Она — человек непубличный, поэтому не любит давать интервью. Не кичится звездным родством. Не мелькает в телевизоре. Не откровенничает со страниц глянцевых журналов.
Многие даже не подозревают о ее существовании, считая, что у Василия Макаровича только две дочери — от Лидии Федосеевой-Шукшиной. Это не так. Екатерина Васильевна Шукшина — старшая дочь выдающегося русского писателя, актера, режиссера. С сестрами она не общается.
— Ваши родители не регистрировали брак. Как вы стали Шукшиной?
— Перед школой. Я так понимаю, всем было просто не до этого. А потом спохватились, что дитенку уже в школу. Тогда родители пошли и записали. Кстати, пару лет назад у меня пропала метрика — пришлось ее восстанавливать. В загсе попросила: “Дайте хоть посмотреть запись в книге, где их подписи”. И абсолютно по-шукшински, как в рассказе “Кляуза”, на меня недобро так, с подозрением прищурились: “А вам зачем?” И не показали.
— Вы наверняка знаете историю знакомства ваших родителей…
— Они знакомились дважды, первый раз заочно. Мама моя, Виктория Анатольевна Софронова, закончив филологический факультет МГУ и аспирантуру ИМЛИ, занималась советской прозой, готовя себя в литературные критики. Как-то, просматривая “Новый мир”, увидела совершенно незнакомое имя — Василий Шукшин. Пролистала дальше. Там Айтматов, Залыгин — состоявшиеся авторы. И тут моя мама с немецкой педантичностью говорит себе: “Как же тебе не стыдно! И это критик!” Вернулась к Шукшину, прочитала — и влюбилась. Ее ошарашила, обезоружила живая, своя интонация, абсолютно неожиданная для того времени. Мама написала рецензию. Прошло еще пару лет, и однажды, с приятельницей Ириной Гнездиловой, которая работала редактором издательства “Молодая гвардия”, где у отца готовился сборник, они пошли в ЦДЛ. Там и состоялось знакомство. Посидели в ресторане, потом начались звонки. Сначала звонила Ирина: “Тебя ищут!” Мама брыкалась, но, честно говоря, недолго.
— Сколько им было тогда лет?
— Маме тридцать два, отцу тридцать четыре.
— Как ваш дедушка — Анатолий Владимирович Софронов, поэт, драматург, главный редактор “Огонька”, — отнесся к выбору дочери?
— Отнесся как умный и адекватный человек. Вопрос-то не личный. Речь идет о знаковых фигурах русской литературы ХХ века, которые шли к одному и тому же разными путями. Анатолий Софронов не только поэт и драматург, но и крупный общественно-политический деятель. Убежденный государственник, он настороженно воспринял так называемую деревенскую литературу.
Это лукавое определение уводит “деревенщиков” в лапотное “гетто”. А дело ведь не в том, что они горизонтально “сблизили” город с деревней. Нет, они по вертикали выломали человека — и деревенского, и городского — “из-под глыб” государства.
И Софронов, высоко оценивая художественные достоинства произведений и Абрамова, и Астафьева, и Шукшина, считал, что подобная литература подмывает государственный фундамент, который он по мере сил крепил всю свою жизнь. И со своей точки зрения был прав. Маме, которую он очень любил, слова не сказал ни за, ни против.
Для отца же дед был представителем государства. Это они с бабушкой моей, Ксенией Федоровной, могли ночами на кухне яростно спорить про советскую власть, кто больше высадит при этом “Беломора”. А разговор Шукшина с Софроновым сразу переходил в другой, далеко не кухонный формат. Он и не состоялся. Хотя, повторяю, оба болели за свою страну и желали ей одного. И не нашлось никого, кто бы свел два лагеря, которые представляли дед и отец. У Виктории Анатольевны не получилось. Шутка. Мама, бедная моя, родная, любя обоих, угодила между молотом и наковальней. Во многом поэтому и перестала писать сама. Ее это противостояние перемололо. Хотя, конечно, это не единственная причина их расставания с отцом.
— Ваш муж — немец. Он знал, кто ваши отец и дед?
— Ну, вляпался, конечно. Была смешная история. Мы познакомились с Йенсом Зигертом в Германии, и однажды я попросила его пойти со мной для моральной поддержки в тогда еще советское посольство, чтобы получить какую-то бумажку. Я готовилась к полугодовой бюрократической пытке, но нас пустили без очереди. Посадили в кожаные кресла, предложили чаю, спросили: “Екатерина Васильевна, какая бумажка вам нужна? Мы любим Василия Макаровича!” Даже я растерялась. Когда мы вышли из здания посольства, Йенс пригласил меня в кафе: “Так, голубушка, а теперь рассказывай, кто такой Шукшин”.
— Ваши родители были вместе всего два года?
— Жизнь не всегда укладывается в арифметические расчеты: “пришел — ушел”. Если бы все было так просто… Приходил, уходил, опять приходил, всегда неожиданно, без звонка, забирал маму, потом мама уходила, потом опять уходил-приходил, по деревенской привычке ставя ватник в угол. И так много лет. Что-то вроде пыточной. Только когда она вышла замуж за Вячеслава Ивановича Марченко, какая-то точка разместилась над какой-то буквой. Выросши, но не повзрослев, я спрашивала маму: “Что ж ты терпела?” Она один раз ответила: “Когда приходил, все остальное забывала”. Несколько раз, правда, пыталась прекратить эти мучительные отношения. Однажды дала ему такого пинка под зад, что юбка треснула по шву до пояса. Отец не отпускал, и она не могла освободиться.
— Почему же в его жизни появилась Лидия Федосеева?
— Виктория Анатольевна совершенно справедливо считала, что главной женщиной для Василия Макаровича была его мать. Понимаете, их всю жизнь связывала пуповина толщиной в руку. Если посмотреть фотографии, камень заплачет, с какой надрывностью они друг друга любили. Жизнь врозь была для него мучением. Он хотел либо ее в Москву перетащить, либо самому вернуться к ней на Алтай под конец — как оказалось — жизни: писать. Марье Сергеевне же больше всего хотелось, чтобы у Васи все было хорошо. Видела, что крепкой семьи не получается, очень переживала. Эти переживания отражены в ее письмах, с ошибками, но таких умных, точных: ну, вы уже решайте что-нибудь, сколько же можно, с дитями-то что будет. А Вася ей отвечал: “Вот в женщинах я запутался”. Где он редко путался, так это в творчестве.
— А вашу маму он познакомил с Марией Сергеевной?
— Родители летали на Алтай, когда я уже “пила” мамину кровь. А бабушка с папиной сестрой Натальей Макаровной приезжали в Москву посмотреть на внучку. Тогда Виктория Анатольевна чувствовала себя там очень неловко. В деревне ведь очень строгий этикет: где снять обувь, куда, когда сесть. Наталья Макаровна — та самая Таля из рассказов — помогла маме, увела ее на ночь к себе. Но отец под утро, наговорившись с Марией Сергеевной, все равно пришел, нарушив всяческий протокол.
— Ваша мама любила мужа, или это было бегство от Шукшина и от себя?
— Мне сдается, так, как отца, она не любила никого. С другой стороны, Вячеслав Иванович не стал жертвой ее страстей, это был честный брак, который все-таки оказался непрочным. В конечном итоге он распался. Когда умер отец и уже был отчим, мама повесила в мою комнату большой портрет Шукшина, и все подруги ей говорили: “При живом муже — ты чего делаешь-то?!” “Это Катин отец!” — отвечала мама.
— Екатерина, а вы помните отца?
— Мне девять лет было, когда его не стало. А я не Лев Николаевич Толстой, который уверял, что помнил, как его несли с крестин. Какие-то вспышки. Вот 2 октября 74-го года помню прекрасно. Чудный стоял день золотой осени. Я пришла из школы — мама почему-то дома, плачет. У бабушки губы в ниточку. “Мама, что ты?!” Мама плачет, молчит и просительно смотрит на бабушку: дескать, помоги мне, скажи. Бабушка отвечает жестким взглядом, которого все в семье боялись, включая Шукшина и Софронова: нет, ты должна ей сказать. Мама и говорит, слабенько, как школьница: “Папа умер”. Но все это как кадр, а не как сцена.
До этого еще кадр помню. Отец пришел ко мне на день рождения в самый разгар праздника, мы играли, а взрослые сидели на кухне. Отец подошел к порогу, прислонился к дверному косяку и долго-долго — мне сейчас так кажется — на нас смотрел. Взгляд помню: напряженный, серьезно-внимательный, и не просто грустный, а какой-то даже скорбный. Вообще-то таким взглядом на войну провожают, а не сытыми и здоровыми детьми любуются. В тот раз не было никаких сю-сю, подбрасываний к потолку. А дети — они же смекалистые, и как-то сразу все притихли. Он понял, что испортил веселье, и ушел к взрослым на кухню.
— А подарки он вам делал?
— Сохранился слиток стекла с портретом Лермонтова. Почему не Есенина? Не нашел? До сих пор гадаю. Осталась одна сережка — из золота с искусственными камешками. В них вдевалась ниточка, и надевались они поверх ушей, как очки. Вытащил как-то маму в магазин: “Кате нужна школьная форма. В школу-то через месяц”. — “Вася, да купила я ей уже форму”. — “Ну, хорошо, тогда ранец, тетрадки”.
Учебу, труд он считал чем-то священным. Мама работала в журнале “Москва”, возглавляла отдел критики, хотя тогда, по-моему, еще в прозе сидела. Как-то отец приехал со съемок, а ей надо было срочно вычитать какой-то текст. Он вышел из ванной, мама встает: “Сейчас стол накрою!” “Сиди-сиди, работай”, — шепотом ответил Василий Макарович. И на цыпочках, чтобы не мешать…
— Он был нежным отцом?
— Он вообще был нежным. Ключевое слово. Душа нежная, не слюни. Я уже была взрослой, когда один из его друзей, ныне покойный Александр Петрович Саранцев, оператор-документалист, автор фильма “Верность” про Василия Макаровича, пересказал мне слова отца: “Вот сидим мы с ней. Она смотрит мультик, я смотрю на нее. “Нравится, — спрашиваю, — мультик?” Она говорит: “Нравится”. У меня все разрывается внутри. А она смотрит мультик”. Он и в прозе довольно скуп на внешние проявления этой самой нежности, но она задает ей лад. В Шукшине выстрелил редкий сплав мужской нежности и злости. Только “злость” надо правильно понимать. А то скажут потом, что дочка назвала папу злым. Это когда глаза, как лезвия, знаменитые желваки. Злость, когда растоптана нежность. Злость, когда поругана любовь. Злость, когда осмеяно дорогое. Злость, которая неотделима от сострадания. На этом странном сочетании, на этом стыке и рождается электрический разряд, который прошил всю страну.
Одна из любимых моих фотографий — с собакой. Он ее жалеет, эту собаку, но к ней не нисходит. Именно сострадает. А это все-таки собака. Нежность, сострадание, а проще говоря, любовь к человеку и есть первое слагаемое художника. Талант — второе. Помните, у Горького: “Не надо унижать человека жалостью”? Вот Горький, невероятно талантливый, на этом и погорел в конечном счете как писатель. А у Шукшина, который, правда, бегал от всякого пафоса, как черт от ладана: возвысим человека, побережем его состраданием.
— Когда талантливого человека разрывает изнутри, он нередко ищет забвения в алкоголе. В России это извечная беда многих великих поэтов, актеров, режиссеров… У Василия Макаровича тоже были проблемы с алкоголем.
— Мама мне говорила, что она его ни разу не видела сильно пьяным. Выпившим — да, но чтобы лыка не вязал — никогда. В последние годы он вообще не пил. Мне нравится приписываемая ему фраза: “Я свою цистерну уже выпил”.
— Гибель Василия Шукшина на съемках фильма “Они сражались за Родину” до сих пор окутана тайной. Вы думаете, его смерть была естественной?
— Бог весть. Я буду думать, что так, пока мне не докажут противного.
— Екатерина, в школе знали, что вы дочь Шукшина?
— Знали, конечно. У нас была очень хорошая школа, кроме того, в классе учились и другие писательские дети, поэтому это не чувствовалось никак. Были неприятные моменты в разных пионерских лагерях. Помню, мне было лет десять, и доверили мне поднимать флаг дружины — страшно почетно. Но я ведь Эверест не покоряла. Спросила у вожатой: а за что? Она так усмехнулась и говорит: “Авансом”. Мне стало ужасно обидно, но веревочку я подняла.
— Но люди разве не задают вопросы, кем вы приходитесь Василию Макаровичу?
— Разумеется, задают. И, странное дело, не могу просто отмахнуться, именно потому что интерес не ко мне. С возрастом начинаешь без особого удовольствия сознавать, что есть такая штука — ответственность. Ее несет каждый — перед родителями, детьми, супругами, друзьями. В моем случае она имеет дополнительный нюанс, что не делает жизнь легче, но суть не меняется. Как один лишь пример: в самые лихие наши годы, когда все рушилось, люди теряли работу, возникал вопрос, чем заняться, я вдруг поняла, что не могу хвататься за что попало еще и поэтому: не просто отца позорить, а Шукшина.
— Ваш дед — поэт и драматург, отец — писатель, мама — литературный редактор. А вы чем занимаетесь?
— Книжки перевожу. Очень увлекательное занятие. Я ощутила, насколько это интересно, поняв, что, грубо говоря, перевод может быть либо точным, либо хорошим. Михаил Гаспаров, один из корифеев отечественной школы перевода, сказал иначе — о двух путях перевода: к автору или к читателю. Вот тут-то и начинается эта беготня “по-над пропастью”. К кому — к автору или к читателю? А обоим потрафить? Вообще-то выход есть: если поймать и мертвой хваткой держать за хвост музыкальную мысль автора, тогда можно позволить и некие реверансы читателю. Но это крайне сложно. Бывает, действительно невозможно. А сначала, после филфака МГУ, много лет проработала в “Литературной газете”, в основном в международном отделе.
— Ваш муж тоже имеет отношение к литературе?
— Он работал корреспондентом на радио, а сейчас возглавляет представительство немецкого Фонда имени Генриха Белля в Москве. Писать ему приходится много, но в основном политологические статьи.
— У вас есть дети?
— Нет.
— Вы не раз бывали на родине Василия Макаровича — в Сростках. На Алтае по-прежнему живет Мария Ивановна Шумская, его первая жена. Вы с ней знакомы?
— К сожалению, нет, но слышала, что она очень достойная женщина.
— Читала, что вы оказали спонсорскую помощь Дому-музею Шукшина в Сростках.
— Не мое благодеяние. Все от Бога, в том числе и деньги. Более того, это был шукшинский гонорар, а не собственноручно заработанные деньги. Вспомнила сейчас забавную историю, она показательна. Иду как-то на ночную пасхальную службу в храм. Рядом с храмом — ночной клуб. Стена к стене. Совмещение двух реальностей. Вдруг вижу под ногами пятитысячную купюру. Поднимаю, держу в руках. Люди — мимо. Никто не ищет. Иду к свечному ящику и отдаю. Это чья благотворительность? Не моя же.
— Вы часто бывали на Алтае?
— Четыре-пять раз. В Сростках чем-то наполняется до такой степени душа, что начинает распирать. Физически ощущается, сколько в землю, в воздух впиталось работы, горя, трудной радости. Может быть, это от панорамы необыкновенной — Шукшин снял ее в “Печках-лавочках”. Гора Пикет плавно поднимается с одной стороны, где село, и резко обрывается с другой. Огромная концентрация человеческого напряжения. Там ведь не коренные алтайцы живут. По моим подсчетам, Марья Сергеевна (Попова в девичестве) родилась не на Алтае. Поповы и Шукшины (ударение на У) — из самых частых фамилий в Сростках — из Саратовской губернии, столыпинские поселенцы. В Сибирь двинулись ведь не все, кто-то остался на печке. А потом представьте: гигантский Пикет, размером, ну, не знаю, как стадион, и все это пространство заполнено людьми, которые собрались на Шукшинские чтения. Море голов...
Я много дельного читала о Шукшине, но самые точные, очень важные слова принадлежат Михаилу Шолохову: “Не пропустил он момент, когда народу захотелось сокровенного”. Шукшин как бы аккумулировал в себе скопленное за определенное время народом и за него сказал. Как, собственно, и сам Шолохов. Как и всякий крупный писатель.
Иногда меня спрашивают: не обидно тебе, что Шукшина забыли? Я, положим, не считаю, что забыли. Но если спросить, кто популярнее: Шукшин или Пелевин? — ответ не очевиден. Но я спокойна за них за всех: и за Шолохова, и за Леонова, и за Горького, и за Яшина, и за Заболоцкого, и за Шукшина. Настанет момент, захотим мы опять сокровенного либо еще чего-то важного — они вернутся. Вообще-то они никуда и не уходили. Это нам “расхотелось”.