Одним из самых деликатных, но и ключевых вопросов по-прежнему остается вероятность в России очередной революции. Чертовски любопытно, как поживает наше древнее проклятие — слепая и отчаянная смута, периодически разрывающая русскую жизнь в клочья? Началось ли уже ее движение вверх из глубины той исторической бездны, где она имеет обыкновение дремать век-другой?
Судя по множеству примет, это движение все же началось, и Россию ожидают сюрпризы.
Дело даже не в пещерности нашего общественного устройства, не в абсурдной прогрессии госпоборов и количестве иждивенцев, которых каждый россиянин теперь вправе вписывать в свою налоговую декларацию (в графе «иждивенцы» можно смело и пофамильно указывать весь состав правительства, Госдумы, Совфеда, РПЦ, а также бесконечных астаховых-милоновых).
И даже не в том, что гротескный босховский наборчик из лаховых-исаевых-чаплиных и т.д. уже десантировался с полотен старого голландца, захватил современную реальность и начал ее корежить, переделывая под привычное для себя Средневековье. Зашкаливающая карикатурность чиновничества — лишь первые малые пузырьки, лишь примета шевеления исторических бездн, расступающихся под напором вздымающегося из них монстра революции.
Этот фактор не следует переоценивать. Опасность в другом.
Следует помнить, что наша революция отличается от любой другой своей исключительной легкостью и выгодностью. Есть и еще один неприятный секрет русской смуты. Дело в том, что она в принципе конструктивна.
В последнее время понятия «смута» и «революция» принято употреблять только в негативном смысле. Но вряд ли это справедливо, учитывая большой социально-гигиенический потенциал данных явлений. Заклинания о том, что некий «лимит на революции для России уже исчерпан», и вовсе бессмысленны. Они равноценны забавной попытке противопоставить молитвы закону гравитации. Ведь революция — это острое социальное воспаление, возникающее естественным образом. Оно не подчиняется ничему, кроме себя самого и дрожания тех бездн боли, страха, обид, разочарований и злобы, которые его порождают.
Забавны предположения, что подобные процессы останавливаются пулеметами. Не останавливаются. Николай II (Романов) не зря заслужил звание Кровавого, в упор расстреляв наивную русскую толпу, но дети, братья и отцы тех, кого он размолотил в 1905-м, поквитались с ним в 1917-м, попутно испепелив все вокруг. В итоге Николай был номинирован на нимб, а покрошенные его пулеметами тетки и детишки с иконками забыты «яко же не бывшие».
Как показывает опыт, русская революция неприхотлива. Все, что ей нужно для начала, — это парочка зажигательных идей и что-нибудь политически огнеопасное. Например, глобальная общегосударственная ложь, возведенная в догму. Как мы могли наблюдать в 1917-м, наилучшим образом народное пламя распространяется по имперско-патриотическим конструкциям.
Почему? Дело в том, что именно их всегда возводят из легко разоблачаемого вранья, вспыхивающего от малейшей искры. А завалы вранья этого типа в сегодняшней России приумножаются с каждым днем.
Т.н. русская государственность, предлагаемая нам нынче как идеал и объект страстного ностальгирования, была возможна лишь при условии, что 65% населения находилось в абсолютном рабстве, а сама Россия была тоталитарным государством, основанным на работорговле. (С 1741 года была отменена даже присяга царю для крепостных, что являлось прямым свидетельством перевода 30–35 миллионов человек в разряд говорящего скота, полностью изолированного даже от номинальных гражданских ритуалов.)
Мы помним главный страх власти 1812 года, так хорошо сформулированный Н.Н.Раевским: «Одного боюсь — чтобы не дал Наполеон вольности народу». Тогда русское правительство готовилось воевать на два фронта, усиливая в ожидании бунтов гарнизоны в уездах и губерниях. От Наполеона ждали манифеста о крестьянской вольности, который поджег бы Россию со всех концов, ибо даже в предвкушении его в имениях князя Шаховского, Алябьева «крестьяне вышли из повиновения, говоря, что они нынче французские». Из Смоленской, Тверской, Новгородской губерний сообщалось, что «крестьяне возмечтали, что они принадлежать французам могут навсегда». Витебский губернатор доносил в комитет министров: «Буйство до того простирается, что крестьяне стреляли по драгунам и ранили многих». Но Наполеон не воспользовался тем козырем, вероятно, не захотев делить славу с «полуживотными», как воспринимались тогда в Европе русские крепостные. Созданный впоследствии миф о «дубине народной войны» развенчивается одной цифрой: специальной «крестьянской» медалью «За любовь к Отечеству», учрежденной Александром I, по итогам войны 1812 года были награждены... 27 человек.
Наша специфическая воинская традиция — при отступлении бросать на поле боя своих тяжелораненых — связана не с какой-то особой бесчеловечностью русских, а лишь с тем, что и солдат всегда был для власти говорящим скотом, рабом, потеря которого легко восполнялась через рекрутчину. Это касается не только Бородина, когда армия Александра I, отступая, побросала своих раненых на самом поле и в селе Можайском. В 1799 году Александр Васильевич Суворов во время альпийского похода без малейших колебаний оставлял своих тяжело раненных «чудо-богатырей» замерзать меж заснеженных валунов Роштока и Сен-Готарда.
Дешевизна русского солдатского мяса была не только залогом имперских побед, но и причиной возникновения тех «славных» традиций, отголоски которых сегодня мы видим и в дедовщине, и в легкости пуска «под нож» толп желторотых «срочников», как это не так давно можно было наблюдать на примере Майкопской бригады. Конечно, государственную идеологию не следует мастерить из такого дешевого материала, как казенный патриотизм, но век за веком власти оказывают революции услугу, повторяя свою ошибку.
Говоря о возможных движущих силах революции, не следует сбрасывать со счетов и ее эффективность как способа личного обогащения. Мы помним, что даже камерные смуты 1991 и 1993 годов породили плеяды и династии олигархов. Так что участие в русской революции (на первый взгляд) может стать недурным бизнес-проектом.
Исходя из вышесказанного, возникает закономерный вопрос: следует ли примыкать к «белоленточникам»? Навряд ли. И дело даже не в их «норковости» и декоративности. Следует помнить, что «первая волна» революционеров, как правило, гибнет или надолго садится. Конечно, не стоит им особо мешать и подставлять ножки. В конце концов, пусть отработают свое и «заполнят крепостные рвы своими телами». Благодаря им у второй волны появится почва под ногами. А о первой волне не стоит и беспокоиться. История с ними потом рассчитается: 20–30 лет каторги, веревка или смерть в застенках прекрасно компенсируются бюстиком в краеведческом музее. (У второй волны судьба тоже редко бывает завидной, но вот «гонорары» обычно повыше: их именами называют небольшие улочки.)
Следует помнить, что наши «первая» и «вторая» волны аффектированы на неприязни к Путину, как будто бы дело в нем, а не в исторической порочности государственного устройства в целом, которое наследует страна, несмотря на смену названий и госсимволики. У тех, кто искренне считает Путина диктатором, представления о диктаторстве, вероятно, отличаются некоторой незрелостью и наивностью. Полагаю, и для него сегодняшняя картина очевидна и мучительна в высшей степени.
Еще одним важным фактором, который провокативно действует на монстра из наших исторических глубин, является тот, который я условно назову «ягодичным». Пожалуй, он является столь же могучей приманкой для революции, как и завалы лжи. А именно, сегодня мы видим, в какой тоске десятки тысяч ягодиц тянутся к трону. Воспитанный столетиями истории, вживленный в национальную культуру «рефлекс рабства», т.е. привычка быть поротыми по четвергам или субботам, — тоже жаждет своей реализации, что подтверждается нескончаемыми общественными грезами о Сталине.
Играет холопская кровь, крепостные устали ждать порки; они готовы на все — лишь бы пороли вовремя. Мы видим сейчас четкое разделение общества на тех, кто со спущенными штанами, лучась от предвкушаемого счастия, уже занял очередь в людскую, и на тех, кто зуда в ягодицах не испытывает.
Конечно, если публика так жаждет тоталитаризма и тирании — она, конечно, имеет право реализовать свой рабский рефлекс. Но для этого придется поменять президента. Путин, при всей его негламурности и жесткости, добровольно в диктаторы не пойдет никогда. Будет ли он сам, в отместку за свое упрямство, перемолот жерновами истории России — большой вопрос. Скорее всего да. Жернова, разумеется, заскорузли от грязи и крови, что, впрочем, не убавило их способности вращаться и перемалывать. Вот только мало кто понимает, что звук этих жерновов является для нашего монстра сигналом всплывать быстрее.