Молодым коммунистам, посланным в Москву на учебу правительством Грузии, вошедшей в состав СССР, предоставили две комнаты в коммунальной квартире на Арбате. На мой вопрос, где вы родились и жили, Булат Окуджава ответил:
— Родился на Молчановке 9 мая 1924 года, в известном многим доме Грауэрмана, что сейчас оказался в начале проспекта, проложенного через Собачью площадку. А жил в доме 43, квартире 12… Теперь это выкрашенный серой краской дом, надстроенный, правда, двумя этажами. При мне здесь было четыре этажа. Отсюда с родителями уехал на Урал, в Нижний Тагил, куда отца, партийного работника, направил Серго Орджоникидзе, хорошо знавший его. Там мой отец был избран первым секретарем горкома партии, а мать секретарем райкома. Оба они вступили в партию в подполье на Кавказе. Мой отец грузин, мать армянка.
Когда мы виделись дважды летом 1983 года, старый Арбат перекопали, превращая в пешеходную улицу, что и послужило поводом для встреч с «дворянином арбатского двора». Жил тогда Булат Шалвович в престижном доме в Безбожном переулке у проспекта Мира. По этому случаю есть у него такие строчки:
«Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант,
В Безбожном переулке хиреет мой талант.
Вокруг чужие лица, враждебные места,
Хоть сауна напротив, но фауна не та».
Я узнал, что учился он на Арбате, в школе, сломанной при прокладке проспекта. После войны ученики нашли друг друга и раз в год встречались. Хотя все постарели, но не изменились по характеру, по манере говорить, и он отличит прирожденного арбатца от того, кто родился на Басманной, по интонации, акценту. И заключил: «В мои годы на Арбате в каждой подворотне был свой климат, свое мышление. На Арбате, на его площадках, в его сквериках вырастали люди, там они начинали воспитание, дышали воздухом истории. Здесь заражались, проникались патриотизмом. Люди без прошлого полулюди, по-моему, ключ к патриотизму — это медленное вдыхание ароматов родины».
Спустя десять лет я узнал от «арбатского эмигранта» нечто другое, о чем Булат Шалвович не вспомнил. Но тогда крутой перемены мировоззрения на все, включая Арбат, он и сам не предполагал, да и меня интересовало лишь то, что касалось его отношения к воспетой им Москве. Спросил, бываете ли в старом дворе?
— Бываю, недавно зашел туда во двор. Деревья, которые сажал, стали большими. Жильцы все новые. Снимало меня здесь французское телевидение. Появились любопытные, вышла с трудом из подъезда посмотреть на съемку и одна старая женщина. Что-то мне показалось в ее лице знакомым. Вспомнили мы друг друга. Видел я ее молодой тонконогой женой любимца двора, слесаря-виртуоза своего дела Паши, который привел ее в наш двор.
— Как у вас в песне поется: «Женщина плачет, шарик улетел…»
— Да, прошло полвека.
— Полвека назад я услышал вашу песенку, поразившую меня словами:
«Настоящих людей так немного,
Все вы врете, что век их настал…
…На Россию одна моя мама,
Только что она может одна?»
Казалось бы, ну что особенного в стихах про маму, сколько их сочиняли прежде. Но маму Окуджава ставил над всем, что считалось в СССР-России свято, где народу врали про светлое будущее, торжественно обещая, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме...
Любимая мама Ашхен, жить которой оставалось считаные дни, молча стояла в дверном проеме и слушала, о чем говорит сын. После расстрела мужа тринадцать лет она провела в лагере и ссылке. Из шестерых сыновей и двух дочерей деда Булата избежала казни одна тетя Мария, жившая в Москве под фамилией мужа. Это спасло ее от кары Берии, изводившего под корень всю фамилию Окуджавы. Его дядя Михаил, первый секретарь ЦК компартии, призвал в Грузию Красную Армию; дядя Николай — служил генеральным прокурором. Шалва, младший из братьев, секретарь Тбилисского горкома и горкома Нижнего Тагила, погиб в 1937 году, никого не оговорив. В школе его сына ставили посредине класса и требовали отречься от отца: ты настоящий пионер, а твой отец враг народа. Булат плакал, когда вспоминал об этом. Сталин в числе «мерзавцев», расстрелянных руководителей Грузии, называл Окуджаву. Клеймо «сына врага народа» обжигало до 32 лет.
В первых записях на магнитофонах я услышал песню и о моем знакомом, похожем шевелюрой на Пушкина, Саше Аронове. Он ходил по этажам «Московского комсомольца» на Чистых прудах безответно влюбленным, подвергаясь насмешкам приятелей.
«Ему чего-нибудь попроще бы,
А он циркачку полюбил» ...
А Булат ему сочувствовал:
«За что ж вы Саньку-то Аронова,
Ведь он ни в чем не виноват» …
(Позднее его в этой песне заменил вымышленный Ванька Морозов.)
Первое стихотворение Булат сочинил в семь лет. В школе стихи постоянно читал на вечерах. Сохранилась одна строчка из его выступления в Тбилиси перед эвакуированными актерами МХАТа: «Я ведь тоже москвич, я такой же москвич, как вы», за что заслужил поцелуй Василия Качалова. Рвался на фронт добровольцем, выступал в госпиталях. Добился своего, не доучившись в школе, в 18 лет. В части слыл запевалой, на войне прожил сто дней в тяжелых боях, а шальная пуля достала минометчика после боя. Сохранилась в памяти единственная строчка песни, сочиненной в 126-й артиллерийской бригаде: «Нам в холодных теплушках не спалось…».
Под влиянием «Землянки» Алексея Суркова написал похожие стихи, подобрал под них мелодию, спел песню бойцам.
— Где вы научились играть на гитаре?
— Играть я до сих пор не умею. Знал на фронте три аккорда, под них и аккомпанировал себе на гитаре. Теперь знаю семь аккордов. Записать свою мелодию на нотном стане не могу. Но вообще-то говоря, горжусь, что придумал столько мелодий и люди их поют двадцать лет. Один мой фронтовой товарищ написал письмо в газету с вопросом, не тот ли я Булат, который сочинил песню в дни войны… Значит, запомнил ту первую мою песню, а я вот забыл.
Демобилизовавшись, сдал экстерном экзамены в школе. Поступил в Тбилисский университет и с дипломом филфака оказался в глубинной России, учителем в сельской школе… Из учительской, отдав государству долг, перешел в редакцию комсомольской газеты «Молодой ленинец», издал в Калуге «Лирику», первую книжку стихов, никем не замеченную. Вступил в КПСС.
В Москву после ХХ съезда партии, осудившем злодейство Сталина, в числе первых из ссылки вернулась полностью оправданная мать. Во искупление страданий она получила службу в горкоме партии и двухкомнатную квартиру на Краснопресненской набережной. Здесь с женой и сыном прописался Булат. Полностью оправданным, как мать и отец, «сын врага народа» почувствовал себя в возрасте Христа.
Музыка теснилась в голове, как стихи. Природа наградила Булата абсолютным слухом, красивым голосом, композиторским и актерским даром. Его мелодия из «Белорусского вокзала» понравилась Альфреду Шнитке. Я же сказал Окуджаве, что считаю его замечательным композитором, хотя он не может оркестровать свои мелодии и записать их.
— Да. Слушаю сам, начинаю понимать, что мелодия что-то да стоит. Есть у меня новая пластинка, записанная в Польше. Там мои песни оркестровали. Во Франции вышла моя пластинка. На одной стороне пою новые песни. На другой стороне пластинки поют мои песни шансонье на французском языке и под оркестр.
А в родной стране признание к яркому мелодисту не пришло, в Союз композиторов не приняли.
Стихи и песни исполнялись в узком кругу поэтов, выступавших на площади Маяковского и на стадионах, где рукоплескали Евтушенко, Вознесенскому и Ахмадулиной. Восхождение Булата произошло, когда друзья записали тихое пение бывшего громогласного запевалы на магнитофон. Десятки песен вырвались из московских квартир в Россию. Народ узнал о не вернувшемся с войны на Арбат Леньке Королеве, «полночном троллейбусе», «комсомольской богине», «голубом шарике», «часовых любви», обо всем том, что полюбилось поколению шестидесятников. Песня звала друзей взяться за руки, чтобы не пропасть поодиночке.
Казалось бы, далекая от политики лирика не могла вызвать гнев Хрущева, подобный тому, что обрушился на голову Андрея Вознесенского в Кремле. Так я думал, пока не прочел стенограмму косноязычного выступления Никиты Сергеевича на заседании президиума ЦК КПСС 25 апреля 1963 года, спустя десять лет после смерти Сталина и разоблачения им «культа личности»:
«Сложилось и такое понятие о какой-то «оттепели» — это ловко этот жулик подбросил, Эренбург, — поэтому люди при оттепели стали не вникать в это дело (идеологию. — «МК»), и вот поэтому получилось так…
…Вот смотрите, какая была распущенность: вот мне Микоян говорил: «Ты знаешь, какой Окуджава? Это сын старого большевика». А старый большевик тоже был дерьмом, он был уклонистом, национал-уклонист. Так что, конечно, дерьмо…
Так что Серго (Орджоникидзе. — «МК») был прав, когда боролся против него, а не Окуджава. Что Окуджава был расстрелян, это дело Сталина. Разные периоды времени: одно время, когда Окуджава совершил политическую ошибку, а другое время, когда он голову потерял. Это глупо. Видимо, это наложило отпечаток на сына. Так мы же не должны поддерживать в этом сына и его укреплять. А ты (к Микояну) готов поддерживать с этой бандурой, гитарой. Так?
Микоян: Он просто подражает Вертинскому…
Хрущев: Так мы Вертинского выслали.
Микоян: Он потом вернулся.
Хрущев: Он вернулся, а песенки уже не пел.
Перестал бы петь и Окуджава, если бы соратники не отправили Хрущева на пенсию.
Услышал о себе Окуджава и на высшем комсомольском уровне. До разноса Хрущева его вызвали в МГК партии и учинили допрос:
— Вот у вас есть песня о Леньке Королеве. Почему это некому оплакать его жизнь? А коллектив?
— И потом почему война у вас подлая? Она великая, а не подлая.
Первый концерт в Москве на сцене Дома кино прошел со скандалом. Не дали допеть «Вы слышите, грохочут сапоги». Под крик из зала: «Осторожно, пошлость» — ушел с гитарой со сцены. Свыше десяти лет не подпускали к микрофонам радио и телевидения. Запрещали экранизацию прозы. Студия «Мелодия» не записывала песен. Романы, публикуемые в журнале, не превращались в книги, в то время как за границей размножались пластинки с песнями Окуджавы и без ведома автора печатали стихи и прозу в эмигрантских, враждебных советской власти журналах и издательствах. За что партком Союза писателей СССР единогласно исключил из партии, а это означало, в сущности, запрет на профессию. Его не посадили, за границу не выдворили и в конце концов оставили в покое, рассудив, что в партии и стране принесет меньше вреда, чем в эмиграции.
Вся жизнь прошла в борьбе за право издаваться в журналах, выпускать книги, записывать песни, снимать фильмы по своим сценариям, ставить пьесы… Газеты, выходившие миллионными тиражами, публиковали о нем лживые статьи. Но самое худшее, что могло бы быть, его миновало. В годы правления Брежнева диссидентов вынуждали эмигрировать, насильно лечили в психиатрических больницах, не издавали, как Владимира Высоцкого, не увидевшего при жизни ни одной своей книги. При всем при том бывший фронтовик, генеральный секретарь партии и глава государства Леонид Брежнев залился слезами, когда ему в загородном доме показали «Белорусский вокзал» с песней Окуджавы. После этого просмотра фильм вышел на экран, куда ему не давали ходу перестраховщики.
Глава госбезопасности Андропов посылал в ЦК партии докладные записки, где скрупулезно перечислялись прегрешения Окуджавы, водившего дружбу с диссидентами и эмигрантами на Западе. Но репрессий не предпринимал. Когда, став генеральным секретарем партии и главой государства, смертельно больной Юрий Владимирович не мог сам листать страницы книг, он просил читать ему в палате роман Окуджавы «Путешествие дилетантов».
Руководивший Москвой первый секретарь МГК партии Виктор Гришин неправильно выговаривал фамилию Булата и называл его «Окуджавовым», и он же отменил приговор братьев-писателей об исключении из партии.
С началом перестройки, казалось, пришло время, которое Булат Окуджава приближал. Да, без цензуры чаще выходили книги, переиздавались стихи, записывались пластинки, участились поездки за границу. Весь мир открылся некогда невыездному писателю. Но песен не стало. За десять лет не спел ни одной!
Блок в 1918 году перестал слышать «музыку революции». Окуджава с 1988 года перестал музыку сочинять. Его редко видели в Москве, все чаще пребывал с женой за границей, где не стреляли средь белого дня в чиновников, мужчины не ломились за водкой в магазинах с пустыми полками. Турне и гастроли состоялись в Америке, Франции, Израиле, Германии, Японии… В «свободной России» народ сводили с ума другие кумиры — Игорь Тальков и Виктор Цой.
Заболевшему во время гастролей в Лос-Анджелесе сделали срочную операцию на сердце. Страховки, 10 тысяч долларов, не хватало на лечение. Часть денег собрали друзья, часть — заплатил кардиолог с мировым именем Юрий Бузишвили, поставив точный диагноз, продливший жизнь на шесть лет.
В начале пути Окуджаве были дороги «комиссары в пыльных шлемах», себе пророчил: «Я все равно паду на той, единственной гражданской…» Но когда начался распад СССР, жизнь его пошла по другому сценарию. После обстрела Белого дома Окуджава подписал письмо «сорока двух», оправдывавших насилие. Ничего хорошего победа депутатов Верховного Совета не сулила. Все это можно было понять. Но пришлось публично не согласиться с ним, когда фронтовик заявил, мол, мы всерьез не отличались от немецких фашистов, и сам он стал казаться себе не лучше германского солдата:
«И немец, застреленный Ленькой, в раю поживает,
И Ленька, застреленный немцем, в соседях живет».
Даже воспетый Арбат предстал в неприглядном свете. Кроме дворянства на Арбате оказалось много «всякой мерзости — жулики, уголовники, проститутки. Грязь, матерщина. Учился я плохо. Курить начал, пить, девки появились...».
При второй операции на сердце ему вживили стимулятор. А умер от гриппа, давшего тяжкие осложнения. В парижском госпитале в июне 1997 года его погрузили в искусственный сон. Верующая жена решила, пока муж дышал, его крестить. К чему он никогда не выражал желания. Задолго до болезни жена посетовала на атеизм мужа чтимому старцу, и тот посоветовал: «Ино жена мужа ругает-ругает, да сама и окрестит. Святой водой, а не святой — то и кипяченой. А кипяченой нет — то и из-под крана». Что и сделала Ольга Окуджава: окрестила спящего и дала ему имя — Иоанн. О чем Иван Иванович, как называл себя Булат Шалвович в автобиографических сочинениях, на этом свете не узнал.