Да, конечно, вполне себе серьезные протесты против действий власти присутствуют и в нашей политической реальности декабря 2015 года — акции дальнобойщиков, митинг противников платных парковок. Но то, что происходит сейчас, — это не борьба за абстрактные всеобщие идеалы, как это было четыре года назад. То, свидетелями чего мы являемся сейчас, — это борьба за свой личный интерес, борьба за свой собственный карман.
Ничего крамольного в таком виде борьбы, естественно, нет. С моей точки зрения, если человек не борется за свои собственные интересы, он не достоин того, чтобы эти интересы иметь. Но согласитесь: по сравнению с тем, что было в Москве четыре года тому назад, нынешняя протестная активность — это, как говорится, две большие разницы.
Итак, в декабре 2011 года российская столица столкнулась с непонятным и единичным событием, эдаким феноменом природы, который потом бесследно растворился в воздухе? Ничего подобного. И радостное возбуждение времен митинга на проспекте Сахарова, и все то, что произошло потом, когда спала эйфория, — это лишь разные грани одного и того же политического явления. Именно от этого явления зависела, зависит и еще долго будет зависеть судьба нашего государства. А называется оно так: сосуществование и борьба двух принципиально разных видов политических культур в рамках одной и той же страны.
Как едят политиков
В январе 1950 года депутат сената Франции от принадлежащей тогда Парижу африканской территории Берег Слоновой Кости Виктор Бьяка-Бода в преддверии очередных выборов совершал агитационную поездку по своему избирательному округу. Недалеко от местечка Буафле (сейчас это город с населением в 167 тысяч человек в центральной части Республики Кот-д’Ивуар) автомобиль сенатора сломался. Скоро члену парламента Франции надоело смотреть на то, как его шофер копается в двигателе.
Будучи местным уроженцем — а также шаманом и колдуном, — Виктор Бьяка-Бода бесстрашно отправился гулять в джунгли. Больше сенатора живым никто не видел — обнаружить удалось лишь его обожженные и обглоданные кости. Комментируя несчастную судьбу этого политика, американский журнал «Тайм» без всякого намека на иронию написал в следующем году: «Съеден собственными избирателями».
В 1968 году власти Испании были вынуждены предоставить независимость своей африканской колонии, известной под названием Испанская Гвинея. Руководителя нового независимого государства — Республики Экваториальная Гвинея — было решено выбрать в ходе прямых и демократических выборов.
Кандидатом от власти был занимавший при испанцах пост премьер-министра колониальной администрации Бонифасио Ондо Эду. А основным кандидатом от оппозиции — лидер партии «Народная идея Экваториальной Гвинеи» Франсиско Масиас Нгемо. Первый тур президентских выборов не смог выявить победителя. А во втором туре выиграл кандидат от оппозиции.
Бонифасио Эду честно сдал сопернику бразды правления — и тут же оказался сначала в тюрьме, а потом и на том свете. А вот Франсиско Нгемо, став президентом, очень быстро забыл о своем прежнем статусе лидера демократической оппозиции и установил в стране жестокую и параноидальную диктатуру.
Президент Нгемо запретил слово «интеллектуал», приказал немедленно убить всех, кто носит очки, и установить противопехотные мины на единственной дороге, которая соединяла материковую часть его страны с соседними государствами. Экваториальная Гвинея стала известна в мире как «африканское Дахау» (Дахау — первый концентрационный лагерь в гитлеровской Германии). В 1979 году президента Нгемо сверг и расстрелял его собственный племянник. Но к этому моменту из страны успело убежать около трети ее населения.
Почему я рассказал эти две истории из африканских политических нравов? Потому, что на их примере легче всего можно объяснить, что же именно означает наукообразная и несколько отвлеченная фраза «сосуществование и борьба двух принципиально разных видов политических культур в рамках одной и той же страны».
Зададим себе вопрос: какую общую ошибку совершили сенатор Бьяка-Бода и премьер-министр Эду? Почему одного съели людоеды, а другого убили политические противники? Вот что я считаю общей ошибкой этих двух политиков: оказавшись в зоне главенствования одной политической культуры, они вели себя согласно нормам и обычаям другой.
Несмотря на свою профессию знахаря и шамана, сенатор Бьяка-Бода был представителем культуры парламентской демократии. В рамках этой культуры словосочетание «съесть депутата» означает победить его на выборах. Но на беду сенатора встреченные им «избиратели» оказались представителями иной «культуры» — культуры, в которой то же самое словосочетание трактуется исключительно с гастрономической точки зрения.
Аналогичным образом дело обстоит и с премьер-министром Эду. Он повел себя как представитель демократической политической культуры, для которого немыслимо цепляться за власть, проиграв перед этим выборы. Но его Экваториальная Гвинея была зоной главенствования принципиально иной «политической культуры». Культуры, все «политические принципы» которой умещаются во фразе «тот, у кого власть, может творить абсолютно все, что угодно».
Два приведенных выше примера «столкновения политических культур» носят, конечно, совершенно экстремальный характер. В их отношении даже как-то неудобно применять сам термин «политическая культура». Но само по себе такое явление, как конфликт и сосуществование различных политических культур, всегда есть в любой стране в любой момент времени. Полной гармонии нет и не может быть нигде. Конфликт политических культур — в своей особой форме — есть в современном Китае. Он — в совершенно другой форме — есть в современной Америке или — в своем третьем варианте — в современной Франции.
Какие формы политической культуры сталкиваются друг с другом в современной России? Вот как мне их описал бывший член путинской команды спичрайтеров, политолог Аббас Галлямов: «Преобладающая форма политической культуры на Западе — это так называемая культура участия. Избиратель в рамках этой модели реально ощущает себя полноценным участником процесса создания органов государственной власти. Мол, кого мы — рядовые члены партии — поддержим, тот и станет сначала официальным партийным выдвиженцем, а потом, возможно, и государственным лидером.
А вот в России сейчас по-прежнему главенствует патриархальная форма политической культуры. Выборы — это для нашего избирателя не возможность выбирать из нескольких полноценных кандидатов, а, скорее, плебисцит по доверию кандидату от власти. В рамках этой модели власть сама выбирает своего кандидата, а он — избиратель — либо одобряет его, либо нет. Все остальные кандидаты в такой ситуации — это как бы «кандидаты второго сорта». К ним наш избиратель начинает присматриваться только после того, как принимает для себя решение: за кандидата от власти я голосовать ни в коем случае не буду!
«Жаркий» московский декабрь 2011 года — это убедительное доказательство того, что культура участия начинает постепенно проникать и в российскую политическую жизнь. То, что московский декабрь 2011 года так, по сути, ничем не закончился, — указание на то, что проникновение культуры участия в нашу жизнь носит пока очень слабый и ограниченный характер. Семена культуры участия уже посеяны. Но полноценных всходов эти семена еще не дали.
«Еще как минимум в течение нескольких десятилетий патриархальная политическая культура и культура участия будут сосуществовать в России бок о бок друг с другом, — дал мне свой прогноз Аббас Галлямов. — В разных регионах разные группы населения будут исповедовать разные типы политической культуры. Но в целом патриархальная политическая культура еще долго будет оставаться главенствующей в нашей стране».
Представление о том, как это беспокойное сосуществование выглядит на практике, можно составить из рассказа одного из лидеров партии ПАРНАС Ильи Яшина. В рамках серии региональных выборов в России в сентябре этого года Илья Яшин боролся за мандат члена регионального парламента от Костромской области и провел за короткий период времени целых 197 встреч с избирателями. Очень скоро политические конкуренты Яшина начали под разными предлогами этим встречам мешать: то музыка на них слишком громкая, то что-то еще не в порядке.
«В Москве или в Санкт-Петербурге подобные трюки неминуемо привели бы к резкому росту нашего рейтинга, — рассказал мне Илья Яшин о своей первоначальной реакции на происки конкурентов. — Нам казалось, что в Костроме события пойдут по тому же самому сценарию. Но мы просчитались, а наши оппоненты — нет. В Костроме произошло вот что: люди просто испугались за нас голосовать. Вы спрашиваете, чего именно они испугались? Не знаю, чего именно. Я знаю лишь то, что они предпочли проголосовать за менее рискованных кандидатов».
А вот пример противоположного рода — пример того, как использование региональными властями привычных для них «политических технологий» дало совсем не тот эффект, на который они рассчитывали. В сентябре 2015 года члены Псковского областного собрания депутатов решили: их коллега — известный местный оппозиционер Лев Шлосберг — совершил деяние, которое лишило его морального права оставаться народным избранником.
Деяние Шлосберга было воистину «страшным»: он осмелился выступить в суде в качестве представителя некоммерческой организации. Итог устроенной псковскими властями показательной порки: Лев Шлосберг потерял мандат члена регионального парламента и мгновенно превратился в раскрученного политика федерального масштаба. Наказать «смутьяна» не получилось. Получилось придать мощный импульс его теперь уже столичной политической карьере.
Мест, подобных Москве или Санкт-Петербургу, в России раз, два и обчелся. Мест, подобных в смысле политических нравов Пскову или Костроме, в России — миллион. Означает ли это, что в обозримом будущем у культуры участия в нашей стране нет особых шансов? Пытаясь дать ответ на этот вопрос, мы неизбежно столкнемся с эффектом наполовину заполненного стакана. В зависимости от точки зрения стакан можно считать либо наполовину пустым, либо наполовину полным.
Как работает система
Вскоре после Единого дня голосования в сентябре этого года я оказался в одном высоком столичном кабинете. Учитывая сферу ответственности моего собеседника, я не мог не поинтересоваться у него: как федеральный центр намерен строить свою политику по отношению к новому губернатору Иркутской области Сергею Левченко — коммунисту, одержавшему сенсационную победу над кандидатом от партии власти Сергеем Ерощенко?
Вот какой ответ я получил: «Если губернатор Левченко будет работать в русле политики президента и ради блага людей, то проблем с федеральным центром у него не будет». Такой ответ вызвал у меня новый вопрос: а почему, собственно, избранный как представитель оппозиционной партии губернатор должен работать в русле политики президента?
Я был уверен, что подобная постановка вопроса должна как минимум смутить моего собеседника. Но он ответил мне с полной невозмутимостью и полной убежденностью в своей правоте: «Во-первых, четыре думские партии объединились сейчас вокруг политики президента. Во-вторых, губернатор — это не политическое лицо. Он не имеет права использовать полученные им в силу должности управленческие рычаги для того, чтобы продвигать политическую программу своей партии».
Избранный на всеобщих выборах губернатор — это не политическое лицо? Я привык мыслить западными политическими категориями. И поэтому подобный разворот сюжета показался мне очень странным. Но, поразмыслив, я пришел к выводу: если отталкиваться от современной российской реальности — реальности, в которой по-прежнему царит патриархальный тип политической культуры, — то позиция моего собеседника имеет стопроцентный житейский смысл.
Как очень верно сказал мне Аббас Галлямов: «Отказ от контроля, который ты в силах осуществлять, — это с точки зрения политики полный нонсенс. Везде, даже в самых демократичных странах, центральная исполнительная власть пытается в меру своих возможностей контролировать власть законодательную и власть региональную. В этом сама суть политики».
В России образца конца 2015 года у федерального центра по-прежнему полно возможностей осуществлять контроль. И это подталкивает меня к неприятному, но неизбежному выводу: в смысле продвижения в России политической культуры участия стакан по-прежнему наполовину пуст. Почему я уверен, что этот стакан пуст только наполовину, а не на, допустим, три четверти?
Вношу уточнение. Такой уверенности у меня как раз нет. Инструмента, способного измерить точное количество жидкости в стакане, сегодня, на мой взгляд, просто не существует. Я уверен несколько в ином: жидкость в стакан точно есть — и уже в достаточно серьезном количестве. А уверен я в этом потому, что управлять страной, используя одни только традиционные патриархальные политические рычаги, у российской власти уже не получается.
В самом начале своей беседы с одним из лидеров партии ПАРНАС Ильей Яшиным я задал ему вопрос: изменилось ли, с вашей точки зрения, по сравнению с 2011 годом отношение российской власти к институту выборов? Сначала Илья Яшин ответил мне так: «Нет, не изменилось ничего!» Но в его дальнейшем ответе содержалось уже гораздо большее количество нюансов: «В 2011 году власть пребывала в состоянии самоуспокоенности. Сейчас этого нет. Володин по сравнению с Сурковым (нынешний первый заместитель руководителя Администрации Президента РФ и его предшественник. — «МК») — это гораздо более электорально ориентированный человек.
Володин очень технологичен. Он очень тщательно просчитывает комбинации. Власть сейчас готовится к выборам более продуманно. Система стала более сложной. У оппозиции появилась возможность хоть в чем-то участвовать. Мы фактически вернулись в ситуацию 2007 года. Тогда «Союз правых сил» (СПС) имел возможность участвовать в выборах. Но с ним воевали так, что не оставили ему никаких шансов».
Я отлично помню думские выборы 2007 года и позволю себе кое в чем поспорить с Ильей Яшиным. По моему мнению — возможно, неправильному и субъективному, — СПС проиграл те выборы потому, что выглядел крайне бледно и неубедительно, а не только потому, что с ним воевали не на жизнь, а на смерть. Но вот главный тезис Ильи Яшина — «власть вышла из состояния самоуспокоенности» — сомнению, с моей точки зрения, не подлежит.
События декабря 2011 года стали для Кремля мощным психологическим шоком — шоком, который привел к тонкой перенастройке нашей государственной системы. Как я уже писал, к обитателям российских коридоров власти пришло понимание: важно не только то, что написано в итоговых документах избиркомов. То, с каким доверием или недоверием публика относится к содержанию таких документов, — это тоже наиважнейший фактор политической игры.
«Победа коммунистического кандидата на губернаторских выборах в Иркутске прибавила населению региона и доверия к институту выборов, и ответственности за свое собственное электоральное поведение, — сказал мне уже упомянутый собеседник из федеральных властных структур. — Мы, естественно, недовольны таким результатом и считаем его прямым следствием бездеятельности прежнего губернатора и его команды. Они, по сути, просто сели на одно место и не занимались предвыборной кампанией. Но в ситуации есть и своя положительная сторона. В течение значительного времени до случая в Иркутске никто из кандидатов от власти не проигрывал на губернаторских выборах. У региональных элит притупились нервные окончания. Иркутск стал для всех очень хорошей встряской!»
Как мы уже установили выше, появление в Иркутской области губернатора-коммуниста не стало для федерального центра сколько-нибудь болезненной проблемой. Но в данном случае реально значимым является не это. Реально значимым является то, что федеральная власть вынуждена мириться с таким наиважнейшим элементом политической культуры участия, как не очень приятная для нее смена губернатора крупного региона в результате по-настоящему альтернативных выборов.
«Не важно, что у власти есть возможность менять правила игры прямо по ходу избирательной кампании. Мы все равно будем пытаться искать возможности для маневра и всевозможные лазейки, понимая при этом, что их в любой момент могут прикрыть. Политика — это живой процесс. В ходе этого процесса постоянно возникают форс-мажорные обстоятельства, которые власть не в силах предусмотреть и спрогнозировать. В этом и заключается наш шанс», — так Илья Яшин ответил мне на вопрос: «На что вы надеетесь?» Ту же самую мысль можно, на мой взгляд, выразить и в более короткой форме: помни о том, что случилось на выборах губернатора Иркутской области.
Конечно, результаты выборов в этом регионе — далеко не единственное доказательство того, что главенство патриархальной политической культуры больше не является в России абсолютным. Есть и множество других доказательств, включая, например, и такое: политические методы культуры участия активно берет на вооружение даже сама власть. Но это тема для большого отдельного разговора. Пока же ограничусь констатацией главного: культура участия проникла в Россию, и изгнать ее из нашей страны не получится — даже с помощью выжигания каленым железом.
Окно в будущее
Культура участия бесконечно далека от того, чтобы стать в России доминирующей формой политической жизни. Пока культура участия в нашей стране больше похожа на чертика из табакерки, который неожиданно выстреливает то там, то здесь. Но если попытаться заглянуть в будущее, то у нашего чертика очень даже хорошие перспективы.
«Еще каких-нибудь сто-двести лет тому назад почти вся территория земного шара была зоной безраздельного господства патриархального типа политической культуры. Культура участия — это птица, которая начала расправлять свои крылья совсем недавно», — напомнил мне Аббас Галлямов.
Что требуется для того, чтобы эта птица расправила свои крылья и в России? Если все несколько упростить, то вот что: чем лучше будут идти дела в России, чем быстрее будут развиваться экономика и социальная сфера, тем больше территории будет отвоевывать культура участия.
Конечно, на фоне российских реалий конца 2015 года разговоры об опережающем развитии представляются, мягко говоря, не очень актуальными. Но все в этой жизни преходяще — даже мощные кризисы. Да, сейчас на повестке дня у России борьба за собственное выживание, борьба за сохранение наших достижений последних десятилетий, борьба за то, чтобы не допустить отката назад.
Но если этот список целей будет успешно достигнут, то на смену ему придет другая повестка дня. Повестка, которая медленно, но уверенно будет увеличивать роль культуры участия в нашей жизни. Никто не знает, какие именно трудности ждут Россию впереди и сколько времени, сил и нервов нам придется затратить на то, чтобы их преодолеть. Но наша страна выдерживала и более мощные штормы, чем тот, с которым мы столкнулись сейчас.
Поэтому я верю: мы еще не раз услышим в России твердую поступь культуры участия. То, что пока существует в виде, близком к улыбке чеширского кота, обязательно обретет свою плоть.