Этот парень свел с ума театральную Москву за считанные дни. И особых усилий (мощный пиар, скандал с эпатажем и громкие политические заявления) для этого не прикладывал. Просто приехал на Чеховский фестиваль, просто вышел на сцену МХТ, просто сыграл странный спектакль и в финале долго кланялся, скрестив руки на манер буддиста.
Робер Лепаж — человек-оркестр из Квебека — дал интервью “МК”.
— Робер, думали ли вы когда-нибудь, что будете играть на сцене МХТ?
— Никогда. Я был в настоящем шоке, когда узнал, что буду играть в Художественном театре. Для нас это легендарное место. В этом месте — душа. И, знаете, был приятно удивлен в первый день: монтировщики уже поставили декорации, и, несмотря на их технологичность и современность, все так удачно встало, как будто театр принял новое поколение. В общем, я испытал облегчение. Мы ведь много гастролируем по миру, играем в старых театрах, очень красивых, но мои спектакли странно выглядят в этих помещениях. А здесь все так естественно.
— Надеюсь, удалось посидеть в кресле Станиславского? Все иностранцы стремятся к этому.
— В первый же день посидел. А еще рядом был маленький столик.
— Говорили себе: “Я — Станиславский”?
— Когда я стоял на сцене, я готов был кричать: “Я — чайка! Я — чайка!” Ведь мы, как колония, долго находились под влиянием англоязычной культуры, а там испорченное представление о системе Станиславского, ее нам очень плохо преподавали. Они из нее вынесли только то, что им помогло в освоении кино. Вот когда я ставил свой спектакль про самого крупного американского архитектора Френклина Ллойда Райта (он в 1930-х годах много ездил в России и очень интересовался театральной культурой), то через него я увлекся исследованиями Мейерхольда и Станиславского. И понял я, что Станиславский был исследователем и занимался не только психологией и психологическим театром. Он гораздо шире и современнее, он всегда был открыт новым движениям.
— Робер, мне кажется, что когда вы однажды сели перед зеркалом и увидели свое отражение под определенным наклоном, тогда и родилась идея спектакля “Обратная сторона Луны”, который буквально потряс Москву. Это так?
— Знаете, в этом спектакле не столько тема Луны или космоса, сколько тема нарциссизма. В ХХ веке самым важным антропологическим моментом специалисты считали то, что человек высадился на Луну. По-моему, все произошло гораздо раньше, когда люди смогли увидеть другую сторону Луны. А это произошло, когда человек впервые по телевизору увидел не восход Солнца, а восход Земли. И я понял, что человек ищет не другую планету, а другую Землю.
Это же очень нарцистично?! А пещерные люди рисовали звезды вот так (на маленьком листке бумаги Лепаж рисует звезду в виде “палка, палка, огуречик”. — М.Р.). То есть видели звезды как себя. Поэтому идея зеркала для меня гораздо сложнее. И это не с личным нарциссизмом связано, а с тем, что человечество нарцистично само по себе.
— Вы тоже нарцисс?
— Конечно. Безусловно! Но у меня не только этот недостаток. У меня полно других.
— Какой из них вы больше всего любите?
— Я баснописец, можно сказать, создатель легенд, и я это унаследовал от матери. Моя мать, когда рассказывала истории, каждый раз одни и те же у нее выглядели по-разному. Она украшала их, расписывала.
Это ведь большой недостаток? А мой отец был шофером такси. А поскольку он говорил по-английски, туристическая компания просила его быть гидом для американских туристов. Однажды я слушал, как он гидом работал, — да я просто восхищался его россказнями.
— Хочу еще раз вернуться к прекрасному спектаклю “Обратная стороны Луны”. Финал с невесомостью, когда вы будто парите в зеркале, — это просто или сложно на сцене делать?
— Это было не так уж сложно. Я импровизировал, и случайно все получилось. Сейчас у нас есть система, которая позволяет зеркалу не шататься. А еще несколько лет назад надо было держать его руками, но оно все равно наклонялось. И однажды одному технику, которому потребовался скотч, его бросили с другой стороны сцены. И в наклонном зеркале мы вдруг все увидели, как он красиво летел. Ну тут же начали забавляться, и так получилась невесомость.
Но здесь, я бы сказал, важнее всего иметь хороший пресс. Потому что надо поднимать ноги, и нельзя, чтобы ни на секунду тело полностью касалось сцены, — опора только на одну точку: позвоночник ли, копчик…
— Вот в этот момент мне и показалось, что в прошлом вы или хороший спортсмен, или танцевали.
— Я никогда не был спортсменом, хотя у меня были приличные способности для занятий пантомимой. Но в будущем году мне, я думаю, придется танцевать.
— С кем? Где? В спектакле или балете?
— У меня проект со звездой парижской оперы. В этом году мне придется много тренироваться. И это будет современный танец. Хореография — совместная.
— Опера, драма, цирк, балет — тотальный Лепаж. Похоже, что не осталось ни одного жанра в искусстве, который бы вы не освоили.
— Надо всё делать. Всё. Конечно, главная моя любовь — это театр. Театр всегда должен быть более реалистичным. Или опера… Вот почему я ее так люблю: там встречается идея театра с правилами музыки, у которой другая эмоциональная основа.
— А вас не смущают оперные певцы, которые очень статичны и заняты только своим голосом?
— Театральные режиссеры, которые занимались оперой, предупреждали меня: “Тебе это не понравится. Они двигаться не хотят, они не актеры”. Но мне кажется, их удается заставить хорошо двигаться, если в центре оперы поставить голос. Если ты будешь это уважать, то тебе удастся заставить их играть. Нельзя их принуждать двигаться, как драматических артистов, — энергетика в опере другая. Они же дышат по-другому и по-другому извлекают из себя звуки. И во всем с оперными нужны переговоры. Вся жизнь оперного певца зависит от того, услышат его на задних рядах или не услышат. Я в таких случаях им говорю: “Я так сделаю декорацию, что тебя услышат”. Это главное для них. Поэтому они тебя обожают.
— А вы, я смотрю, хитрый режиссер.
— Нет. Я просто принимаю правила игры.
— Какая из опер для вас волшебная и какую бы вы хотели поставить?
— “Войцека”. Я люблю сложные оперы. Думаю, что Моцарта я бы не стал ставить — найдется десяток режиссеров, которые это сделают лучше меня. Я обожаю слушать Моцарта, но истории, которые он рассказывает, меня мало интересуют, равно как и его персонажи.
— Многие режиссеры говорят, что устали от театра и уходят в кино. Вы-то не собираетесь окончательно посвятить себя кинематографу?
— Нет, конечно. В прошлом году я заявил, что кино вообще больше не буду заниматься. Наоборот, театр гораздо больше стимулирует меня. В нем больше возможностей — такая свобода в театре. Все зависит от того, как относиться к ремеслу.
Театр и кино — это фальшивые кузены. Есть театр, есть кино, а между ними роман. У многих людей есть иллюзия: там и там истории, там и там разговаривают, поэтому уверены, будто это одно и то же. Уверяю вас — они не имеют ничего общего.
— Что вам категорически не нравится в современном театре?
— Я сейчас очень ссорюсь с литературным театром. Считается, что текст очень важен. Да, конечно, важен, но мне кажется, что театр — это ансамбль слов, музыки, декораций, а текст только входит в него.
— Насколько зависит успех спектакля от количества вложенных в него денег?
— Все просят много-много денег на искусство и театр. Если есть возможность, конечно, почему не получить. А я в свое время воспользовался своей бедностью: раз не дают денег, значит, буду делать спектакль из того, что есть. Отсутствие денег меня стимулирует. Но люди отсутствие воображения и таланта часто оправдывают тем, что у них нет денег.
— Последний вопрос, Робер. Вы хотели бы поставить спектакль в России?
— Хотел бы. Очень.
ИЗ ДОСЬЕ "МК"
Робер Лепаж (49 лет) — знаменитый канадский актер, сценарист, драматург и режиссер театра и кино. Его называли “новым Питером Бруком” — начиная с 1980-х Лепаж покорил своими работами весь мир. Учился в консерватории драматического искусства в Квебеке, ярко зарекомендовав себя новатором-авангардистом. В середине 1970-х организовал собственный — пока еще любительский — театр. Излюбленный прием — недописанные сценарии, побуждавшие актеров к импровизации. Благодаря таким работам, как “Трилогия Драконов”, “Иглы и опиум” etc., имя Лепажа на рубеже 80—90-х становится культовым. С 1989-го начинается и его бурная кинокарьера (сначала роль в “Иисусе из Монреаля”, а затем и собственные ленты, как то “Исповедальня” 1995 года).