Позднее на углу с Большой Дмитровкой открылся кинотеатр на 400 мест под названием «Фурор», в нем потом выступали артисты латышского театра, закрытого в дни шпиономании и борьбы с «врагами народа» в 1937 году. В анналах краеведов остался на другом углу бульвара с Тверской улицей кинотеатр «Ша нуар», что на русский язык переводится как «Черный кот». Так в Париже называлось популярное кабаре на Монмартре. В советской Москве кинотеатр, переименованный в «Центральный», существовал до и после войны и закрылся, когда сломали квартал, расчищая место для новых «Известий».
Не осталось на бульваре ни кинотеатров, ни гостиниц, ни редакций. Есть библиотека имени Чехова, в сущности, научный центр, где и читают, и исполняют, и изучают наследие классика, чтимого в мире наравне со Львом Толстым и Достоевским. Здесь есть прижизненные издания книг и журналов, где печатались сочинения писателя и драматурга. Собрана масса рецензий на спектакли по чеховским пьесам, не сходящих со сцен театров всего мира, как пьесы Шекспира.
На месте многоэтажного дома князя Горчакова, о котором я писал в «МК», стояло несохранившееся здание, где помещались квартиры, гостиница «Виктория» и редакция газеты «Новости дня», давшая Антону Павловичу основания называть ее «Пакости дня», очевидно, за пристрастия к криминальным происшествиям. Тем не менее эта газета публиковала с продолжениями чеховскую «Драму на охоте», инсценированную в наши дни под тем же названием.
В былом доме у старинного друга Василия Степановича Перфильева, ставшего прообразом Стивы, Степана Аркадьевича Облонского в «Анне Карениной», останавливался Лев Толстой. О герое романа он писал: «В его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце лица, было что-то, физически действовавшее дружелюбно и весело». Эпикуреец, безукоризненно честный человек, никого не обманывал, кроме жены. С ним всем на службе и в обществе было хорошо, за исключением дома.
Наблюдение за другом и его семьей осенило Льва Толстого начать роман словами, ставшими крылатыми: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Все смешалось в доме Облонских…».
После выхода романа для всех, кто знал Василия Степановича, стало ясно, что с него написан образ родного брата Анны Карениной. Прочитав роман, прототип не особенно огорчился, преувеличение нашел в описании своего завтрака: «Ну, Левочка, цельного калача с маслом за кофеем не съедал. Это ты на меня наклепал!».
В том же доме, гостинице «Виктория», как пишет «Московская энциклопедия», в дни последнего пребывания в Москве с 18 августа по 14 сентября 1890 года жил на Страстном бульваре писатель и религиозный философ Константин Леонтьев, встречаясь с философом Владимиром Соловьевым. То был последний московский адрес мыслителя, ставшим после забвенья в СССР востребованным в России как никогда прежде.
После счастливого детства в родовой усадьбе в Калужской губернии гимназист Леонтьев учился в Демидовском лицее Ярославля, Московском университете на медицинском факультете. За шестьдесят лет жизни не раз менял род занятий и местожительство. Уйдя добровольцем на Крымскую войну, врачевал и оперировал солдат, служил российским консулом в Турецкой империи в разных городах и однажды отхлестал французского дипломата за оскорбительное высказывание о России.
Будучи при смерти, дал обет уйти в монастырь в случае исцеления. Выздоровел и отправился на Афон, где монахи его отговорили от схимы. Жил послушником в Николо-Угрешском монастыре под Москвой. Но и там монахом стать не смог. Вернулся в запущенную усадьбу и, впав в нужду, продал ее, за исключением библиотеки и мебели, разбогатевшему крестьянину, опередив тем самым сюжет «Вишневого сада».
Ради заработка служил цензором, жил в Москве по разным адресам в несохранившихся домах. Приходил на Страстной бульвар, в дом 10, где жил редактор «Московских новостей» Михаил Катков и находилась популярная университетская книжная лавка (об этом — далее).
Сорок лет Леонтьев, по его признанию, «все стремился создать какое-нибудь замечательное художественное произведение». Будучи студентом Московского университета, сочинил комедию «Женитьба по любви». Ее высоко оценил Тургенев, но цензура запретила издание.
…Экзамен по русской литературе в Московском университете я сдавал Николаю Ивановичу Либану. Толпившиеся, как обычно, перед дверью класса товарищи предупредили меня, что он непременно задаст вопрос о драматургии Тургенева, как всем до меня завалившим экзамен с первого захода. Так и вышло. Бодро ответив на все вопросы билета, я ожидал «пятерки», но вместо нее получил обратно зачетную книжку без отметки и наставление — прочесть пьесы Тургенева, о которых представления не имел. Пришел повторно к добрейшему Николаю Ивановичу, просидев день в Круглом читальном зале с томом пьес Ивана Тургенева, которых оказалось много. Не дослушав до конца пересказ «Месяца в деревне», Либан поставил «пятерку», и с тех пор я твердо знаю, что кроме драм Чехова есть у нас комедии Тургенева, которые ставили и ставят театры России.
Тургенев ввел студента Леонтьева в узкий круг либеральных интеллектуалов, внимавших словам Грановского, чьи лекции по истории в университете ждали как праздника не только студенты. Если бы премьера комедии «Женитьба по любви» состоялась, возможно, и дальше окрыленный успехом Константин сочинял бы пьесы. Но после удара цензуры, особо придирчивой к драматургам, попортившим много крови и Тургеневу, Леонтьев охладел к пьесам. Сочинял рассказы и романы, издавал их в московских журналах. Его повести из «восточной жизни» нравились Льву Толстому, сказавшему о них: «Я редко что читал с таким удовольствием».
Но романы Леонтьева не прославили, несмотря на «непривычную для российской литературы насыщенность эротическими мотивами», к чему так падки литераторы в наши дни. Тургенев посоветовал ему «писать не романы, а ученые, этнографические или исторические сочинения». Леонтьев пошел другим путем, стал автором философско-религиозной публицистики, испытывая неприязнь к «формам и духу новейшей европейской истории», пережившей в 1871 году 72 дня кровавой Парижской коммуны. Бывший поклонник Белинского возненавидел Добролюбова, демократию и либерализм, считая его главной опасностью для России. Ему принадлежат ставшие крылатыми слова: «Надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не гнила».
Себя Леонтьев считал идейным консерватором, защищал всеми силами монархию, церковь, семейные устои и на этом пути пришел к монашеству, исполнив данный обет через двадцать лет. Он принял тайно схиму под именем Климента. Но в келью не ступил, умер вблизи стен монастыря в 60 лет в гостинице Сергиевой лавры.
Философ Бердяев, высланный из России на «философском пароходе», назвал Леонтьева «единственно крупным мыслителем даже не консерватизма, а реакционерства». Другой пассажир того же парохода, философ Франк, считал Леонтьева «духовно прогрессивным реакционером». Флоренский, погибший на Соловках, признал «столпом в утверждении истины». При жизни не избалованный рецензиями писатель после смерти удостоился внимания критиков самого высокого ранга. Раньше всех не дождавшемуся прижизненной славы «публицисту и повествователю» прочувственную статью посвятил философ Вл.Соловьев после смерти друга в 1891 году в «Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона». О Леонтьеве писали до тех пор, пока, опомнившись, советская цензура не запретила его поминать. Сочинения Леонтьева в СССР не выходили. Понадобилась революция 1991 года, чтобы спустя сто лет переиздали роман «Египетский голубь», повести и воспоминания. Вышел сборник «К.Леонтьев, наш современник». В 2007 году писатель удостоился двух монографий в Москве.
В оценке либерализма реакционер опередил многих идеалистов и материалистов на сто лет. Весной 1917 года народ Российской империи от солдат и рабочих до великих князей ликовал:
«Как было хорошо дышать тобою в марте…
На солнце поутру, вне лиц, имен и партий»
Либерализм торжествовал полгода. Что в итоге? Осенью все тот же Борис Пастернак констатировал:
«Теперь ты — бунт.
Теперь ты — топки полыханье.
И чад в котельной, где на головы котлов
Пред взрывом плещет ад
Балтийскою лоханью
Людскую кровь, мозги
и пьяный флотский блев»
Либералы Временного правительства выпустили из тюрьмы уголовников, Каплан и Дзержинского. Поклонница индивидуального террора социалистка-революционерка стреляла в Ленина, коммунист завертел «красное колесо» массового террора.
В либеральной Германии, посидев в тюрьме и продиктовав «Майн кампф», к власти пришел Гитлер. В либеральной Норвегии убийца семидесяти детей живет после суда со всеми удобствами и напишет книгу. В либеральной Франции по случаю нового, 2013 года банды выходцев из мусульманских стран Северной Африки по традиции сожгли 1193 автомашины. В либеральном Петербурге девушка зарегистрировала в своей квартире 1000 азиатов. В либеральной Москве, у Киевского вокзала, годами живу словно в оккупированном городе. Из опасения прослыть ксенофобом в лучшем случае и получить по голове в худшем, не могу назвать тех, кого имею в виду.
Покидая бывший дом князя Горчакова, хочу назвать имя еще одного артиста Художественного театра, которому МХАТ многим обязан. Я имею в виду Алексея Стаховича. В отличие от друга Константина Станиславского и «стариков МХАТ», заслуживших почетных званий, премий и престижных квартир, он в «незабываемом 1919 году» свел счеты с жизнью. Она начиналась под счастливой звездой в барском имении недалеко от Ясной Поляны, где жил Лев Толстой, поддерживавший тесные отношения с его родителями.
Дед, Михаил Александрович Стахович, орловский губернский предводитель дворянства, слыл знатоком лошадей. Сочинил для театра «Наездники» и «Ночное», эта пьеса шла на многих сценах России. Лев Толстой посвятил ему гениальную повесть «Холстомер» — о легендарном орловском рысаке, и выразил благодарность: «Сюжет был задуман М.А.Стаховичем, автором «Ночного» и «Наездников», и передан автору Алексеем Александровичем Стаховичем». Отец Алексея оставил след в литературе в записках «Клочки воспоминаний».
По семейной традиции продолжатель рода, наделенный статью и красотой, сделал карьеру в армии, отличился в Русско-японской войне, служил адъютантом генерал-губернатора Москвы Сергея Александровича. После убийства великого князя подал прошение об отставке и, поразив высший свет, связал жизнь с Художественным театром. В «Театральном романе» Михаил Булгаков не обошел вниманием эту историю, представил Стаховича в образе «покойного генерал-майора Клавдия Александровича Комаровского-Эшаппар де Бионкур, командира лейб-гвардии уланского его величества полка….». Здесь реально только то, что генерал-майор Стахович происходил из старинного дворянского рода. Но ему начало положил не француз, а поляк, потомки его стали настолько богаты, что могли пригласить в имение на лето всю труппу театра.
Цитирую далее Булгакова: «История его совершенно необыкновенная. Как-то приехал он на два дня из Питера в Москву, пообедал у Тестова, а вечером попал в наш театр. Ну, натурально, сел в первом ряду, смотрит... Не помню, какую пьесу играли, но очевидцы рассказывали, что во время картины, где был изображен лес, с генералом что-то сделалось. Лес в закате, птицы перед сном засвистели, за сценой благовест к вечерне в селенье дальнем... Смотрят, генерал сидит и батистовым платком утирает глаза. После спектакля пошел в кабинет к Аристарху Платоновичу. Капельдинер потом рассказывал, что, входя в кабинет, генерал сказал глухо и страшно: «Научите, что делать?!»
Под Аристархом Платоновичем подразумевается Немирович-Данченко, но с вопросом: «Научите, что делать?!» — скорей всего обратился не командир лейб-гвардии уланского его величества полка, а Немирович, поскольку театру грозил финансовый крах. Знакомство с театром произошло не после обеда в трактире Тестова, а в аристократическом «Охотничьем клубе», где выступала труппа купца Константина Алексеева. Там ею очаровался высокопоставленный театрал — адъютант генерал-губернатора Москвы. Знакомство со Станиславским переросло в дружбу. Спектакли начали давать в Нескучном дворце, резиденции великого князя. Стахович сделался пайщиком, вкладчиком, членом правления театра, а когда меценат Савва Морозов перестал после конфликта прим — жены Чехова, Ольги Книппер, и возлюбленной Морозова, Марии Андреевой, — финансировать театр, Стахович внес 30 тысяч рублей, колоссальную сумму по тем временам. Его примеру последовали аристократы, князья и графы, еще не потерявшие положения и состояний.
Цитирую далее: «Ну, тут они затворились с Аристархом Платоновичем... и о чем говорили, неизвестно, но известно, что ночью же генерал послал в Петербург телеграмму такого содержания: «Петербург. Его величеству. Почувствовав призвание быть актером вашего величества Независимого Театра, всеподданнейше прошу об отставке…
Александру Третьему телеграмму подали в два часа ночи. Специально разбудили. Тот в одном белье, борода, крестик... говорит: «Давайте сюда! Что там с моим Эшаппаром?» Прочитал и две минуты не мог ничего сказать, только побагровел и сопел, потом говорит: «Дайте карандаш!» — и тут же начертал резолюцию на телеграмме: «Чтоб духу его в Петербурге не было. Александр». И лег спать».
На самом деле после убийства великого князя его друг Алексей Стахович решил заняться тем, к чему давно стремился. В паре со Станиславским играл на сцене Художественного театра, снимался в кино, обучал артистов светским манерам. После 1917 года лишился всего: лошадей, богатства, его «уплотнили» как эксплуататора. Стахович к тому времени похоронил жену, младшую дочь, старшая дочь стала социалистом-революционером, сын жил за границей, начался голод, холод и болезни…. Он повесился. На смерть Стаховича Марина Цветаева откликнулась циклом стихов. В них он не таков, как в «Театральном романе».
В гробу — несравненные руки,
Скрестившиеся самовольно,
И сердце — высокою жизнью
Купившее право — не жить.