в Турции) уйгуры не могут получить сведения о родственниках и близких в СУАР. И призывал Пекин уважать права уйгуров и закрыть лагеря.
В Китае в ответ на эти обвинения утверждают, что речь не идет о массовых репрессиях. Что идет борьба с терроризмом — и только с 2014 года в регионе обезврежено 1588 банд, арестовано 12 995 террористов, захвачено 2052 взрывных устройства, конфисковано более 345 тыс. экземпляров нелегальных религиозных материалов, а за незаконную религиозную деятельность подвергнуто наказанию более 30 тысяч человек (эти данные приведены в брошюре, подготовленной службой информации Госсовета КНР). Что проводится программа борьбы с радикализацией молодежи и экстремизмом. Что цель тех учреждений, которые на Западе именуют «концлагерями», — не наказание, а перевоспитание, обучение и возвращение обществу полноценных граждан. Что на кону стоит целостность государства и противостояние терроризму. Что нет дискриминации по национальному и религиозному признаку. Но слышны ли эти слова?
«Нас не хотят услышать на Западе. А ведь мы хотим сделать хорошее дело. Но нас даже не слушают», — с нескрываемой горечью сказал мне китайский собеседник.
«Лучше один раз увидеть, чем тысячу раз услышать». Эту фразу я не раз слышал в Синьцзяне, куда приехал в группе иностранных журналистов по приглашению местных властей.
Безусловно, это так. Но могу ли я стопроцентно доверять своему зрению? И я предвижу упреки: «Ты увидел лишь то, что тебе хотели показать. И показали тебе потемкинские деревни. А на самом деле все просто ужасно». И так далее.
Может быть. На самом деле я не жалуюсь на фантазию и очень много могу домыслить. Живу я на свете не первый год — и я очень многое могу предположить о том, что осталось «за кадром». Но я не буду домысливать и предполагать. А лишь расскажу о том, что я видел и слышал. Не раздавая по возможности оценок. И все равно я ступаю на довольно скользкую почву, рискуя нарваться на критику справа и слева.
Мне меньше всего хочется примеривать на себя роль Горького или любого другого советского писателя — из тех, кому наши современники любят попенять за то, что они побывали «экскурсантами» на Соловках или на Беломорканале, а потом воспевали лагерный труд. Но я не Горький, а то, что я увидел в Синьцзяне, — далеко не Беломорканал. И те заведения, которые мне довелось посетить, совсем не похожи ни на лагеря, ни на исправительные колонии.
Что я видел?
А вот Максима Горького я в Китае все-таки увидел. Точнее, его портрет, висевший в «центре профессиональной подготовки» в уезде Вэньсу, неподалеку от города Аксу. Изображение «буревестника революции» сопровождается его цитатой на уйгурском и китайском языках. О том, что гений — это просто искра, а чтобы она превратилась в пылающее пламя, надо учиться...
Итак, наш микроавтобус въезжает за ограду — довольно невысокую. Колючей проволоки и вышек не видно. Сам въезд в центр, правда, «фортифицирован», есть на нем охрана, но эту картину можно увидеть где угодно в общественных местах.
Другое дело, что вокруг центра пустыня. От города ехать около получаса. Так что бежать, в общем-то, некуда. Впрочем, через несколько дней мы летим в другой синьцзянский город, Хотан. И там нас везут в аналогичный центр, расположенный в городской черте, через узкую дорогу от обычной школы. И тоже невысокий забор по периметру, без внешних признаков сверхохраняемого «пенитенциарного заведения»... В остальном же оба заведения похожи одно на другое — и там, и там иностранную прессу встречали народными танцами и музыкой.
Центр в уезде Вэньсу был создан в апреле позапрошлого года. В нем насчитывается 14 классных комнат для обучения языку и 36 помещений, где преподают различные профессиональные навыки — изготовление париков, портняжное дело, ковроткачество, выпечка кондитерских изделий, плодоводство, ремонт электроприборов и автомобилей. Есть помещения для занятий народными танцами, чайной церемонией, каллиграфией и рисованием. В другом центре, что близ Хотана, немного другой набор профпродготовки: поварское искусство (самое популярное здесь направление: несколько десятков человек стоят у плиты, подбрасывая содержимое сковородок-воков, нарезая тесаками редьку и готовя плов), уход за младенцами (очень, говорят, перспективная квалификация), работа горничных и официантов, парикмахерское дело, массаж...
Внешне все напоминает обычную школу — если только не брать во внимание то, что ученикам от 22 до 40 лет. Директор центра в Вэньсу рассказывает, что здесь находится более 400 человек, 182 человека уже вышли из его стен, вернувшись к обычной жизни.
Заглядываю в комнаты, где живут учащиеся. Довольно спартански обставленные комнаты. Несколько двухъярусных кроватей, большой обеденный стол, столы для занятий, стулья, душевая на несколько человек. Обязательная стойка с газетами. На стенах у кроватей кое-где наклеены журнальные вырезки. Примерно так выглядела моя комната в студенческом общежитии.
Времени на посещение центра было отведено не так много, как хотелось бы. Удалось переговорить с учащимися — причем мы сами выбирали, кому задавать вопросы. Никто не мешал фотографировать, и никто потом не требовал показывать отснятое (и уж тем более удалять какие-либо кадры).
Рассказы наших собеседников — а я говорил с несколькими парнями и девушками в обоих посещенных центрах — похожи один на другой. Все они попали в центр после того, как начали интересоваться материалами радикально-исламистского характера. Кто-то, наслушавшись речей о том, что ханьцы — иноверцы, «неверные», с которыми не следует иметь ничего общего, устраивал драки, бил стекла в принадлежащих ханьцам магазинах. Рано или поздно они «попадали на карандаш» — причем, судя по рассказам, некоторые делали это добровольно. Судя по рассказам, молодые люди оказывались перед выбором: либо попасть в тюрьму и получить на всю жизнь «черную метку», либо поступить в центр, пройти обучение и выйти нормальным гражданином, имеющим работу и перспективы нормальной жизни.
Двадцатипятилетняя Нурбия находится в центре с 2017 года. Сюда она попала после того, как увлеклась чтением в телефоне экстремистских материалов антиправительственного содержания. А в Китае это является незаконным. Затем вместе с друзьями стали собираться в незаконной группе. В деревне девушку вызвали «куда надо» и направили сюда. До того как попасть сюда, Нурбия ни слова не знала по-китайски. Теперь мы видим ее записывающей в тетрадь китайские иероглифы. И на вопросы отвечает по-китайски. Спрашиваем: когда она выйдет? Когда сдаст экзамены. После учебы хочет создать фабрику швейных изделий.
Говорит, что каждую неделю она может ездить домой на побывку, с пятницы по понедельник. Родителей видела на прошлой неделе, к тому же в любое время можно позвонить по телефону.
— Разрешены ли мобильники? — спрашиваем у сотрудников центра.
— Вообще-то не запрещены, их можно иметь, но пользоваться во время занятий нельзя. И в центре есть стационарные телефоны, так что учащиеся звонят родным по ним...
32-летняя Айгуль находится в центре уже год. Учится на пекаря кондитерских изделий. Она рассказывает, что жила в городке поблизости, работала в офисе. Из любопытства стала загружать из Интернета незаконный контент, мало-помалу стала проникаться прочитанным. Рассказывает, что начала ненавидеть своих коллег-китаянок. А потом — молиться на работе, в автобусе. В Китае молиться в общественных местах запрещено.
«Я совершила много ошибок, я находилась под влиянием экстремизма», — рассказывает девушка. И прибавляет, что получила шанс исправить положение. В центр попала, по ее словам, при помощи секретаря местной парторганизации. Говорит, что в будущее смотрит с оптимизмом, надеется получить профессию и открыть магазин.
Еще одна молодая женщина, 33-летняя Куржанат, учится уходу за новорожденными, работала в копировальном салоне. Какие-то люди принесли ей запрещенные материалы (о том, что долг каждого мусульманина принимать участие в джихаде), они ей показались интересными — стала размножать. «Мой муж заметил, мы с ним пошли вместе в комитет и все рассказали. Там мне начальник сказал, что я должна исправить совершенные ошибки, сделать правильный выбор». В итоге Куржанат оказалась в центре...
Двадцатипятилетний Абдрахим попал в центр в Хотане в июле прошлого года. «Я находился под влиянием экстремистских идей, — рассказывает парень. — Со своим другом ходил на нелегальные собрания, начал изучать нездоровые идеи. Меня вызвали в поселковый комитет, со мной поговорили, объяснили, в чем я неправ. Я осознал свои ошибки и подал заявку на поступление сюда. Изучаю госязык, законы, учусь на парикмахера».
Спрашиваем, на какой срок попадают сюда, — большинство проводит в центре более года.
— И что нужно, чтобы отсюда выйти?
— Главный критерий — это успешно сдать экзамен по государственному языку.
— Где гарантия, что ваши выпускники будут «излечены» от экстремизма?
Директор школы выражает уверенность, что именно так и будет: «После изучения государственного языка усиливается понимание законов. Наша цель — чтобы они знали, что соблюдение закона — это обязанность каждого гражданина». Действительно, многие «перевоспитуемые», до того как попасть в центр, либо совсем не знали китайского языка, либо знали очень слабо. По замыслу властей, обучение госязыку не только поможет усвоению законов, но и станет социальным лифтом.
— Но, может быть, ваши выпускники продолжают находиться под надзором?
— Нет, они не находятся под надзором...
Честно говоря, этот ответ вызвал у меня скепсис. И, конечно, по итогам посещения центров в Аксу и Хотане накопилось немало вопросов. Главный из них: что осталось «за кадром»? И насколько типичным является то, что я увидел в двух центрах? И сколько всего таких центров? До какой все-таки степени добровольным является решение молодых людей попасть туда?
Или почему ребята не получают духовную поддержку? Ведь приезжающие в центры имамы и муллы могли бы объяснять учащимся, почему экстремизм несовместим с верой. Но этого не предусмотрено, как не предусмотрены и молитвы, и чтение Корана. Как поясняют, для молитвы есть специально отведенные законом места, а центр таковым не является... На мой взгляд, когда речь идет о таких чувствительных материях, как вера, религия, надо действовать очень аккуратно и деликатно. Понятно, что в Китае свои законы. А в чужой монастырь со своим уставом, как известно, не ходят.
Но кто знает, может, в результате проб и ошибок китайские власти придут к более мягким формам воздействия на молодежь. В конце концов, Китай отлично использует инструменты «мягкой силы» в самых различных сферах. А в борьбе с терроризмом и экстремизмом жестких мер мало — нужна не просто «мягкая сила», а smart power, «умная сила». Я верю, что такая сила будет выработана.
Дилемма без решения?
Нас везут в сельскохозяйственный экспо-парк в горое Чанцзи. Огромные площади оранжерей и теплиц — орхидеи всякие, бананы, чего там только нет! Но я смотрю на трубы, по которым растениям подается вода. И думаю совсем не о пышной флоре. Сочленения труб — где я их видел? И вспоминаю: в Урумчи, на выставке изъятого у террористов оружия. Эти фрагменты труб использовали для изготовления самодельных бомб.
Выставка, посвященная жертвам террористических актов, с которыми столкнулся за последние десятилетия Синьцзян, — зрелище не для слабонервных. Очень натуралистичное. Не щадящее чувств. Бьющее по нервам. Разорванные и обугленные тела. Обезглавленные трупы. Мертвые дети, мужчины и женщины, ханьцы и уйгуры. Застывшее в смертной муке лицо убитого полицейского. Сельский учитель, с которым расправились за то, что преподавал учение Дарвина о происхождении человека от обезьяны. Размозженные камнями головы. Видео с камер наблюдения — взрывающиеся смертники, террористы, набрасывающиеся на случайных прохожих с ножами, врезающиеся в толпу автомобили, разлетающиеся в сторону сбитые люди. Почему-то больше всего «цепляют» кадры, где топориком бьют по голове подвернувшегося под руку торговца, стоявшего со своей тележкой. Пропагандистские ролики запрещенной в России террористической организации ИГИЛ, специально ориентированные на уйгурскую (впрочем, не только на нее, есть видео, рассчитанное и на говорящих по-китайски) аудиторию, — с казнями, убийствами, подрывами в Сирии и Ираке. И в Интернете такой продукции пруд пруди, с угрозами устроить Китаю реки крови.
Можно сколько угодно сочувствовать национально-освободительным идеям, но где и когда заканчиваются высокие идеалы и начинается терроризм без прикрас?
И кто может возражать против того, что с экстремизмом и терроризмом надо бороться?
Никто и не скрывает, что принимаемые Пекином контртеррористические меры — не от хорошей жизни. Зато наши китайские сопровождающие говорят: у нас за последние двадцать восемь месяцев не было зафиксировано ни одного теракта. Значит, меры оказываются действенными?
И кто может решить эту дилемму: что важнее — права человека или безопасность? Свободы или стабильность? Мне кажется, что простого решения здесь не может быть. Да и сложное — есть ли? И уж, наверное, не Соединенным Штатам с их лагерем в Гуантанамо и тайными тюрьмами ЦРУ критиковать Китай за его методы борьбы с экстремизмом...
Нас везут в гости к 25-летнему выпускнику одного из центров профподготовки. Симпатичный широкоплечий крепыш Абдували выглядит уверенным в себе и довольным жизнью. Его история похожа на те, что мы слышали от других «перевоспитуемых»: «Я любил читать и смотреть в телефоне разные экстремистские материалы, они произвели на меня глубокое впечатление. Например, о том, что мы четко должны разграничивать мусульман и иноверцев. Или о том, что в рай можно попасть только после того, как убьешь «неверного». По словам парня, он добровольно признался поселковым властям, что смотрел запрещенные материалы. Провел в центре 8 месяцев — в это время жена оставалась дома. Молодая женщина, держащая двухлетнюю дочку на руках, говорит, что не слишком беспокоилась за мужа: каждую неделю он приезжал домой, могли созваниваться с ним. «Он сильно изменился за это время, — рассказывает она. — Начал заботиться обо мне, о семье». Теперь парень, получивший две специальности (сельскохозяйственные технологии и выпуск обуви), работает на обувной фабрике: «Раньше сидел на половине гектара земли, занимался сельским хозяйством. Сейчас зарабатываю значительно больше». Имеет домик с участком для огорода — две трети стоимости дало государство, оставшуюся треть должен выплачивать сам. Организаторы поездки признают, что пример этого парня — один из самых успешных. И все равно увиденное впечатляет.
И я вновь возвращаюсь к тому, что лучше один раз увидеть, чем множество раз услышать. Читая западные СМИ, волей-неволей начинаешь представлять себе жизнь в Синьцзяне как нечто жуткое: забитое местное население, стонущее под гнетом властей, беспросветный мрак. Ничего подобного я не увидел ни в Урумчи, ни в Аксу, ни в Хотане. Обычные люди, спешащие по делам или лениво прогуливающиеся. Весело болтающие между собой типичные ханьцы и уйгуры в тюбетейках. Торгующие на рынке и поглощающие лапшу и кебабы. Выгуливающие детей дедушки и флиртующая молодежь. Простая человеческая жизнь...
Глядя на активно продающуюся этническую одежду, которую носят не только по праздникам и не только участники фольклорных ансамблей, начинаешь с недоверием воспринимать разговоры о том, как китайцы стараются вытравить национальную культуру меньшинств. Да вот говорят, что многие китайцы, живущие в СУАР, вслед за своими мусульманскими соседями перестают есть свинину, отдавая предпочтение баранине. Не очень сочетаются с преследованиями национальной культуры фантастические сцены, которые показывают в Синьцзянском Большом театре в грандиозном спектакле «Назад по Шелковому пути», где представлено уникальное наследие уйгуров и других народов, населяющих этот край.
Или вот еще: если горожанам-ханьцам в рамках политики «одна семья — один ребенок» действительно разрешали иметь одного ребенка, то представителям национальных меньшинств — двух детей. А в деревнях — троих...
На Западе пишут про снос в Синьцзяне мечетей, но я не видел сообщений про строительство новых. Мне довелось побывать в новой, всего два года назад построенной мечети в городе Аксу. Тридцатилетний имам мечети говорит, что да, старая мечеть была снесена, но там не было никаких удобств, зато в новой есть все необходимое — от электричества до водопровода. «Зимой в мечети тепло, а летом прохладно», — говорит имам. С гордостью демонстрирует парковку на сотню автомобилей: «Теперь у большинства прихожан есть машины, а раньше у многих даже велосипеда не было, приходили молиться пешком». В городе Хотан посещаем мечеть, построенную в XIX веке, — но в ней проведен ремонт, подведены коммуникации. На вид очень просторно — помещение рассчитано на 2 тыс. человек и хорошо обустроено.
Конечно, не все из увиденного в автономии выглядит как тишь да гладь.
Да, бросаются в глаза расположенные чуть ли не в каждом квартале полицейские участки. Подъезды к учреждениям фортифицированы по всем правилам: бетонные блоки, металлические ограждения из труб диаметром с древесный ствол, ежи-рогатки. Заходишь в универмаг или на почту — выкладывай вещи на ленту досмотра, все будет просвечено. Чтобы зайти в метро — то же самое (но с тем же я столкнулся и в метро Дели, да и в в московском метро нет-нет да проверяют рюкзаки и чемоданы). Само собой, вездесущие камеры видеонаблюдения, и тут же припоминаются рассказы о программах распознавания лиц, тотальной слежке и т.д. С другой стороны, похоже, это вообще неизбежная примета современного мира.
Да, крайне раздражает отсутствие привычных интернет-поисковиков, мессенджеров и почтовых ящиков — и от этого, кстати, перспективы российского «суверенного Интернета» выглядят еще менее привлекательными.
Да, никто не скрывает, что уровень жизни в здешних краях остается пока невысоким. ВВП на душу населения в Синьцзяне в несколько раз меньше, чем в Пекине или Шанхае. Но я видел, как много строится домов и дорог, больниц и детских садов. Как человек, высаживая тысячи деревьев, заставляет пустыню Такла-Макан, это «море смерти», отступать.
В автономии создаются новые рабочие места, повышаются стандарты жизни. Власти вкладывают миллионы в развитие Синьцзяна. В том числе потому, что отлично осознают: бедность и неразвитость — отличная питательная среда для экстремизма. В копилку антитеррора идет и объявленная Си Цзиньпином борьба с коррупцией, ведь идеологи сепаратизма говорили: смотрите, эти коммунисты-ханьцы — взяточники и воры.
Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им никогда. Так утверждал певец британского империализма Редьярд Киплинг. И был в корне неправ. Потому что по крайней мере в Синьцзяне Запад и Восток встречаются. Ведь если одни именуют этот край «Восточным Туркестаном», то другие — «Западными областями». Точнее будет сказать, что СУАР вполне может стать мостом между Западом и Востоком. Особенно если учесть, что через регион проходил знаменитый Шелковый путь, соединявший Поднебесную со Средней Азией, Ближним Востоком, Средиземноморьем и в конечном счете Европой.
Синьцзян, как и в старину, может стать важным узлом — уже в рамках амбициозной инициативы «Один пояс, один путь». Хотя западные эксперты и скептически оценивают перспективы непростого региона стать мощным хабом, думаю, что предпринимаемые усилия не пропадут втуне.
Я осознаю, что за время своего путешествия увидел так мало! И что многое осталось вне поля моего зрения. И что я мог увидеть лишь то, что мне хотели показать. Но вот о чем я думаю. Древняя китайская философия подарила миру понятие «инь-ян», единства и борьбы противоположностей: столица и окраина, единство и сепаратизм, центростремительные и центробежные силы. Все это можно увидеть в истории и сегодняшнем дне Синьцзяна. Да, проблем в многонациональном Синьцзяне много, этого не отрицает никто. И не каждую можно решить лихим кавалерийским наскоком. Я не знаю, к чему придет этот край в будущем. Но как человек, родившийся в стране, которой больше нет, в Советском Союзе, я знаю, что, оказавшись порознь, мы потеряли гораздо больше, чем приобрели. И поэтому надеюсь, что Китай во всем своем многообразии сохранит выстраданное вместе и вместе взращенное единство. И ответственность за это лежит на плечах как Пекина так и регионов. Впрочем, это касается не одного только Китая.
Урумчи–Аксу–Хотан–Москва.