Тогда ее, правда, войной не называли. Называли «операцией по восстановлению конституционного порядка». Кремлевские стратеги считали, что будет достаточно окружить Грозный войсками, и Дудаев, не пользующийся поддержкой населения, немедленно сдастся вместе со своей доморощенной армией.
Но все пошло не так. Дудаев сдаваться не собирался, и уже 19 декабря жилые кварталы Грозного и ближние к нему поселки начала бомбить авиация.
Не поддерживающее Дудаева население гибло под бомбами. Рушились дома, больницы были забиты ранеными, в соседние республики текли беженцы.
Это был мало сказать — шок для Чечни. Это было потрясение всех основ.
Потому что чеченцы не понимали, как это можно — бомбить своих. Свою землю, своих граждан. И все, кто жил рядом, тоже не понимали. Ингуши, жители Дагестана, кабардинцы, черкесы. Они не понимали эту запредельную, неподдающуюся объяснению жестокость и дикость.
Единственный аргумент, который как-то укладывался в их головы, относился к религии. «Наверное, с нами так поступают потому, что мы другой веры, — говорили они. — Наверное, православных русские так не бомбили бы».
Религиозный подтекст чеченской войны через год-полтора привел к радикализации населения, распространению на Северном Кавказе мусульманского экстремизма и — впоследствии — к кровавым терактам на территории России.
Сейчас он по-прежнему представляет большую проблему для нашего государства. Усилиями Рамзана Кадырова ее удается притаптывать. Однако недавняя атака исламистов на Грозный говорит о том, что угли еще горячи. Если власть ослабнет, они полыхнут. В этом не сомневается ни один эксперт по Северному Кавказу.
Вот такая ситуация у нас сегодня.
А закладывалась она двадцать лет назад, в такой же точно декабрьский день.
Я тогда работала корреспондентом в Совете Федерации и помню, какое там царило недоумение от новости про ввод войск.
Колонны двинулись на Грозный с трех сторон — из Ингушетии, Северной Осетии и Дагестана. В Ингушетии их стали останавливать. Люди перегораживали трассу, садились на дорогу… Руслан Аушев, президент Ингушетии (тогда сенаторами были главы субъектов Федерации), выступая в тот день на заседании, буквально кричал: «Надо остановить войска! Я знаю свой народ, с ним так нельзя! Будет кровь!»
Журналистов в зал не пускали, мы слушали трансляцию в фойе. Там уже поставили прилавок с новогодними сувенирами. Блестели шары, важно качали головами Деды Морозы, шкатулка пиликала рождественскую песенку. У нас все было так мирно. Так уютно. А в Чечню в это время шли танки.
Такое же эмоциональное выступление, как у Аушева, я слышала в парламенте еще один раз. Но чуть позже, в конце декабря. Авиация уже бомбила Грозный, и Элла Памфилова, которая сейчас уполномоченный по правам человека при президенте, а тогда была депутатом Госдумы, тоже почти кричала на заседании, что надо прекратить бомбардировки: «Дети гибнут! Если руководство страны нас не слышит, мы, депутаты, должны сами поехать туда и встать там на площади!» А зал недовольно и глухо бурчал ей в ответ.
Бомбардировки мирного населения — это как бутылочка Мэри Поппинс. Для кого-то в ней молоко, а для кого-то — пунш с ромом.
Кто-то в ужасе: это же простые люди там, наши граждане, свои, остановитесь, кого мы убиваем?!
А кто-то спокоен: власть должна защитить территориальную целостность любыми путями, иначе нельзя.
В чеченскую войну нам наливался из этой бутылочки пунш с ромом — это когда целостность любыми путями. А как украинцы взялись бомбить Донбасс, нам полилось молочко — стало больно за простых людей.
У Запада вышло наоборот: в чеченскую войну лилось молоко, сейчас — пунш. Поэтому там не понимают вот этой нашей тревоги за мирное население и возмущение действиями украинской армии.
Мы их не слышали, когда бомбили своих. А они теперь нас не слышат. Нет у нас против них весомых аргументов. И это тоже последствие той войны, которая началась 11 декабря — двадцать лет назад.