— Глеб Олегович, известно, что вы стояли у истоков проекта «Преемник». Есть даже мнение, что вы этот проект и придумали. Слухи, как обычно, преувеличены?
— У победы много отцов, встречаются и двоюродные дедушки. Да, я стоял у истоков проекта — в том смысле, что работал в нем с самого начала. Но автором его, несомненно, был Борис Ельцин. Он действительно не хотел оставаться президентом навечно, действительно хотел уйти. Но уйти не как Горбачев, прихватив за собой государство. Уйти укрепив, а не ослабив власть. Так была поставлена задача еще в 1996 году, и эта установка в Кремле не менялась до конца президентства Бориса Николаевича. Я пришел в команду Ельцина весной 1996 года, когда начиналась его последняя избирательная кампания. А уже с осени работал в проекте, получившем потом название «Преемник».
— Кастинг преемников начался тогда же, в конце 1996-го?
— Ельцин занимался таким кастингом всегда, все 1990-е годы. Занимался сам, никому не передоверяя. Это вообще было одно из его любимых занятий. Ему ничего не стоило, похлопав кого-нибудь по плечу — Шумейко, например, или Аяцкова, — сказать: «Вот будущий президент России!» Но первым серьезным кандидатом в преемники стал, конечно, Борис Немцов. В 1997 году Ельцин выдернул Немцова в Москву, чтобы вырастить из него президента. И начало было успешным. Немцов был назначен первым вице-премьером — ради этого Ельцин пошел на конфликт с Черномырдиным, — его поставили в фокус интереса средств массовой информации... К июню 1997 года у Бориса Ефимовича был самый высокий президентский рейтинг в стране. Даже среди коммунистического электората он был способен конкурировать с Зюгановым.
— Что помешало этому плану? Кризис?
— Из обоймы потенциальных преемников Немцов выбыл еще до финансового кризиса. Выбыл в итоге войны на уничтожение его политической репутации, которую повели, объединившись, группа «Мост» Гусинского и группа Березовского. Вместе они контролировали большинство электронных медиа в стране, и шансов у Бориса не было. Уже весной 1998 года ведущий самой популярной тогда в стране политической телепрограммы торжественно заявил в эфире, что такого кандидата в президенты, как Немцов, больше нет! И он был прав, рейтинг Немцова упал впятеро.
— Если верить Борису Николаевичу, его мемуарам, Путина он «приметил», когда тот возглавил главное контрольное управление президента. То есть весной 1997 года.
— На такой деликатный пост в Кремле никого нельзя было назначить в обход Ельцина. Конечно же, президент не просто согласился с его кандидатурой, а внимательно ее рассмотрел. Для него не было секретом чекистское прошлое Путина, а КГБ он, как известно, сильно не любил. Значит, принял обдуманное решение.
— Ну а когда вы сами разглядели во Владимире Владимировиче молодую смену Ельцина?
- Личность преемника меня тогда не интересовала. Я был сосредоточен на строительстве медиаполитической избирательной машины. Был уверен, что если мы успеем ее достроить — что поначалу было не очевидно, — она обеспечит избрание любого кандидата, которого утвердит Борис Ельцин. Что же до моего отношения к Путину, я обратил внимание на него, когда его назначили первым заместителем главы администрации и он начал участвовать в наших совещаниях. Путин казался мне центристом. Сам я придерживался тогда довольно жестких, крайних взглядов.
Памятно одно совещание, проходившее, по-моему, где-то в июне 1998 года. Я, грешным делом, говорил о необходимости ввести чрезвычайное положение, наделить правительство диктаторскими полномочиями... Путин возразил мне коротко и ясно. Чрезвычайное положение, сказал он, власть может объявить только в одном из двух случаев: либо если она для народа своя, родная, либо если она страшна. Ни того, ни другого у нас нет, поэтому любые ЧП исключены. Это не единственное, что говорил Путин, но эта мысль запомнилась, засела в мозгах, заставляя задуматься. Признаюсь, я был сильно им впечатлен.
— Мысль, что вот он, преемник, тогда не мелькнула?
- Нет-нет, тема преемника стала актуальной несколькими месяцами позже, когда правительство уже возглавлял Примаков. Который предъявил во всей красоте модель сильного премьера при уходящем президенте. Сильного правительства у нас прежде не допускалось, Кремль вечно подминал под себя кабинет. А тут явился решительный премьер, действующий без оглядки на президента, опираясь на парламент... Это впечатляло.
Кстати, именно эту модель мы применили потом в сценарии президентской кампании Путина: глава правительства в обстановке кризиса расширяет свои полномочия до президентского уровня. Сценарий путинских выборов можно по праву назвать сценарием Примакова. Но тогда это был сценарий врагов Кремля. Лагерь которых, и без того многочисленный, еще больше усилился: на их сторону перешла группа «Мост» Гусинского со всеми ее медиаресурсами. Да и государственный аппарат не был полностью лоялен президенту. Антиельцински была настроена по меньшей мере треть губернаторского корпуса — как правило, руководители самых сильных регионов. В общем, приближались выборы, положение становилось все опасней. Вот тут уже нужно было решать вопрос о преемнике.
— О преемнике-силовике?
— Перебирая действия Ельцина после дефолта августа 1998 года, я пришел к выводу, что Борис Николаевич разочаровался в своей прежней ставке на интеллигенцию. Не на 100 процентов, но очень, очень сильно. Он доверял «умникам», либеральным экономистам, а те его подставили. И с осени 1998 года президент прекращает поиски преемника среди штатских — Сергей Владиленович Кириенко был, наверное, последним в ряду «умников», обозначив, так сказать, конец маршрута, — и начинает искать среди людей в погонах. Это стало заметным быстро: в декабре 1998-го администрацию президента вместо журналиста Валентина Юмашева возглавил генерал Бордюжа.
— Но очень скоро оттуда исчез.
— Исчез оттого, что проявил тяготение к Примакову, естественное для человека его сословия. А такая связка президенту казалась опасной. Но на критерии ельцинского отбора это не повлияло. Хорошо помню, как зимой 1998–1999 годов на наших обсуждениях утвердился тезис «нужен интеллигентный силовик!». Это и стало ориентиром при поиске кандидата.
— Понятно, что окончательный выбор был за Ельциным. Но также очевидно, что он не был одинок в своих симпатиях к Владимиру Владимировичу, что у того была серьезная группа поддержки в ельцинском окружении. Можно сказать, кто входил в эту группу? И кто был против?
— Ну, здесь, как вы понимаете, масса воспоминаний задним числом. Как в истории с бревном, которое Ильич нес на субботнике. С годами это бревно удлинялось, будто резиновое, помощников у Ленина становилось все больше. Сегодня «путинское бревно» несут практически все. Впрочем, людей, которые твердо, категорически высказывались бы тогда против его кандидатуры, я действительно не припоминаю. К началу 1999 года всем было ясно, что преемником станет выходец из силовых структур. В воздухе, так сказать, запахло погонами. И не только в Кремле. По кремлевскому заказу социологи провели тогда забавное, но очень показательное исследование — с вопросом «какого киногероя вы хотели бы видеть следующим президентом?». Первое место разделили два персонажа. Один ожидаемый — Петр Великий в исполнении, кажется, Николая Симонова. А второй неожиданный — Штирлиц в исполнении Тихонова.
Переворот в умах произвела и операция НАТО против Югославии. Сегодня это трудно себе представить. Если кого и интересует Сербия с Черногорией, то лишь в туристическом аспекте. Но тогда война в Югославии воспринималась обществом как образ нашего будущего, модель того, что может стрястись с Россией. Общественная атмосфера резко переменилась, сложился политический консенсус: и коммунисты, и либералы, и патриоты объединились вокруг неприемлемости югославского прецедента. Рейтинг Примакова, развернувшего свой самолет над Атлантикой (24 марта 1999 года Евгений Примаков направлялся в Вашингтон с официальным визитом, но отменил его после получения информации о решении НАТО начать военную операцию в Югославии. — «МК»), стал расти как снежный ком. Позволю себе гипотезу: если б натовские бомбардировки начались на месяц раньше, то президентом России, вероятнее всего, стал бы Примаков.
— Примакову просто не хватило времени?
— Да, ему чуть-чуть не хватило времени. И здесь опять должен покаяться: я был среди тех, кто торопил отставку Примакова. Потому что видел, что все наши приготовления к выборам вскоре окажутся лишними. Еще месяц, и поддержка Примакова достигла бы таких цифр, когда вопрос, кому быть следующим президентом, был бы предрешен. Решающую роль в сопротивлении этому тренду сыграл Александр Волошин: возглавив в марте 1999 года администрацию президента, он взял жесткий курс на консолидацию оставшихся пропрезидентских сил. Немногих, прямо скажу, на тот момент.
— Насколько понимаю, на последнем этапе кастинга выбор был между Путиным и Степашиным.
— Не совсем так. О выборе в пользу Путина я знал еще до назначения Степашина премьером (Сергей Степашин стал и.о. председателя правительства 12 мая 1999 года, 19 мая его кандидатура была одобрена Госдумой. — «МК»). Но считалось, что в условиях кризиса, вызванного отставкой Примакова, выдвигать Путина — а премьерский пост тогда уже однозначно рассматривался как стартовая позиция для преемника — слишком опасно. Ситуация была очень хрупкой. Назначение Путина, тогда совсем не известного, могло быть воспринято страной как прямой вызов. Ельцин заколебался. Именно из этих его колебаний, как я думаю, возник на миг призрак «преемника Аксененко» (министр путей сообщения РФ в 1997–2002 годах; утром 17 мая 1999 года Борис Ельцин позвонил председателю Госдумы и поставил его в известность о том, что вносит кандидатуру Аксененко на пост премьера, но спустя несколько часов решение было изменено. — «МК»). Вариант, не имевший никаких реальных шансов. У Степашина была репутация, богатая политическая биография, и он показался решением. Но с самого начала его считали решением временным.
Впрочем, не верю, что все было предрешено. Степашин мог и остаться — если бы совершил чудо, которое позднее продемонстрировал Путин, если б и его рейтинг стал бурно расти. Но в этом и была закавыка: его поддержка росла медленней, чем за год до этого у Кириенко, после назначения того премьером. Степашин не стартовал на третьей скорости. Это, возможно, не вина его, но это факт. Он честно пытался заявить себя сильным премьером. Помню его знаменитое выступление с центральной фразой: «Я не Пиночет — я Степашин!» Попытался начать решать проблему Ичкерии, но очень осторожно, слишком осторожно, и только разбередил это осиное гнездо. Его отставка могла состояться еще в июле (Степашин возглавлял правительство до 9 августа 1999 года. — «МК»). Но Борис Николаевич все колебался, все откладывал и откладывал решение. Так тянулось примерно недели две. Думаю, Ельцин до последнего надеялся на степашинское чудо. Но чуда не произошло.
— Когда все-таки, в какой момент кандидатура Путина стала основной? Есть версия, что последним тестом для него явилась ситуация вокруг взбунтовавшегося генпрокурора Юрия Скуратова.
— Не исключаю. Конечно, в борьбе Ельцина со Скуратовым (отстранен от должности генерального прокурора России 2 апреля 1999 года. — «МК») Путин сыграл важную роль. Хотя, насколько я помню, Миша Лесин рекомендовал Путина Ельцину еще до скуратовского скандала. Кстати, Лесин именно себя считал автором идеи о путинской кандидатуре. Не знаю, верно это или нет. Это опять же вопрос удлиняющегося бревна. Но говорил он мне об этом еще весной 1999-го. До того, когда началось пританцовывание Бориса Березовского вокруг фигуры Путина.
— Это были всего лишь танцы?
— Когда Березовский начал, как он говорил, продвигать Путина, он был уже не единственным, поставившим на эту кандидатуру. Хотя на Ельцина, конечно, произвело впечатление то, что Путин не прекратил общаться с Березовским и во время его опалы. При премьере Примакове ареста Бориса Абрамовича ожидали со дня на день. Многие от него тогда отвернулись, но Путин не испугался. Были и другие похожие истории. Самая известная, действительно впечатляющая, — эвакуация из России Анатолия Собчака, находившегося под «заказным» следствием. Вот одна из причин того, почему выбор пал на Путина: такие поступки создали ему в глазах Ельцина репутацию надежного парня.
— Согласно воспоминаниям Татьяны Юмашевой, Анатолий Чубайс был категорически против смены Степашина на Путина на посту премьера. Из опасений, что риск слишком велик, что Дума не пропустит путинскую кандидатуру. А Волошин — столь же категорически «за». Согласны с такой трактовкой событий?
— Да, в целом это соответствует действительности. Дело, разумеется, не в том, что Чубайс лично предпочитал Степашина Путину. У них с Путиным старые многоплановые отношения, уходящие во времена Собчака. В конце концов, благодаря Чубайсу Путин и появился в Кремле. Но Чубайс резонно сомневался в нашей способности удержать ситуацию под контролем. А Александр Волошин, политик более «отмороженный», отвергал право на проигрыш. Игра развернулась так, что выиграть можно было, лишь твердо решив, что плана «Б» нет и не будет. Волошин пошел ва-банк — и выиграл.
— Но если бы не вторая чеченская война, обеспечивавшая быстрый рост популярности Владимира Владимировича, победа на президентских выборах, наверное, далась с куда большим трудом. А некоторые считают, что победы и вовсе бы не было.
— Путин победил бы на выборах в любом случае. Не будь войны, он победил бы в другой стилистике. Я был абсолютно уверен в своем сценарии выборов. Я докладывал его в Кремле в августе 1999 года — в присутствии нынешнего президента, тогда еще премьера. Сценарий утвердили, он начал реализовываться. Главной идеей было то, что премьер действует как вице-президент, широко применяя президентские полномочия. Ясно, что Ельцин держал руку на кнопке и в любой момент мог все остановить. Поэтому Путину было важно не рассердить дедушку.
— Раскройте, кстати, секрет: знаменитое «в сортире замочим» — это импровизация или домашняя политтехнологческая заготовка?
— Знаете ли, я много раз убеждался, что все импровизации являются домашними заготовками. На самом деле не важно, кто придумал эту фразу. Важно то, что за ней последовало решение самого Путина — воевать. Вот этого избирательный штаб никак не мог ему подсказать. Это не пиар, извините, это жизни и смерти людей. Уверен, что решение было согласовано с Ельциным. Но инициатива исходила от Путина.
— Многим и тогда, и сейчас события, связанные со второй чеченской кампанией, кажутся совсем не случайно совпавшими с путинской президентской кампанией. Многие и тогда, и сейчас убеждены в том, что совпадения эти обеспечила сама власть.
— Мое мнение: взрывы в Москве и Волгодонске действительно устроили исламисты. Хаттаб и еще один их лидер, аль-Масри (Абу Хамза аль-Масри, радикальный исламистский идеолог, уроженец Египта. — «МК»), прямо признали ответственность за эти теракты. Причем публично, в тогдашней арабской прессе. К сожалению, расследование было скомкано и заканчивалось в другой политической ситуации. Когда уже успела укрепиться версия оппозиции о причастности к взрывам спецслужб. Впервые она появилась в средствах массовой информации, контролируемых противниками Ельцина. Прежде всего «Мостом» и бывшим мэром Москвы. Я даже одно время подозревал московскую мэрию в причастности к взрывам. Ведь взрывы срывали наш исходный, мирный сценарий.
Мы не думали идти на выборы в ситуации гражданской войны в стране. Никто тогда не считал, что такое чрезвычайное потрясение сработает на Путина. Его рейтинг стал расти позднее, когда он не побоялся взять на себя ответственность и начал воевать с Ичкерией. И решение о переносе военных действий на территорию Чечни было принято Путиным не сразу. Какое-то время он явно колебался — лезть туда или нет. Ведь это был огромный риск. На чеченской войне до тех пор никто не набирал политических очков, зато многие политики свернули себе шею. Вступая в войну, он рисковал потерять все. Включая шанс на президентство. Никто не мог знать, что война станет для России общенациональной и создаст из Путина лидера.
— Но история с «рязанским сахаром», согласитесь, действительно странная.
— Да, история странная. Я совершенно не исключаю, что на фоне московских взрывов были и внутриэфэсбэшные, скажем так, маневры. Они могли повести какую-то свою игру. Но целью игры, конечно, не мог быть взрыв дома с жильцами. Просто вспомните, что это было за время. Кадры ФСБ сновали между госслужбой, бизнесом и пресс-конференциями. Не стало никаких государственных тайн. Просто невозможно представить себе злодейство такого масштаба сохраненным в тайне. Обязательно были бы утечки. Нет, я не верю в то, что «ФСБ взрывала Россию».
— Последний «исторический» вопрос: кому первому в президентской команде пришла в голову идея досрочного ухода Ельцина? Не вам, случайно?
— Считаю, что мне. Не хочу ни с кем конкурировать, но в моих сценарных предложениях она появилась уже осенью 1998 года. Тогда мы вели ревизию немногих возможностей, которые оставались у президента. Что он еще был в состоянии предпринять — такой, какой есть, изолированный в Кремле, непопулярный? Весь антиельцинский фронт, слева направо, был одержим тогда догмой о том, что Ельцин никуда не уйдет, будет цепляться за Кремль до последнего — отменит выборы, введет чрезвычайное положение... Мы называли это «черным мифом о Ельцине». Термин принадлежит Марине Литвинович, которая сегодня работает в штабе Ксении Собчак.
С одной стороны, такой негативный имидж ужасен. Но потом я стал смотреть чуть шире: когда враги ошибаются — это тоже ресурс. Сосредоточившись на борьбе с Ельциным, оппозиция невольно создала для Кремля дымовую завесу. В тени ее ложных ожиданий наш кандидат выигрывал фору в месяц-два, а это уже немало для избирательной кампании. А если Ельцин затем еще и уйдет внезапно, стратегия наших противников рухнет, они окажутся в дураках. Так все и получилось. В сентябре-октябре, пока они не очухались, не осознали, что Путин — это опасно, премьер действовал совершенно свободно, почти не встречая сопротивления. Примаковцы воевали с Ельциным, а рейтинг Путина стремительно рос.
— А когда Ельцин согласился с идеей досрочного ухода?
— Ну, как я уже сказал, сценарий выборов был утвержден в конце августа 1999 года. А досрочный уход Ельцина с передачей полномочий премьеру был частью этого сценария. Но никто, разумеется, не мог заставить Ельцина выполнить этот пункт, если б он передумал.
— Дата отставки, 31 декабря, была определена тогда же, в августе?
— Нет, точных сроков не было. Сам я исходил из того, что это должно произойти в ноябре. Но тут возникла проблема, которая могла похоронить наши планы. Тогда ведь шла кампания по выборам в Госдуму (выборы прошли 19 декабря 1999 года. — «МК»), и на середину ноября лучшие шансы на первое место были у лужковско-примаковского блока «Отечество — вся Россия». Вторыми шли коммунисты. То есть наш кандидат получал в случае своей победы враждебную себе Думу. Ельцину такая перспектива была знакома. И страшно ему не нравилась. Тогда мы придумали следующий ход: Путин поделится своим чудо-рейтингом с одной из союзных нам партий. Таковых было две — Союз правых сил и блок «Единство», связанный с Березовским. СПС всем был хорош, но обременен памятью о недавнем дефолте. И, поколебавшись, мы предпочли «Единство».
Кампания блока шла тогда провально, его рейтинг находился у черты прохождения в Думу. Из губернаторов его поддержали только Руцкой и Наздратенко. Но в этом был и плюс: с имиджевой точки зрения «Единство» было чистым листом. Все произошло как по писаному: Путин в вечернем телеэфире вышел в компании с лидером блока Сергеем Шойгу и заявил, что как гражданин будет голосовать за «Единство». Одного этого хватило, чтобы в течение трех недель, остававшихся до голосования, рейтинг блока вырос более чем в три раза. По итогам выборов «Единство» заняло второе место, оттеснив на третье «Отечество — вся Россия». Увидев такой результат, Борис Николаевич принял окончательное решение об уходе. Для него это стало моментом истины, сигналом о готовности Путина к победе и к власти.
— Вероятность того, что ельцинское «я устал, я ухожу» — ну, или какой-то аналог этих слов — повторит в следующем месяце Владимир Путин, вы оцениваете, насколько знаю, как 15 к 85. Необычайно высокая ставка на фоне всеобщей убежденности в безальтернативности четвертого путинского срока. Что вас смущает? Почему вы не считаете этот сценарий стопроцентным?
— Во-первых, безальтернативных ситуаций в политике нет. Всегда есть шанс на опрокидывание игры, возможность маневра. Во-вторых, эти выборы сильно отличаются от всех тех, в которых Путин участвовал до сих пор. Есть такое понятие — «усталость материала». Усталость системы власти, которая сложилась вокруг Владимира Путина, уже очень высока. Если первые два его президентства — и отчасти президентство Медведева — были временем постройки системы, то в третье прошло разрушение ряда ее ключевых элементов. Идет рост конфликтов внутри системы, которые нельзя ни спрятать, ни решить в ее рамках и в которых все большую роль играют силовые приемы. От этих конфликтов заметно устал и сам Путин. Он отстраняется от них, предоставляя события их собственному ходу.
Путинская система начинает идти вразнос. Все чаще в обществе возникает вопрос: знает ли Путин о том, что происходит? О том или ином аресте, уголовном деле, рейдерском захвате? У меня нет уверенности, что он в силах контролировать эти процессы. Песков недавно точно сказал по какому-то поводу: президент в курсе ситуации, но личной позиции у него нет... Путин фактически стал трофеем для своего окружения, погруженного в междоусобные войны. Кто-то борется за деньги, кто-то за ресурсы, кто-то за власть. Но все заинтересованы в добавочном путинском сроке, и если Путин станет на аппаратный конвейер, тот легко понесет его к победе. С результатом далеко за 70 процентов. Но проблема не в цифрах. Проблема в том, что неизвестно, куда этот конвейер понесет его дальше. На мой взгляд, единственно правильное решение, которое мог бы принять политик Путин, чтобы свободно выбрать свою судьбу, — это неучастие в выборах.
— Но тогда система может вообще рухнуть.
— Что за чепуха?! Ничего не рухнет! Наше молодое государство мы рассматриваем как бестолковую старушонку на костылях, которую надо постоянно поддерживать, чтобы она не упала. Но это же не так. Сегодня у нас есть все — подчеркиваю, все — инструменты для законной, спокойной, некризисной, нереволюционной передачи власти. Просто большинство их заблокированы. Дело выглядит так, что путинская государственность построена, но изолирована от населения. Государство напоминает дорогую импортную технику, которая без дела стоит на складе. Упаковали так, столько накрутили изоляции, что гражданам невозможно добраться до государственных институтов и пустить их в ход.
— Но как вы все-таки представляете себе неучастие Путина в этих выборах? Какие, собственно, существуют альтернативы?
— Нужно просто открыть ворота избиркома, убрать идиотскую фильтрацию кандидатов аппаратом. Даже пионерам Зюганова известно, что она осуществляется сегодня администрацией президента. Государству нужны конкурентные выборы. Вы спросите, кто на них победит? Я отвечу: вперед выйдут кандидаты от власти — сильные губернаторы, сильные управленцы, менеджеры государственных корпораций. Не Жириновский, не Зюганов и не Навальный. Никакого риска здесь нет. Есть лишь вечное запугивание Путина: мол, без него случится что-то страшное. Запугивают те, кому Путин нужен в роли прикрытия. Это ведь так удобно: раз все в России решает Путин, то он один и виноват во всех бедах. Единственный способ для него выйти из этой ловушки — открыть выборы. Не надо больше никаких сделок, никакого тандема. Путин и так будет участником любого властного тандема, какое бы место ни занимал. Он слишком политически силен, чтобы выпасть из государственной политики. Ни ему, ни стране ничего не грозит.
— Иными словами, победит, скорее всего, тот кандидат, которого поддержит Путин?
— Безусловно, так. Максимум, на что сможет рассчитывать оппозиция, — 25–30 процентов голосов. Но ситуация в любом случае станет уже совершенно иной. Государство «разморозится», заработает. Конечно, безобразие, что оппозиция не имеет нормального доступа к массовой аудитории. Но еще большее безобразие то, что управленческий класс страны искусственно отстранен от государственных решений. Управленческие кадры держат порученцами на побегушках, у них нет мотива политически расти. Они могут только коррумпироваться, что им еще делать?
— В нашей беседе полугодовой давности вы прогнозировали, что Путин объявит о своих планах на март 2018 года летом, не позднее начала осени...
— Да, я был уверен в этом. Я недооценил степени его колебаний.
— Вы все-таки связываете это с колебаниями, а не с хитроумной тактикой?
— Именно с колебаниями. У Путина есть свойство, которое проявляется в короткой реплике: «Вопрос не готов». Пока он не знает, не понял, каким образом пойдет дело аппаратно и организационно, он тянет, не принимает решения. Конечно, вероятнее всего, он все-таки поддастся давлению и решит участвовать в выборах. Мы с Путиным ровесники, а люди нашего возраста — себя я, во всяком случае, по этой части знаю хорошо — предпочитают действовать инерционно. Но он прикидывает и другие варианты. И этот факт страшно не нравится тем, кто его окружает. Потому что их места, их позиции целиком зависят сегодня от Путина. Большая часть этих людей не имеют прочной репутации, а многие и компетенции. Зато у них масса возможностей давить на Путина. Здесь он сам виноват, позволив сложиться вокруг себя среде, построенной на персональной верности. Если бы существовала обещанная нам 17 лет назад вертикаль власти — эффективная бюрократия, которая принимает приказы и выполняет их, а не просит денег за то, чтобы создать видимость выполнения, — то Путин находился бы сейчас в другом положении.
— В своей недавней статье вы пишете, что в случае своего переутверждения Путину придется председательствовать при ликвидации собственного режима. Но не слишком ли вы все-таки торопитесь c похоронами режима? В политическом пространстве все более активно обсуждаются различные варианты конституционной реформы, позволяющие продлить пребывание Путина у руля страны на практически неограниченное время. В том или ином качестве. В конце концов, можно просто взять и отменить, как в Средней Азии или в Белоруссии, ограничение по президентским срокам. Что мешает реализовать такой сценарий?
— Вы в принципе уже сами ответили на этот вопрос. Все эти инициативы по продлению пребывания Путина у власти не что иное, как проекты государственного переворота. Люди, которые это предлагают, фактически хотят уничтожить конституционный строй России. Очень открыто, откровенно — и я могу только приветствовать такую откровенность — выступил недавно господин Малофеев (Константин Малофеев, предприниматель, лидер движения «Двуглавый орел». — «МК»). Он выразил надежду, что предстоящие президентские выборы будут последними в истории страны, что к 2024 году в России будет «восстановлена наша национальная монархическая форма правления».
— Путин, вы считаете, не заинтересован в таком развитии событий?
— Да, я считаю, что Путин и объективно, и, полагаю, субъективно, лично — здесь буду осторожен, в чужую душу не влезешь — не заинтересован в этом. У Владимира Владимировича можно найти много недостатков, но чуйка у него, несомненно, сильная. Очевидно же, что люди, выступающие с подобными идеями, видят в нем уже не политика, не политическую ценность, а ширму, с помощью которой намерены захватить власть. Это путь не к стабилизации власти, а к уничтожению Российской Федерации. В том числе и как самостоятельного субъекта международных отношений. Это явно не то, чего хочет Путин, к чему он шел все эти годы.
— Кульминационным моментом президентской кампании вы называете решение ЦИК по Алексею Навальному. И в любом случае, независимо от того, каким будет это решение, зарегистрируют его или нет, предсказываете политический кризис. Но пока, откровенно говоря, Навальный и его сторонники не выглядят серьезной угрозой для Путина.
— Дело не в том, что Навальный и его сторонники чем-то угрожают Путину. Они являются угрозой для безальтернативного аппаратного сценария. Аппарат категорически не хочет конкурентных выборов. Там считают слабостью Путина то, что Навальный до сих пор на свободе. Кризис, безусловно, будет. Его обострит то, что примерно тогда же Путин вынужден будет сообщить о своем решении — идти или не идти на выборы. Эти два события и станут кульминацией кампании. Стратегические решения, которые будут приняты в этот момент, долго будут сказываться на судьбе нашей страны.
— А вот некоторые ваши коллеги, как, например, Станислав Белковский, считают, что «Навального больше не существует». Что «нашелся политик, который сильнее его в этой же нише», и этот политик — Ксения Анатольевна Собчак. Как вам такой взгляд на происходящее?
— Есть хорошая французская поговорка: если тебе стыдно за слова друга, гляди на него в профиль. Так что я погляжу лучше в профиль на Стаса. Он играет, понятно, за свою новую команду. Навальный не является ни моим кандидатом, ни моим героем. Но он сделал одну важную вещь: заставил общество вспомнить о возможности альтернативы Путину на выборах. Благодаря ему у нас появился феномен, которого мы не знали за все годы существования Российской Федерации: у нас впервые идет столь длительная и обстоятельная президентская кампания. Она длится вот уже скоро год — с момента объявления Навальным решения баллотироваться. Причем весь год дебаты идут о том, что нужней для страны, а не о том, какой магический сценарий выберет Кремль. Это ново? Безусловно, ново! А Ксения Собчак, при всем уважении к ее талантам, все же олдскул, архаика. Выдвижение кандидатов без шансов, ради оживляжа и повышения явки — это старая история. Не хочу сказать, что Собчак сознательно это делает, но по факту пока получается так. Хотя окончательная ясность и здесь еще впереди — я не склонен заранее навешивать ярлыки. Но Навальный-то уже определился. Вызов Навального — конкурентные выборы президента в 2018 году. И я считаю, что такое решение спасло бы систему.
— Но сегодня президентская кампания, откровенно говоря, больше напоминает комедию, а не драму: один экзотический персонаж за другим заявляет о своих президентских амбициях. Кто-то считает, что этот балаган на руку власти, кто-то — что десакрализазия выборов вредит Путину. А вы что думаете по этому поводу?
— Эта практика, как я уже сказал, началась довольно давно — с 2004 года. И начала ее именно власть. Тогда администрация президента просила ведущие оппозиционные партии не выставлять против Путина сильных игроков, лидеров. И мы помним, кого тогда выставили. Это были, мягко говоря, периферийные фигуры. А потом уже все привыкли, что на выборах появляются разного рода фрики. Возник электоральный арт-рынок таких чудаков. Эту деградацию института надо срочно остановить.
— В завершение нашей беседы вернусь к ее началу. По слухам, Борис Ельцин довольно скоро разочаровался в своем преемнике. Но якобы скрывал свое недовольство, делясь им только с наиболее близкими и доверенными лицами. Миф?
— Ельцину, безусловно, не нравились некоторые шаги Путина. Начиная со смены государственного гимна. К тому же надо понимать, что Борис Николаевич был чрезвычайно психологически травмирован потерей власти. Здесь главный источник его критического отношения к Путину. Которое, впрочем, он проявлял очень редко. Ельцин ведь мог и разбушеваться, он умел это делать. Но, значит, не захотел. Значит, его разногласия с Путиным не были столь уж существенными.
— Ну а вас самого можно назвать разочарованным?
— А вот меня — да. Все 15 лет работы в кремлевских проектах меня занимал вопрос, сумеет ли русский человек стать из нигилиста здравомыслящим государственником? Надежды на это я долго связывал с Путиным. Волей судьбы он стал во главе России и мог предложить ей что-то прочное, немимолетное, систему, которая его переживет. Но Путин завершает свою политическую биографию в какой-то рассеянности, перенапряжении и надрыве. Ему не удается оставить после себя европейское государство. Теоретически президент еще мог бы внести в политическую систему ферменты здоровой прочности, но верю я в это с трудом.
Тем не менее я смотрю сострадательно на его путь, поскольку я и сам слабый русский человек. В 2015 году на митинге, посвященном годовщине присоединения Крыма, Путин сказал поразительные слова: «Мы будем преодолевать трудности, которые мы с вами так легко создаем сами для себя в течение последнего времени». Потрясающее, если вдуматься, заявление для государственного лидера. Это не было шуткой, он был серьезен и слегка печален в тот момент. Думаю, он уже тогда понял, что ему не вырваться из этого вечного русского колеса — нагромождение трудностей ради героического их преодоления.
Вечерняя рассылка лучшего в «МК»: подпишитесь на наш Telegram-канал