“С Новым годом, товарищи! С Новым годом!” — на русском и казахском радостно сообщило местное радио.
И мы подняли рюмки и выпили за 1963 год.
Я закусил куском жесткой колбасы и пошел одеваться, оставляя веселое застолье своих шумных коллег без особого сожаления.
В эту новогоднюю ночь я был дежурным редактором и должен был в ноль тридцать подписывать номер. Так уж исторически сложилось, что редакция была на одном конце города, а типография — на другом.
Я вышел на улицу и закурил. Настроение было поганое. Именно в этом году мне исполнялось тридцать лет, и, как ни странно, новый отрезок жизни нужно было начинать практически с нуля. Так как приехал в этот город я не по велению сердца, а из-за собственной неустроенности. Уехал побежденный чистым нокаутом. Тогда я еще не понял, что во всех неприятностях надо винить только себя. Понимание пришло значительно позже.
Ночь была морозной. Над городом висели большие и яркие звезды. Силуэты башенных кранов были похожи на огромных аистов. Недостроенные дома на улице Мира в темноте выглядели страшновато.
И все это показалось мне грубо выполненным театральным задником из плохого спектакля.
Я стоял, курил и с тоской думал о том, что целых полчаса придется переться по этой засыпанной снегом улице Мира. Где есть проезжая часть, а вместо тротуаров вдоль домов засыпанные снегом груды строительного мусора. Постарался проскочить мимо универмага, от него уходила параллельная улица имени какого-то казахского героя, и вела она в чеченский поселок, где жили высланные в свое время кавказские разбойники, терроризировавшие город.
Я жил на улице Мира в общаге московских строителей. Делил комнату с прорабами и монтажниками. Засыпал под грохот домино и просыпался от резкого запаха мясных консервов, которые ребята готовили себе на завтрак.
Чеченцы, не пожелавшие уехать на историческую родину, достаточно сытно устроились, наезжая на казахов.
Но когда началось величайшее строительство — возведение столицы целинного края, то, вполне естественно, в город из России широким потоком пошли стройматериалы.
Это очень вдохновило будущих моджахедов, и они попробовали наехать на наше общежитие. Особенно их интересовали отделочные материалы. Но дети гор получили жестокий отпор. Боевые действия между чеченцами и москвичами продолжались перманентно.
Иногда вяло текущий конфликт, как писали в военных сводках — “стычки патрулей”, переходил в масштабную драку с применением охотничьих ружей, а в качестве тяжелой техники — бульдозеров.
Милиция не вмешивалась, с истинно восточным лукавством ожидая, кто же победит.
Мне не раз приходилось вступать в конфликт с кавказцами, особенно в ресторане “Ишим”. Их извиняло только незнание, потому что единственное, чему я научился к тридцати годам, — это хорошо драться.
Но тем не менее тащиться ночью мимо вражеской территории мне не очень хотелось, но что поделаешь? Надо.
И тут, как в новогодней сказке, произошло истинное чудо.
Я услышал шум мотора и увидел такси с зеленым глазком под стеклом.
Я поднял руку. Машина остановилась.
— С Новым годом, — засмеялся шофер. — Ты чего по ночам по городу рыскаешь?
— С Новым годом, Борис.
Я знал этого человека.
Он был самым странным шофером в этом городе. В щегольских галифе, до зеркального блеска начищенных хромовых сапогах с высокими голенищами. Форменная темно-синяя фуражка со знаком таксопарка была лихо замята, а козырек щеголевато отрезан. И носил ее Борис с неким гвардейским шиком, чуть набекрень.
Своим полувоенным видом он разительно отличался от промасленно-неопрятных казахов и расхристанных русских ребят, приехавших по комсомольскому набору в целинные совхозы и сбежавших в краевую столицу за легкой копейкой.
О Борисе мне говорили, что он отмотал приличный срок сразу после войны, а потом был сослан в Акомлинскую область.
Мне много приходилось видеть бывших зэков, и я их отличал сразу, но у этого человека с аккуратно подстриженными английскими усиками ни в речи, ни в поведении не проглядывало ни малейшего намека на его тюремное прошлое.
Он был холоден, ироничен и вежлив.
Несколько раз Борис возил меня в местный аэропорт типа барак. Там в кафе, а точнее — в замызганном буфете, иногда продавалось сухое вино. Чудовищный дефицит в этом крае романтики и комсомольских подвигов.
Я покупал ящик “Цинандали”, казавшегося мне необыкновенно вкусным после питьевого спирта, местной водки “Арак” и неведомо где сделанного крепленого вина. Помню, в одну из моих первых командировок в благословенный районный центр Арботсар я зашел в магазин рядом с гостиницей и спросил у милой румяной девушки-продавщицы:
— Сухое вино есть?
— Нет, — ответила она, — только в бутылках.
Потом мне объяснили, что на этой территории сухое вино именуется кислым, спросом не пользуется из-за своей малой крепости, и его сюда не завозят.
Так вот, когда мы ездили за вином, Борис поразил меня своей необычайной осведомленностью в современной политике.
Кстати, он первый рассказал мне, весьма подробно, о резне в Новочеркасске, о которой я, к своему стыду, ничего не слышал. Он же поведал мне весьма интересные подробности о Карибском кризисе.
Я поразился его осведомленности, а потом, у него дома, увидев мощный приемник “Шарп”, понял, откуда черпает он всю интересующую его информацию.
Но вернемся в новогоднюю ночь, на улицу Мира, под небо, усыпанное бутафорскими звездами.
Итак, мы ехали в типографию по заснеженной улице, обмениваясь ничего не значащими фразами, а потом Борис спросил:
— Ты долго будешь в типографии?
— Минут двадцать.
— Я тебя подожду и пойдем в “Ишим”.
— Сговорились.
Меня это вполне устраивало, так как в лучшем ресторане города — а их было целых три, считая с вокзальным — гуляли мои дружки по общежитию.
И хотя двери были закрыты на все замки, нас узнали и впустили. Музыка играла, табачный дым висел под потолком. За огромным столом сидели наши крепкие надежные ребята, и мы всю ночь пили за Москву, за дружбу и счастье, за девушек, оставшихся в родном городе.
Именно этот вечер сблизил меня с Борисом. А через некоторое время я узнал, что жена у него прелестная немецкая дама из Республики немцев Поволжья, которых в 41-м году выслали в Казахстан, и что во время войны он был власовцем.
Правда, в РОА (Русская освободительная армия) он прослужил совсем немного, так как до этого был в бригаде РОНА (Русская освободительная народная армия) под командованием бригадефюрера Бронислава Каминского.
n n n
Итак, 1941 год.
“Ах, война, что ты сделала,
подлая,
Стали тихими наши дворы...”
Нет, ему не надо было уходить с родного двора в июне того проклятого года. Он уже второй год служил на действительной.
Вернемся в 1940 год.
Каждое утро город Борисов просыпался от лихой песни:
“Город спит привычкой барской,
А горнист поет стране подъем,
Клич несется пролетарский
Над казармой боевой.
Школа младших командиров,
Комсостав стране своей кует,
Смена в бой идти готова
За советский наш народ”.
С посвистом, зычно пели курсанты полковой школы, топая на стрельбище.
Треск выстрелов. Пороховой запашок. Осмотр мишеней.
У Бориса все шло хорошо. Стрелял он отлично. Строевиком был лучшим. Матчасть трехлинейной винтовки и СВТ знал назубок. С закрытыми глазами быстрее всех собирал и разбирал Дегтяря и Максима. Даже новую технику, грозное ПТР, усвоил быстрее всех.
Был отличником политической и физподготовки.
Казалось, военная карьера должна сложиться неплохо.
По окончании школы ему как отличнику нацепили на петлицы не один треугольник, а два. Значит, был шанс стать не отделенным, а сразу помкомвзвода.
Но не повезло. Сгубило образование. Он окончил десятилетку, что в те годы в армии было большой редкостью, так как после разгрома Ежовым командных кадров у полковников было образование три класса пополам с братом.
И вместо строя попал он старшим писарем в штаб дивизии.
Совсем немного погулял он по Борисову со своими сержантскими треугольниками на петлицах.
Война началась. И все смешалось. Штаб дивизии не знал, где находятся подчиненные ему части. Немцы беспрерывно бомбили.
Армия отступала. Во время одной из бомбежек его и молоденького лейтенанта — раненных — оставили в поселке Локоть.
Лейтенант умер, а он выжил. Добрые люди пожалели и спрятали его. На Орловщину пришли немцы. Поползли по улицам Локтя тяжелые танки, грузовики “Бюссинги” с мордатыми пехотинцами, помчались юркие штабные вездеходы с элегантными офицерами в расшитых серебром кителях.
Великая армия пришла на Русь. Победившая всю Европу, сокрушившая за несколько месяцев хваленую Красную Армию.
Борис испытал все, что выпало на долю солдата первого года войны: бои и окружения, прорывы, блуждание по лесам. Его дивизии уже давно не было, он служил в разных, сформированных из окруженцев частях. Был рядовым бойцом и взводным командиром. Сражался честно, от пуль не бегал.
В Ленинграде после школы он собирался по семейной традиции поступить в кораблестроительный институт, но финская война обожгла воображение, и он по комсомольскому набору ушел добровольцем в РККА. В полковой школе он полюбил строгий военный порядок и решил связать свою жизнь с армией навсегда.
Год школы, год в строю. Три, а повезет — четыре треугольника в петлицы и рапорт о зачислении в военное училище. И даже горечь и неразбериха первых дней не повлияла на его любовь к военной службе.
И тут он увидел другую армию. Мощную, победоносную, прекрасно вооруженную и одетую, и именно она стала для него недостижимой мечтой.
А на Орловщине некто Воскобойник начал формировать подразделение по борьбе с партизанами.
Борис явился к нему, показал документы умершего младшего лейтенанта и под его именем стал командовать ротой в антипартизанской бригаде.
Сбылась его мечта, он стал винтиком огромной непобедимой армии. Он получил серебряные погоны, щегольские сапоги. Он начал воевать против тех, с кем, возможно, учился в полковой школе в городе Борисове.
Когда Борис рассказывал мне об этом, то в голосе его я не уловил ни одной нотки сомнения.
Он не считал себя предателем. Он был частью Великой Армии. Он воевал, а за это получал хороший паек, красивую форму и боевые награды.
А ему был пожалован кроме положенной для неарийцев награды “Знак Восточных Народов” Железный крест второй степени.
Антипартизанская бригада достаточно успешно сражалась. В одном из боев ее основатель Воскобойников был убит, и дело возглавил Каминский, бывший инженер, перед самой войной освобожденный из лагеря НКВД.
Если Воскобойник был просто отщепенцем и карьеристом, не сумевшим при большевиках пробраться на самый верх и поверившим, что при немцах ему удастся занять искомое положение, то Каминский был врагом. Вернее, стал им, пройдя школу спецлагерей.
Он ненавидел, и именно это чувство двигало всеми его помыслами. Кроме того, он оказался прекрасным организатором и, как ни странно, способным военным.
Он провел несколько удачных боевых операций, освободив практически весь район от партизан. За спиной Каминского и его солдат оставались виселицы и массовые расстрелы мирных жителей.
Но наступил перелом в войне. Немецкую армию не спасли ни могучие танки, ни расшитая серебром офицерская форма, ни пайковый голландский хлеб и сигареты “Каро”.
Борис вместе с бригадой Каминского отступил в Белоруссию. Там они опять сражались с партизанами. За успешные боевые действия Каминскому был присвоен чин бригадефюрера “СС”, то есть генерал-майора.
А потом была Варшава. Там солдаты Каминского не столько воевали, сколько мародерствовали. Часть их ушла к восставшим, и немцы, скорые на расправу, расстреляли больше не нужного им новоиспеченного бригадефюрера.
Остатки антипартизанского подразделения были отправлены на пополнение РОА.
Борис попал в Первую офицерскую школу РОА в городе Мюнзингене.
Через три месяца он получил чин подпоручика и был отправлен на Западный фронт.
Потом союзники, которым сдались власовские части, передали пленных нашему командованию.
Все годы войны, втайне от всех, прятал Борис свою солдатскую книжку, где было написано, что он сержант Красной Армии. Англичанам он сдался под своей фамилией. Умерший в поселке Локоть в 1941 году младший лейтенант воскрес, стал власовским подпоручиком и опять умер в 1945 году.
Видимо, это и спасло Бориса от высшей меры. Он получил пятнадцать лет, отсидел тринадцать и был сослан на поселение в Акмолу.
Мне довольно часто за годы работы в журналистике приходилось встречаться с бывшими власовцами. Они не очень любили рассказывать о своем прошлом, а если и удавалось их разговорить, то говорили о нем с горечью.
Я, слушая их, пытался примерить на себя чужую судьбу. Думал о том, выдержал бы я голод и издевательства в лагере для военнопленных, точно зная слова Великого Вождя, что у него нет военнопленных, а есть предатели Родины.
Ответ на это человек получает только тогда, когда попадает в такие обстоятельства — боль, страх, унижения, голод. Потому что был настоящий русский солдат генерал Карбышев и был бывший член партбюро академии генерал Власов.
В Борисе меня поражало то, что он не чувствовал себя человеком, совершившим преступление. Он по-прежнему считал себя винтиком огромной военной машины вермахта. Не преступником, а военнопленным.
Я уехал из Казахстана в Москву, так и не разобравшись до конца в этом человеке. Больше я его никогда не видел.
Несколько лет назад на вернисаже в Доме художника я встретил знакомого живописца из Целинограда.
Мы любили бывать у него в мастерской. Там собирались московские ребята, и нам это очень напоминало наши старые посиделки с водкой, гитарой и бесконечным кофе.
Туда частенько заглядывал Борис.
— Та знаешь, — сказал мне живописец, — а Борька-фашист уехал в Германию.
— Каким образом?
— Как только репатриация казахских немцев началась, они с женой в ФРГ подались. Там он документы разыскал, что воевал на стороне фашистов, и ему хорошую пенсию положили как ветерану.
И я сразу же вспомнил наших старых солдат у Большого театра. Их боевые ордена и медали, их гордость победителей.
Но вспомнил и другое — как считают они копейки у кассы магазинов.
Видимо, мой знакомец в Германии все же пошил себе власовскую форму, награды свои восстановил и ходит в ней на ветеранские встречи. Наверно, есть у них какой-то торжественный день. Сидят в паштете, пьют баварское пиво, сытые убийцы своих братьев, живущие на приличные пенсии в дойчмарках.
n n n
— Мы о войне знаем все, — сказал мне вальяжный полковник из Института военной истории.
Потом, правда, одумался, все-таки доктор наук, и добавил:
— Все самое главное.
Для историков главное, безусловно, — это анализ побед и поражений. Мощные боевые операции и тактические решения.
Но есть еще одна история войны. Это история каждого человека, попавшего в ее суровые обстоятельства.
Много лет назад мой товарищ замечательный сыщик Игорь Скорин рассказал мне практически невероятную историю о человеческой судьбе в годы войны.
Скорин работал в том подразделении уголовного розыска, которое вместе с армейскими частями входило в освобожденные города и налаживало службу криминального сыска.
Вот именно тогда мой друг и познакомился с человеком, которого называл Сергеем Лучниковым, сразу предупредив меня, что фамилия вымышленная.
Но история была подлинная. Трагическая и необыкновенная.
В то время я писал роман об уголовном розыске в годы войны. История, рассказанная Скориным, с которого я писал главного героя, четко ложилась в ткань повествования.
Я написал заявку и поволок ее в издательство.
Там ее внимательно прочли и вызвали меня для беседы.
— Ты что? — директор издательства постучал пальцем по лбу, показывая тем самым, что у меня “поехала крыша”. — Ты что, — повторил он, — кого героем хочешь сделать?
— Но ведь история подлинная.
— Да, тема интересная. А ты сделай этого, как его, — он заглянул в заявку, — Лучникова нашим разведчиком, вот тогда все станет на место. Подумай.
— Подумаю, — ответил я и ушел.
А заявку так и не переделал.
n n n
Человек, которого я буду называть Сергеем Лучниковым, работал в Москве в Главном управлении уголовного розыска.
В 1939 году, когда началось воссоединение Западной Белоруссии и Украины, его отправили налаживать работу уголовного розыска в новых регионах СССР.
Лучников сразу же столкнулся с преступлениями, о которых знал только понаслышке. Ловкие фальшивомонетчики немедленно начали печатать самую расхожую нашу купюру — красные тридцатки. Знаменитые польские “кобурщики”, бежавшие от немцев, брали по ночам только что организованные сберкассы и банки, местные и приехавшие из Союза урки разбойничали на улицах и брали богатые квартиры.
Работы хватало. Настоящей, мужской, с перестрелками и хитроумными оперативными комбинациями.
А за Неманом стояли немцы, которых почему-то в официальных документах и газетных статьях именовали союзниками.
В мае сорок первого, на праздники, сильно поддав, Сергей Лучников назвал фашистов врагами и высказал недоумение, почему такой мудрый человек, как Сталин, с ними цацкается.
Сказал он это первого числа за праздничным столом. А второго за ним пришли.
Следователь даже не очень напрягался. Свидетелей было достаточно, но отправить “во глубину сибирских руд” одного Лучникова было неинтересно, нужно было пристегнуть к нему группу единомышленников, которые по заданию польской эмигрантской разведки и английских спецслужб собирались подорвать горячую советско-германскую дружбу.
А Лучников сидел в тюрьме. В камере с фармазонщиками и налетчиками, которых сам недавно заловил.
Днем над ним издевались уголовники, а ночью его бил следователь.
Но Сергей стоял на своем. Говорить — говорил, а на других клепать не буду.
Полтора месяца кошмара, когда перепутались день и ночь и вечная боль.
В конце июня он попал в тюремную больницу. Лежал в бреду, а когда очнулся, то увидел сидящего рядом с его койкой человека в незнакомой форме.
— Вы — Сергей Лучников? — спросил военный по-русски.
— Да.
— Капитан милиции?
— Да.
— Зам начальника уголовного розыска города?
— Да.
— Неплохо вас обработали. Поправляйтесь.
— А вы кто?
— Я представитель немецкого командования.
Немец ушел и появился поляк-санитар.
— Слушай, друг, а почему здесь немец?
— Пока вы, пан начальник, в бреду лежали, война началась и швабы пришли.
А через несколько дней, когда Сергей окреп, за ним пришли двое молчаливых людей в одинаковых штатских костюмах.
Его побрил тюремный парикмахер, ему дали костюм, рубашку, полуботинки.
Он оделся. Его вывели на улицу и усадили в машину.
Потом с ним говорил немецкий полковник, военный комендант города.
— Вы пострадали от большевиков, вы — известный криминалист. Мы предлагаем вам работу.
— Какую?
— Прежнюю. Возглавите уголовный розыск. Город переполнен преступниками. Никакой политикой заниматься не будете, для этого у нас есть свои специалисты.
Лучников вспомнил полтора месяца унижений и согласился.
А город начал жить горячечной, бредовой жизнью. Открылись частные рестораны и варьете, игорные дома и магазины. Салоны свиданий и пивные.
Несмотря на строгости военного времени, уголовники, как и прежде, делали фальшивые деньги, грабили квартиры, совершали налеты на казино и рестораны.
И снова Лучников инструктировал агентов, выстраивал комбинации, участвовал в перестрелках.
Он не берегся, поэтому не боялся получить бандитскую пулю.
Сергей был решителен и смел, но пули словно нарочно обходили его.
Надо сказать, что с тридцать девятого года в городской банк свозились изъятые у буржуазного элемента ценности. Они описывались, складировались в сейфах.
Когда началась война, в город прибыл представитель Наркомата финансов из Москвы. Он получил немыслимое количество ценностей и исчез. На окраине города нашли пустую машину, убитых охранников и шофера.
Куда делся специальный уполномоченный Москвы, куда исчезли ценности, не знал никто.
Но к партизанам поступили сведения, что человек этот в городе и собирается со всем добром махнуть в Лихтенштейн.
Ценности надо было вернуть любыми способами.
Посылать в практически тыловой город оперативную группу было невозможно. Вот тогда и вспомнили о Лучникове. Тем более что по всем данным против подполья он не работал.
И тогда к нему послали человека, которого он знал по работе в угрозыске, и не только знал, но и дружил с ним.
Игорь Скорин никогда не говорил мне, кто пошел связником к Лучникову, но по многим деталям я сам вычислил его.
Связник пришел к Лучникову днем, в воскресенье, совершенно открыто. Просто шел мимо и зашел в гости к старому знакомому.
Разговор был долгим, и Лучников согласился.
— Если найдешь, отсидишь немного и жить будешь как человек.
— А если не найду?
— Тогда решай сам.
Лучникову передали фотографию уполномоченного и список ценностей.
— Дайте мне двух толковых ребят, я их сыщиками к себе устрою.
Ребят дали.
За неделю поставили на голову всю агентуру. Работали жестко и беспощадно. И вышли на певицу из варьете, которая хвасталась перед подругами перстнем и браслетом, находящимися в розыскном списке.
Остальное было делом техники. Ребята действительно оказались толковыми оперативниками.
Ценности и бывшего уполномоченного переправили в лес, а ребята остались дослуживать в отделе у Лучникова.
Они его и арестовали, когда пришли наши, и переправили в Москву.
— Молодец, Лучников, — сказали ему на Лубянке, — большое дело провернул. Поэтому получай по низшему пределу десятку и поезжай валить древесину.
Так оно и вышло.
Правда, отсидел он девять лет. После смерти Сталина его освободили, но не реабилитировали.
Он дожил свой век под Москвой, работая пожарным на хлопкопрядильной фабрике.
Вот еще одна человеческая судьба из истории Великой войны.
n n n
В 1978 году в дачном поселке “Горки-6”, в котором жили известные военные, все как один фронтовики, я вышел на аллею, ведущую к шоссе.
У дачи замечательного человека, генерала Белобородова, о чем-то спорили маршал Руденко, сам Белобородов, адмирал Котов и генерал Епишев.
Чуть поодаль возился в моторе подержанного “Москвича” пожилой человек в сером костюме.
— Эдуард, — позвал меня Афанасий Павлантьевич Белобородов.
Я подошел.
— Видишь того гада? — он показал на человека в сером костюме.
— Да.
— В Академии с нами учился. Потом Власову продался. Отсидел, вернулся, пенсию хлопочет. Просит, чтобы мы ему письмо подписали, каким хорошим командиром он был. Да я его знаешь куда послал...
— Знаю, — засмеялся я.
А человек в сером кончил копаться в двигателе и закрыл капот.
— Будьте вы прокляты! — крикнул он и уехал.
Прошло много лет, а я помню того человека. Его лицо, глаза, полные тоски.
Прошло много лет, но мы-то все равно знаем, кто проклят. И помним тех, кого нас заставляют забыть.