В скандале вокруг актера Михаила Пореченкова, стрелявшего из пулемета в Донецке, есть много граней, среди которых и интересные.
Есть общественная дискуссия вокруг каски с надписью «Пресса», но тут, в общем-то, все понятно. Есть затянувшаяся разборка на тему «С кем вы, мастера культуры?», но тут ничего принципиально нового: уже можно привыкнуть, что часть этих мастеров готова ехать с концертами в Донецк, часть в Киев, и общего языка эти части не найдут, боюсь, и через многие годы после того, как украинская тема будет закрыта.
Но есть и нечто принципиально новое.
Перед нами вереницей прошли героические образы: Эрнест Хемингуэй, прибывший на передовую гражданской войны в Испании и стреляющий там из винтовки (в блогах и СМИ в эти дни многократно воспроизводилось фото), голливудская звезда Эррол Флинн и французский классик Андре Мальро, занятые примерно тем же и там же, и даже молодая Марина Влади в вихре алжирской войны. Красивые лица, знаковые имена; поколение великанов на фоне нынешних пигмеев. Осточертевший украинский вопрос уплывает куда-то в сторону, уступая место волнующей романтике, ярче всего выраженной в «Гренаде» Михаила Светлова: это там, где «я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю крестьянам в Гренаде отдать». Кончается, правда, трагично («Я видел: над трупом склонилась луна, и мертвые губы шепнули: «Грена...»), но да ведь трагическая смерть только усиливает градус романтики, концентрацию этого бриллиантового дыма из героических двадцатых.
Сюда же – до кучи – вечное: образ человека с ружьем как воплощение мужественности и, да простят мне цитату из Гумилева, пассионарности. Все «пореченковские дни» фейсбучная лента была полна рассуждений о том, что каждый настоящий мужик должен пострелять или хотя бы сфотографироваться с автоматическим оружием. Многократно цитировались и слова самого Пореченкова, включенные в Википедию задолго до донецких событий: «Я просто говорю, что мужик должен быть мужиком... Это должен быть не рефлексирующий полупидор, вечно пьяный и в соплях, а нормальный мужик, который на войну ходит и детей рожает». Короче, украинский вопрос уже особо ни при чем, а при чем – культурные коды и героические образы, которые, казалось бы, скрылись в дыму времен, ан нет.
Первыми это почувствовали, разумеется, не киноактеры (которые только воплощают образы, но не порождают их), а писатели. По крайней мере, именно в контексте «испанской грусти» (Светлов) ярче выглядят их поездки в Донецк – ярче, чем если мы вернемся к приземленному и скучному вопросу геополитики. Ярче, и, заметим, стилистически строже: по крайней мере, ни один из заметных писателей пока не позволил себе позировать с пулеметом (времена все же не хемингуэевские), хотя каской «Пресса» кое-кто, может, и запасся.
Значительнее всех выглядят ежедневные фейсбук-отчеты Захара Прилепина, да он и обставил свою новую поездку в Донецк максимально значительно: несколько суток вел марафон по сбору средств на теплые вещи и лекарства, собрал, кажется, несколько миллионов, и въехал в воюющий регион на мешках с гуманитарной помощью. Фотография, опубликованная 22 октября – накануне въезда – эпична: писатель сидит в офисе в окружении множества исполинских мешков, а на заднем плане рукописный транспарант: «Нобелевку!!!». Нет, кроме шуток, Захар целенаправленно пишет эпос, уделяя особое внимание героике мужского боевого братства, красоте встреченных на блокпостах людей, былинным деталям рассказанных ими историй etc. Не сомневаюсь, что прочитанное сегодня в его фейсбуке мы не только увидим завтра под обложкой отдельной публицистической книги, но и прочтем – послезавтра – в романе шолоховского замаха. Несколько портят картину опереточные разборки фанатов, выясняющих, кто из кумиров круче: Прилепин, мол, катается в Донецк под сенью объявленного перемирия, тогда как Сергей Шаргунов начал ездить туда под самыми жесткими обстрелами (кажется, еще весной). Формальность перемирия всем понятна, но это, может быть, служит утешениям поклонникам Шаргунова, донецкие записки которого не обладают такой эпической мощью и более чем сдержанны. Кроме того, беда пришла к Сергею оттуда, откуда уж никак не ждали: российское ФСБ вызвало его на допрос по факту незаконного въезда на Украину (кто-то из слушателей «Эха Москвы», где писатель рассказывал об увиденном, «стукнул» в органы).
Потому ли, не потому ли, но как-то уж совсем кратко откликнулся Шаргунов на историю с Пореченковым, буквально парой фраз – «отбрив» журналиста Сергея Пархоменко, предположившего в эфире, что писатель тоже приезжал пострелять: «Ну что за дичь? Приезжая как журналист, остаюсь журналистом. А если я спрошу, был ли Пархоменко снайпером в 1993 году? – он же там крутился где-то около». И здесь мы обращаемся к роману Шаргунова «1993», недавнему, но как-то не слишком громко прозвучавшему – несмотря на замысел почти толстовского масштаба (история семьи, история страны, московские события – противостояние сторонников президента Ельцина и Верховного совета – с разных точек зрения), несмотря на точную приуроченность к двадцатой годовщине событий и проч. и проч. Автор дал о романе и о событиях немало интервью, рассказывал о своих впечатлениях очевидца, но, сколько ни старался, до «впечатлений участника» это не дотягивало: как ни крути, было ему на тот момент 13 лет, и выше этого биологического факта, как выше головы, не прыгнешь. В голосе Сергея слышалась досада.
Вот. Вот оно.
Они «не застали» героических времен, сколько теперь ни наверстывай. Это вечный писательский комплекс, вечное писательское отчаяние, уже безотносительно Шаргунова или Прилепина, безотносительно 1993 года, или какого-либо другого... Да не тем же ли мучилось поколение Аксенова, Битова, Вознесенского, «не заставшее» войну? – как обидно им было видеть в участниках Виктора Некрасова, Бондарева, Рыбакова, которые едва старше; все их эпатажные выпады в молодой литературе 60-х – может быть, из-за этой досады и этой обиды. Не тем ли мучились писатели тридцатых, не заставшие революцию?
Писатели, художники, творцы, пропустившие великие события (а это неизбежно: едва начав соображать, ты понимаешь, что пропустил все великие события), становятся не то что «кровожадны»...
Не очень уместное слово, хотя вспомнился тот же Аксенов, его слова: «Этих сволочей надо было стрелять. И если бы я был в Москве, то тоже подписал бы это письмо в “Известиях”». Это он высказал Виктории Шохиной, журналистке, которая задалась вопросом – зачем сорок два известных литератора подписали печально известное открытое письмо. Деятели культуры тогда потребовали крови тех, кто был на стороне Верховного Совета: «Что тут говорить? Хватит говорить... Пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстрировать нашей юной, но уже, как мы вновь с радостным удивлением убедились, достаточно окрепшей демократии?». Демократия к тому моменту уже продемонстрировала силу (танки палили по Белому дому днем раньше), так что особой необходимости в письме не было. «И куда их всех несло? Ведь расстрел уже состоялся», – недоумевает Виктория Шохина. Но сорок два спешили. Спешили наверстать упущенное.
...Становятся не «кровожадны», разумеется (а уж тем более – в контексте нынешней риторики, когда «радиоактивный пепел» обещает нам кто угодно, но, по счастью, в основном не художники не творцы – те, кто привык все же взвешивать каждое слово), – но азартны в попытке догнать «героические времена». Или же создать эти «героические времена», если в окружающей реальности обнаружились какие-то их предпосылки.
И этот адреналиновый коктейль уже невозможно разложить на составляющие: где тоска по временам Хемингуэя, где патриотизм, где что... Наверное, когда речь идет о художниках, это надо просто помнить и знать.
Впрочем, может быть, к Михаилу Пореченкову это все и не имеет особого отношения. Просто. Подумалось. По случаю.