— Виктор Федорович, помните свой первый объект?
— Это было сразу после выпуска из МАрхИ в 1976-м. Кстати, мы с однокурсниками стали едва ли не первыми в стране официальными реставраторами — до начала 1970-х такой специализации просто не существовало, вузы выпускали «архитекторов широкого профиля», которые доучивались уже на объектах. Ну а за нас взялись по-серьезному: например, выдавали чертежи какого-нибудь «анонимного» здания с отрезанным крыльцом или мезонином, и мы должны были их завершить; или надо было спроектировать абстрактный особняк в стиле ампир — высокого классицизма; или выстроить органичную композицию из избушек в заповеднике деревянного зодчества… Некоторые считают, якобы реставраторы — ретрограды, они не создают ничего нового, а только плетутся по чужому следу. Хотя я бы не был так категоричен. Если художник волен руководствоваться лишь своей фантазией, мы, как криминалисты, по крупицам исследуем объект, чтобы раскрыть замысел создателей. Это настоящая наука, и мы тоже совершаем открытия.
У меня сложилась репутация «археологического» архитектора-реставратора. После МАрхИ я попал в мастерскую Владимира Яковлевича Либсона (заслуженный архитектор РСФСР, обладатель Госпремии; в начале 50-х основал одну из первых в стране проектно-реставрационных мастерских, которая теперь входит в Моспроект-2. — Е.Д.), и меня отправили на Славянскую площадь, где шла реставрация церкви Всех Святых на Кулишках XVII века. По преданию, первый храм там возвели еще во времена Дмитрия Донского и там же погребали воинов Куликовской битвы. И вот археологи с военными миноискателями пытались найти на месте кольчуги русских воинов, а мне велели исследовать фундамент на предмет самых ранних фрагментов. Казалось бы, ну фундамент и фундамент — что в нем особенного? А ведь это целая эпопея! К сожалению, мы до сих пор не до конца осознаем ценность подобных объектов средневекового инженерного искусства и важность их охраны. Фундаменты XVI–XVII веков — настоящие многослойные памятники, которые формировались 300–400 лет.
...Когда начали вскрывать полы подвала, я сидел с планшетом, и вокруг меня были куски белокаменных надгробных плит с надписями, валуны от прежнего храма, которые древние строители запросто вставляли в свое сооружение, кладбищенские кости, дубовые заостренные сваи. На плитах мы обнаружили описание пожара, о котором не было упоминаний в летописях. А главное — мы увидели целый трехметровый ярус, который столетия спрятали от людей под наносной толщей земли, из-за чего некоторые современные путеводители наивно называли храм на Кулишках приземистым, кургузым. Во время той первой работы я познакомился с будущим главным археологом Москвы Александром Векслером, и после мы делали вместе еще очень много объектов и выпускали совместные публикации. Вот такое было начало.
Ну а вокруг церкви на Кулишках, между прочим, до сих пор идут ожесточенные дискуссии. Была идея домкратами поднять храм на поверхность. При попытке установить подъемные механизмы выломали все старинные фундаменты и вывезли их грузовиками ночью. Потом, правда, под напором общественности это дело приостановили. Конечно, техника способна на многое, но надо ли идти напролом? Нарушается градостроительная взаимосвязь. Людям же интересно постоять на историческом уровне 300-летней давности и представить, как город «нарос» на три метра.
— После реставрации в Большом театре СМИ наперебой цитировали Николая Цискаридзе: мол, «пропали антикварные ручки», «вместо хрусталя — стекляшка», вместо лепнины, покрытой сусальным золотом, — «пластмасска золотого цвета, приклеенная на клей ПВА». Наука, как говорится, не стоит на месте, много разного пластика придумали — сильно изменилось ремесло реставратора за полвека?
— По Большому театру конкретики не знаю, но могу сказать, что похожие вещи иногда происходят. Наверное, на каких-то второстепенных объектах замены допустимы. Или взять, например, штукатурку построек рубежа XIX–XX веков: ее невозможно сохранить в полном объеме, поэтому мы спокойно относимся, если ее частично сбивают. С другой стороны, чем раньше был создан объект, тем он больше ценится, у сооружений XVI–XVIII веков даже кирпичная кладка является памятником материальной культуры. В принципе объем сохранности оригинального материала — один из критериев оценки качества реставрации. Не случайно вместо «реставрация» мы нередко говорим «консервация».
Что касается материалов и технологий, конечно, многое поменялось. Когда я пришел, мы первые десять лет все матерчатыми рулетками мерили, в 1990-е появились лазерная техника и компьютерное проектирование; возникла более совершенная съемка фасадов — стереофотограмметрия. Раньше у нас была известная на всю Москву женщина-инженер-технолог, профессиональный художник, которая скальпелем расчищала слои фасадной краски, рассматривала их в лупу, чтобы добраться до первоначального цвета, задуманного архитектором. На фасадах домов XIX века накопилось по 20–25 слоев краски: зеленый, красный и пр. Зато сейчас масса лабораторий, хорошие микроскопы, все найденные отделки детально расписывают по колерной книжке.
Но прежде всего в 1970–1980-е изменилась номенклатура — перечень объектов, которые было принято реставрировать. Сейчас даже в голове не укладывается, но если бы вы открыли учебник или энциклопедию тех лет, то прочли бы что-то вроде: модерн — капризный буржуазный стиль. Поэтому модерн никто не реставрировал, а заниматься должны были древностями: XVI–XVII–XVIII века, Матвей Казаков, Василий Баженов — вот наши приоритеты! О многих прекрасных домах в принципе не вспоминали, если только там не останавливался какой-нибудь писатель или революционер. В 80-е я попал в знаменитый особняк Рябушинского на Малой Никитской — один из лучших памятников раннего модерна, созданный Федором Шехтелем, где в 30-е годы жил Горький. И когда я начал интересоваться у коллег, что и как они реставрируют, мне отвечали: «Мы воспроизводим все детали и обстановку, какими они были при Алексее Максимовиче». Никакой ранний модерн и Шехтель просто так никого не интересовали — ну могли что-то отремонтировать, если, например, крыша потечет. А сейчас реставрация разнообразна. В порядке обсуждения даже звучала идея ставить на госохрану и реставрировать любое сооружение, которому исполняется 100 лет. Лужков и вовсе хотел присвоить статус объекта культурного наследия только построенному храму Христа Спасителя, но специалисты идею не поддержали — пусть сначала 40 лет пройдет.
Прорывом в период перестройки стало сотрудничество с реставрационными и строительными иностранными фирмами. В советские годы, если немецкие компании красили фасады, это было экзотикой, а теперь — повседневность. Помню, на гостиницу «Метрополь» впервые пригласили финскую фирму, а на «Националь» — австрийскую. У нас был комплекс: мы не знаем мировых строительных стандартов.
— Вы говорили, что одних только слоев краски на фасаде за сто лет накапливается 20–25, а ведь здания еще перестраивают, меняют планировку. Когда вы приходите на объект, как решить, на каком культурном слое остановиться?
— А вот это самая серьезная проблема. Когда я только начинал работать, была установка — делать «реставрацию на дату»: допустим, здание сооружено в 1837 году, а все позднейшие архитектурные детали необходимо убрать. Но в конце 1980-х возобладала более объективная точка зрения: надо выявлять все важные периоды и из них формировать образ, который бы отвечал современным вкусам. Взять тот же цвет фасадов: воспроизводить именно первый слой не всегда правильно, надо учитывать и окружающие современные дома, изменившуюся эстетику. Иногда первый цвет смотрится для нас очень странно, непривычно. Мы практически забыли, что до революции очень много зданий красили не только в оттенки желтого цвета — это излюбленный цвет русского классицизма, — но и в серые тона, под «натуральный камень». Почти всегда заказчики не очень радуются, если выясняется, что изумрудный особняк, к которому они привыкли за 30 лет работы в офисе, на самом деле был пепельным, для них это психологическая ломка. Нам говорят: «Ну это скучновато, давайте мы что-нибудь голубеньким или белым покрасим. Карнизик хотя бы». Так, Дом приемов Правительства РФ на Воздвиженке — бывший жилой особняк Арсения Морозова — в какой-то момент просто разукрасили в зеленый с белыми деталями, хотя изначально архитектор относился к дому как к замку и стремился подчеркнуть красоту натурального камня, использованного при строительстве. Сейчас, чтобы избежать спорных ситуаций, проект реставрации оценивают три разных эксперта.
— В Европе тоже стараются сохранить все, что на здание «нанесли века»?
— Конечно, в Европе есть охранное законодательство, но нет, мне кажется, такого драматизма. Если в той же Германии, Франции сохранились десятки замков XII века, то в России после пожара 1812 года, Гражданской войны и бомбежек Великой Отечественной даже памятники XVIII–XIX веков наперечет. Немцы, например, могут сделать в замке или старинной церкви ресторан. А когда я два года назад попал на конференцию в Австрию, то там самые бурные обсуждения развернулись не вокруг «средневековья», а вокруг конструктивистского поселка 1920-х годов. Любопытно, что в тысячелетней истории нашей страны 1920-е — единственный период, когда мы оказались «впереди планеты всей»: всегда наши архитекторы шли по следу европейских, будь то ампир или барокко, а тут вдруг наш Мельников оказался впереди Корбюзье, и русские журналы скупали по всему миру. И сегодня сразу после Кремля иностранцы едут смотреть конструктивизм.
— Какой случай из своей практики вы считаете самым интересным?
— В конце 1960-х была громкая история. Тогда Советский Союз, очень продвинутый в плане гидротехнических сооружений, возводил гигантскую Асуанскую плотину в Египте, и понадобилось спасти от затопления громадные, высеченные из камня фигуры фараонов. Специалисты ЮНЕСКО разработали технологию резки древностей на блоки, затем постепенно перенесли их краном и собрали фараонов в новом месте. Подобную работу мне пришлось повторить в 2000-х в Москве: при разборке дома в Ветошном переулке за ГУМом обнаружился фрагмент палат новгородского подворья XVII века — это было открытие! Но мы «со своим XVII веком» категорически не вписывались в проект возводимого здания гаража. И в итоге приняли решение: алмазными дисками разрезали эту стену на несколько полуторатонных блоков, захватили стропами и по частям перенесли на шесть метров. Сейчас восстановленную древность можно увидеть недалеко от храма Ильи Пророка на Ильинке. К сожалению, эти музеефицированные фрагменты кладок до сих пор не имеют статуса охраняемого объекта культурного наследия…
А в 1990-е мне поручили реставрировать шестиэтажное здание гостиницы «Националь». Предполагалось заменить все старые перегородки. Только в одном помещении была роспись на потолке, но я интуитивно почувствовал: в таком импозантном «доме» в центре Москвы наверняка создатели задумывали какую-то еще художественную отделку интерьеров — надо искать! И нашли! В 15 номерах открылись ранее неизвестные росписи эпохи модерн, закрашенные в советское время. Сначала «вылез» маленький квадратик с орнаментом под карнизом, а потом проявились целые композиции: античные боги на деревянном велосипеде, фризы с фантастическими масками...
— Извините за меркантильный вопрос, но вас отблагодарили за это, удалось «озолотиться»?
— Да что вы?! Наоборот, для хозяев отеля наша находка была неожиданностью, которая потребовала непредвиденных средств и еще отчасти тормозила всю работу. Так что сам факт, что в конце концов все реализовали — это и есть благодарность для меня. Я получил дипломы от правительства Москвы, Союза архитекторов, работу даже номинировали на соискание Госпремии в области литературы и искусства РФ. Ну и дирекция отеля, кстати, подготовила памятный альбом к 100-летию гостиницы, куда вошли мои фотографии, сейчас ее продают постояльцам.
— А какие у реставраторов профессиональные страхи?
— Расскажу историю. В 1997 году, когда строился подземный торговый центр на Манежной площади, по легенде, пришел Лужков и сказал: «Ну что вы сделали магазины, а где народу культура?!» И тогда мэру ответили: «Вот у нас тут археологи что-то нашли…» А нашли, оказывается, уникальный каменный Воскресенский мост через реку Неглинную, по которому русские цари столетиями въезжали сначала на Красную площадь, а затем в Кремль. «Ну так давайте вокруг него сделаем музей!» — решил градоначальник, и так на глубине семи метров был заложен первый в столице подземный археологический музей. Но пока еще там был котлован и все раскапываемые по чуть-чуть древности стояли под открытым небом, я в свои выходные приезжал и накрывал их клеенкой, чтобы не промокли во время сильных ливней. Дома недоумевали: «Куда ты опять собрался? У тебя рабочая неделя закончилась!». А я чувствую, если не приеду, они промокнут, рассыплются и вообще будут просыхать 10 лет. Вот примерно это и есть кошмары.
— Сергей Собянин недавно заметил, что за последние четыре года количество памятников, которые находились в аварийном состоянии, в столице уменьшилось более чем на треть. В прошлом году шла реставрация почти на 400 объектах, в том числе самая крупная — в исторических павильонах ВДНХ. Хватает вам работы? И кто сегодня готовит кадры?
— Кроме МАрхИ я в Москве знаю еще только Академию живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова, Институт искусства реставрации… Что касается работы, последние 6–7 лет все серьезные заказы разыгрывают по тендеру. И хотя у нас старейшая в Москве специализированная мастерская — больше 60 лет, — выиграть тендер, увы, почти нереально. Если в советское время процессом руководили госорганы охраны памятников, которые десятилетиями курировали районы Москвы, всех реставраторов знали в лицо и определяли исполнителя исходя из его специализации и опыта, то теперь в первую очередь всех волнуют финансы. Возникла масса частных крохотных фирмочек. Это примерно как решать, кто дешевле оперу напишет...
— За какие столичные объекты больше всего болит душа?
— Явных провалов в отношении известных памятников федерального значения сейчас нет — Останкино, Кусково, Новодевичий, Донской, Новоспасский монастыри, все крупные объекты в целом под контролем. Беспокоит сохранение исторической застройки второй половины XIX века и памятников эпохи конструктивизма — 20–30-х годов ХХ века. Другой вопрос, что новое строительство иной раз морально убивает памятники. Так, например, гигантские офисные здания-утюги на Белорусской «задавили» белоснежную, в традициях новгородского зодчества церковь Николы.
— В современной Москве появляются здания, которые имело бы смысл реставрировать потом?
— Лицом к лицу лица не увидать. Чтобы что-то оценить, должно пройти время.
— Но все-таки? Москва-Сити будут по стеклышкам заменять?
— Есть вообще-то оригинальные дома — дом-яйцо по проекту С.Б.Ткаченко, например, которое иногда называют образцом лужковского стиля… Время покажет.