Все-таки Станислав Сергеевич Говорухин — красавец-мужчина. Белая рубашка, белые брюки, белые ботинки. Трубка, спокойствие, вальяжность, несуетность, абсолютная демократичность. И хороший мужской взгляд. Со Станиславом Сергеевичем и рюмочку можно пропустить, и поговорить за то за се. А ведь — режиссер “Места встречи изменить нельзя”, друг Высоцкого, депутат Государственной Думы и, страшно сказать, баллотировался в президенты страны. Сейчас возглавляет студию имени Сергея Бондарчука на “Мосфильме”, бывшие владения всемогущего Сергея Федоровича. Кабинет у него там красивый, а еще краше — кабинет в Государственной Думе. О Говорухине можно сказать только одно: “Свой человек”.О Бондарчуке— Я знал Бондарчука. Я был у него ассистентом на “Войне и мире”. Я был студентом ВГИКа и проходил практику на картине Бондарчука. Потом мы с ним встречались. Последние годы даже немножко сдружились. Нас сблизила страсть к рисованию. Он занимался живописью. Это было его хобби. Пару раз ходили на этюды вместе. В те времена, когда я работал у него ассистентом, его дружно ненавидел весь элитарный кинематограф. Человек был любопытный. С совершенно необыкновенным юмором. Он все время работал под простачка, хотя был очень начитанный, образованный, много знал, но придуриваться обожал. О Борисе Андрееве тоже думали, что он простой, необразованный, рубаха-парень из народа, но он был очень образованный человек. О Жириновском— До меня возглавлять бывшую студию Бондарчука предложили Жириновскому. Жириновский сказал: “Да с удовольствием!” А он вообще за все, что ему скажешь. Потом ему объяснили, что это делать нехорошо, и он сказал: “Да меня же не поставили в известность”. “Мосфильм”— Всех привлекает огромная территория “Мосфильма”. В центре города, в самом удивительном месте Москвы. Гигантская территория. В свое время Довженко шутил: “На “Мосфильме” есть места, куда не ступала нога человека”. Я, будучи ассистентом Бондарчука, бегал по всем закоулкам “Мосфильма”. А спустя лет двадцать приехал сюда уже работать, снимать фильмы и до сих пор не ориентируюсь. Как туда пройти? Я все время спрашиваю. Страшное дело!Планы— Одна тема меня всегда тревожит — судьба Елизаветы Федоровны Романовой, сестры Александры Федоровны. Они очень похожи, две сестры. Может быть, Елизавета даже была покрасивее. Елизавета Федоровна вышла замуж за московского генерал-губернатора Сергея Александровича Романова, которого в 1905 году взорвал бомбой террорист Каляев. Улица в Москве была Каляевская. У нас было много улиц, названных именами убийц. Елизавета Федоровна была у Каляева в тюрьме, в камере, отпустила ему все грехи. Она создала Марфинскую обитель, ушла в православие. Жизнь она закончила страшно. Елизавету Федоровну и несколько великих князей увезли в Волопаевск и бросили в шахту живыми. До этого уничтожили Михаила Романова. Его сожгли в печи Мотовиловского завода под Пермью. Прах Елизаветы Федоровны колчаковцы провезли через всю Сибирь, морем вывезли в Израиль и похоронили в Иерусалиме в русском монастыре, который она в свое время открывала и освящала. Для этой истории мне хотелось бы снять мать Ольгу, Ольгу Гобзеву, актрису, она бредит Елизаветой Федоровной. Мы учились с Олей, дружили.Отец— Отец у меня расстрелян. Он погиб за то, что донской казак. Я его никогда не знал. Он сел мальчишкой. Ему дали два года концентрационных лагерей за то, что произвел выстрел в окно, где шло заседание деревенской бедноты. Потом он вышел, успел родить сестру и меня и сгинул. Мать с бабушкой и дедушкой всегда скрывали от нас это. Нет у нас отца, и все — развелись. Мать боялась, хотела дать сыну и дочери образование, но бабушка, когда я хулиганил, всегда говорила: “Ну, арестант! Вылитый отец!” Мне прислали из Ростова фотографию человека, предположительно Говорухина Сергея Григорьевича, но я не уверен, что это его фото, потому что в доме были уничтожены все фотографии, заметены все следы. Более того, как только закончилась война, в 45-м году, мать с родственниками сразу уехала с Урала, потерялась. Темная история. Но я — сын уничтоженного отца — верил в Сталина, в правительство и в то, что завтра будет лучше. Может, в Москве было это ощущение — вот завтра арестуют, а там, где я жил, его не было.Под столом— Я заканчивал школу в Казани. Всю жизнь прожил в бараках. Университет уже заканчивал, а все еще спал под столом, а сестра — на столе, тоже студентка университета. Комнатушка малюсенькая в бараке, где не на “тридцать восемь комнаток всего одна уборная”, а на восемь бараков. Мне очень хочется снять фильм-ретро и правильно показать атмосферу тех лет. Не так, как ее показывают. Прижал девку где-то у стены и трахнул. Да такое невозможно было! Я уже не говорю, что в школах было раздельное обучение. Я закончил школу в 53-м году. Мы дружили с соседней школой, где учились девочки. К ним ездили, у нас был драматический кружок, мы вместе ставили “Горе от ума”. На танцы — то они к нам, то мы к ним. Мы танцевали па-де-грас, па-де-нер, па-де-катр, вальс, вальс-бостон. Совершенно иные отношения! Я в десятом классе крутился на катке с девочкой из соседней школы и думал: “Вот сейчас я ее поцелую, поцелую, поцелую”. Три вечера крутился, так и не поцеловал. Говорухин-Печорин— Кира Муратова собиралась снимать “Героя нашего времени” и предложила мне репетировать Печорина. Я сказал: “Какой же я Печорин? Может, в парике?” Она ответила: “Нет, именно такой”. Это было двадцать пять лет назад. Я был бы лысый Печорин. Я был лысый двадцать пять лет назад и сорок лет назад.“АССА”— Соловьев говорил мне: “Играй себя”. Я говорил: “Слушай, по-моему, мы романтизируем образ преступника, делаем нехорошее дело”. На что Соловьев мне говорил: “Ты артист, и твое место в буфете”. Ну, я и шел в буфет. С ними особо не поспоришь, с режиссерами.Не член— Я с 93-го года не являюсь членом Союза кинематографистов. В 93-м году в газете “Известия” было опубликовано мое заявление после расстрела парламента 3—4 октября. Я сказал, что выхожу из этого подлого Союза, который извилялся хвостом перед властью. Я считаю, что и парламент-то был расстрелян из Дома кино. Вспомните эти ночные шабаши, когда собирались эти люди. Когда Нонна Мордюкова говорила: “Борис Николаевич, мы вас так любим! Вы этих депутатов там, да вы их...” Они его натравили, можно сказать. Вот после этого я написал заявление, сказал: “Пошли вы на хрен, я больше никогда не буду в вашем поганом Союзе”. И не состою в нем. И прекрасно себя чувствую. Но я не ушел из ресторана Дома кино. Хожу туда постоянно и считаю, что это лучший ресторан в Москве в смысле кухни.“Великая иллюзия”— Я делаю на ТВЦ передачу про кино “Великая иллюзия”. Она не должна быть, на мой взгляд, киноведческой. Потому что остальные программы — киноведческие. Начинают хреновину какую-нибудь лепить про какое-то западное кино, про параллельное кино, про “другое кино”. Моя передача должна быть для широкого зрителя. Для аудитории, для которой я работаю. Которую я люблю, понимаю, и она меня понимает. В ней должны прозвучать мысли, созвучные мыслям зрителей. Я уверен, что зрители мечтают об одном — услышать то, что думают они. Чтобы убедиться, что они не идиоты. Что есть и в самом кинематографе люди, которые рассуждают точно так же.Молодые— Все молодые режиссеры работают на фестивали. Они не хотят и не умеют снимать фильмы для зрителей. Не учились этому. Они сразу учились “под Тарковского”. И сейчас это выгодно. Все равно в прокате фильм не пойдет, если ты не умеешь снимать, как Балабанов “Брат-2”. А тут мотаешься с фестиваля на фестиваль — все равно где-нибудь приз получишь. Потому что только у нас фестивалей несколько десятков, да еще за границей — сотни две. Рецепт сочинения фестивальных фильмов довольно прост. Меня очень раздражает “Лунный папа”. Фильм сделан для того, чтобы получать премии на фестивалях, — немножко Кустурицы, немножко азиатчины. На Западе это очень любят. А где режиссеры, которые умеют рассказать историю для публики? Московский международный— В том виде, в котором он существует сегодня, он мне не нужен. Я помню первые Московские международные фестивали, где “все звезды в гости к нам”. Мы были студентами ВГИКа в 65-м году, я помню. Как мы туда продирались, я до сих пор не понимаю. Но каждый вечер сидели в пресс-баре на 13-м этаже гостиницы “Москва”, денег у нас не было, а вокруг — Джина Лоллобриджида, Лючия Бозе, Софи Лорен, Марчелло Мастроянни, Микеланджело Антониони, Феллини. Ну кого только не было! И все ехали охотно. А сейчас платят бабки какой-нибудь звезде, привозят ее, и вокруг нее крутятся все, начиная от клерка и кончая Президентом России. Ну, как его-то вовлекли в эту орбиту? Это так унизительно — за деньги привезти звезду и крутиться вокруг нее. Ужас какой-то. В таком виде Московский международный кинофестиваль лично мне не нужен. Я уже не говорю, что там нет ни одного российского фильма. Я не думаю, что там такой уж высокий уровень, чтобы там не могла присутствовать картина, предположим, Сережи Бодрова-младшего “Сестры”. Получается, если нет нового фильма Никиты Михалкова, то ни одна другая российская картина не достойна участвовать в конкурсе? Возраст— Мне уже не так мало лет. Я уже не могу все хотеть. Я бы с удовольствием поставил спектакль, что-то снял на телевидении. Но ни времени нет, ни возможности. Снять хотя бы одну какую-нибудь картину. Я заметил одну закономерность — как правило, режиссеры после шестидесяти впадают в небольшой маразм. Даже признанные классики, которые радовали людей своими фильмами, не будем называть фамилий. Все уже не то. Очевидно, уже мозги не те. Когда я начинал снимать фильм “Ворошиловский стрелок”, я собрал всю группу и сказал: “Учтите, ребята, после шестидесяти девяносто девять процентов режиссеров впадают в маразм. Поэтому, во-первых, никаких криков: “Ах, какой материал!” чтобы я не слышал, все работают и подсказывают, советуют, начиная от осветителя и кончая вторым режиссером. Я сегодня могу вам показать на экране — вот эту реплику придумал помреж, вот эту — человек из милиции, который присутствовал на съемках. Природа творчества непонятна. Есть обратные примеры: Лев Толстой в 80 лет написал “Хаджи-Мурат”, одно из самых сильных произведений, но большинство открытий происходит все-таки в молодом возрасте.Дума— Раньше у меня было ощущение, что я на что-то сильно влияю в Думе. Сейчас оно уже исчезает. Но мы действительно на многое влияли. Мы сохранили все трофейные сокровища, не дали их распродать. Мы сделали Закон о кино. Откуда этот бум в кинематографе? Это — моя работа. Чего стоило принять Закон о кино? Нужно было поговорить с каждым депутатом, с каждым начальником. Я ради этого создал в Думе парламентский киноклуб, где каждую неделю шел новый российский фильм и приезжала съемочная группа. Я создал думскую гостиную, куда руководители фракций приходили, а их развлекали разговорами кинематографисты или какие-нибудь музейщики из Тархан или из Болдино. Но самое главное, с моим приходом в Думу, с образованием Комитета по культуре впервые культура стала финансироваться на сто процентов. А в прошлом году — на сто десять. Мы много добрых дел сделали, но сейчас делать их все труднее и труднее. Из Думы практически ушли все политики-романтики. Пришли такие сухие прагматики, лоббисты. Дума сейчас гораздо образованнее, чем предыдущая, но пользы меньше, мне кажется. Только этих вице-премьеров... Вот у нас во фракции — один премьер-министр, два вице-премьера, штук пять Героев Социалистического Труда и Героев Советского Союза, начиная от маршала Куликова и кончая космонавтом Еленой Кондаковой, штук шесть академиков, профессуры там не сосчитать. Хотя показывают зрителям одного Шандыбина и Митрофанова с Жириновским, и у зрителей создается ощущение, что там полные кретины сидят, а там сидят далеко не кретины. Туда пришли и олигархи, и все занимаются лоббированием своей отрасли, своей фирмы. Так что я скоро там буду вообще не нужен. Два года осталось до конца срока, а я там третий срок отбываю. Зато у меня, действительно, лучший кабинет в Государственной Думе. Ни у кого такого нет.Почти президент— Я не жалею, что баллотировался в президенты, потому что я многое понял. В Москве я — не москвич — набрал два процента, а в Казани, где я окончил школу и университет, где мои фотографии висят в музеях и хранятся предметы, которыми я пользовался, где я организовывал студию телевидения сорок лет назад, где мною гордятся и это был единственный город, куда я ездил, чтобы вести предвыборную кампанию, — 0,15 процента. То есть на Чукотке больше. Так что вся избирательная кампания схвачена. Зато в музее Казанского университета хранится моя зачетная книжка. Я окончил геологический факультет, но абсолютно ничего не помню по геологии. После десятого класса я совершенно не знал, куда идти учиться. Мы все одевались не то что скромненько, а бедненько, это был 53-й год, а студентам геологического факультета университета и студентам горных институтов государство шило форму — черный двубортный шевиотовый костюм, белая рубашка, черный галстук и черный бархатный квадратный погончик, на котором был золотой вензель университета. Я, конечно, поступил на геологический факультет. Через три месяца после того, как я поступил, форму отменили. И когда меня спрашивают: “Какое у вас было самое больше разочарование в жизни?”, я говорю: “Вот это”. Мне успели сшить только шинель. Зато мы организовали казанское телевидение, и меня оттуда несколько раз пытались выгнать, и мне пришлось идти во ВГИК. Если бы не выгоняли, я сейчас был бы известным телевизионным режиссером Казани. Дача— У меня две комнаты на даче, это бывшие дачи Верховного Совета. Двухэтажная дачка состоит из двух половинок. На одной половине живу я и рядом какой-то предприниматель, а на второй половине живет Михаил Швыдкой, министр культуры, мой сосед. Строить дачу я не хочу. Сейчас это такая морока. Построишь — и концы отбросишь. Было бы здоровье. Здоровье
— Что вы делаете для здоровья, Станислав Сергеевич?
— Пью каждый вечер.