Жизнь артиста балета — это воплощение абсолютной несвободы. Труд, дисциплина, терпение — вот три кита, на которых стоит карьера и примы, и артистов кордебалета. В таком огромном государственном театре, которым является Большой, ощущение несвободы может только сгуститься. С империей шутки плохи, даже если она обита бархатом и позолотой. Мария Александрова — прима. Она не просто заслуженная артистка, палочка-выручалочка, которая может станцевать практически все. Она объективно одна из лучших балерин своего поколения. Наверное, поэтому ни к ней самой, ни к ее танцу слово “несвобода” не клеится вообще. Она способна выдать в зал такой заряд то самоиронии, то эротики, то вполне практического ума, что в ней сразу виден не идеальный механизм для выполнения сложных движений, не безудержная энергия и восторг молодости, а уже взрослый, очень свободный внутри себя человек, всегда готовый сделать свой выбор. А это редкость не только в балете.
— Мне иной раз кажется, что артисты балета — самые бесправные существа. Это так?
— Вы думаете о Большом театре как о монстре. Если это и монстр, то любимый мной. Когда-то я приложила все усилия, чтобы попасть сюда. Когда меня приняли в Большой (после победы на Московском международном конкурсе артистов балета), то ясно дали понять, что успехи в училище — это одно, а жизнь в Большом — это другое. Здесь надо все доказывать заново.
— Трудно было?
— Я начинала с кордебалета. Именно когда стояла в кордебалете, я по-настоящему и поняла, что такое Большой. Но я хотела такой жизни. В каком-то смысле у меня не было детства. С утра до вечера — танцы, станок, занятия. Может быть, мы действительно жили в училище, немного как в монастыре, от чего-то огражденные, но я не чувствовала от этого дискомфорт. Да и с чего бы? Кроме балета у меня была замечательная семья, которая заполняла весь мой мир каким-то абсолютным счастьем.
— Почему была?
— Потому что папы не стало. Но со мной всегда есть моя мама, совершенно обожаемая, бесконечно дорогая, которая пользуется непререкаемым авторитетом.
— Когда вы сказали: хочу быть балериной?
— В восемь лет. Я увидела фильм про Вагановское училище, увидела, как маленькие девочки двигают руками и ногами под музыку, и вдруг поняла, что во всем этом скрыт очень глубокий смысл. До этого я танцевала в ансамбле народного танца “Калинка” и делала все хорошо, но совершенно не понимала, зачем я это делаю. Почему мои ноги двигаются так или иначе. И только когда я увидела балет, когда увидела эти отточенные классические движения, мне открылся смысл, который был во всем этом.
— Родители сопротивлялись?
— Да нет же. Просто они честно предупредили, что, выбирая этот путь, мне во всем придется полагаться только на саму себя, потому что и мама и папа были очень далеки от балета. Это была в чистом виде терра инкогнита… Но моя мама во всем меня поддержала. Наверное, в чем-то я являюсь воплощением ее мечты.
— Значит, вы идеал?
— Если идеал, то очень трудный. Я ведь всегда была достаточно самостоятельная. Всегда имела свое особое мнение, иногда отличное от мнения мамы. Сама выбирала себе друзей. И мама знала, что в этом смысле на меня очень трудно было повлиять. Если предстоит сделать ошибки в жизни, то я хочу их сделать сама, чтобы они были моими собственными. Я и маме так говорила: мама, позволь мне сделать эти ошибки, иначе я не пойму, из чего состоит правильная и неправильная жизнь.
— Если бы у вас был шанс что-то сказать миру, сказать самое важное, очень коротко, что бы вы сказали?
— Трудный вопрос. Наша профессия подразумевает выражение самых тонких, самых сложных чувств человека. Но совершенно молча. Понимаете? Что может балерина сказать этому миру? Я думаю, что молчание в этом случае гораздо красноречивее. Хотя, с другой стороны, говорить надо, потому что мы не глухонемые, язык зачем-то нам дан.
— Особенно если он острый. Вы часто возражали своим педагогам в училище? Своему педагогу-репетитору в театре?
— Педагогу–репетитору — никогда. Я соблюдаю иерархию. Каких бы высот ты ни достигла, но если репетируешь с педагогом — это главный человек в зале. Мой педагог — Татьяна Голикова, с которой я с первых своих дней пребывания в театре. Это отдельный человек в моей жизни, человек, которому я стопроцентно доверяю.
— Вас трудно заставить плакать?
— В начальных классах училища плакала. Потом перестала. Научилась терпеть. Только благодаря полученной закалке я научилась жить в реальной жизни. Не связываюсь с тем, что мне в этой реальной жизни не нравится и вызывает отторжение. Обучение в хореографическом училище сформировало некоторые взгляды, в которые я верю и стараюсь придерживаться. Например, по-прежнему уверена, что надо оставаться на “светлой стороне”. И это несмотря на то, что существую в одном из жесточайших по конкуренции мест человеческого общежития — в театре.
— Почему жесточайшем?
— Потому что люди здесь яркие, профессиональная жизнь их по сравнению с другими профессиями очень короткая. Все происходит гораздо интенсивнее. И антураж, кстати, тоже очень яркий.
— Если вы на “светлой стороне”, то Одетта удается вам лучше, чем Одилия?
— Вообще-то я имела в виду другое. Профессионал должен справляться и с тем, и с другим. Я — профессионал. А что удается лучше — в марте у меня “Лебединое” в Мариинке. Приезжайте и определите.
— Вопрос про грань, где количество переходит в качество. Вы много станцевали?
— Уж если говорить, что я дошла до каких-то пределов, могу сказать: я перетанцевала все стили. Или скажем так: все актуальное и интересное — и модерн, и классику, и нео. И комедии, и трагедии. И на пуантах и на каблуках.
— На каблуках лучше?
— В новом есть то самое непознанное, что настоящий артист балета должен пройти.
— Удивлен вашим ответом. Обычно у артистов классического балета проскальзывает что-то высокомерное ко всему остросовременному.
— Я это прошла в балете “Ромео и Джульетта”. Там были совершенно современные формы. Казалось, даже дикие. Но потом я все это оценила. У всех у нас есть свои страхи, которые накапливаются. Когда ты танцуешь модерн, перед тобой нет никаких стереотипов. Нет строгого канона, как надо танцевать эту партию. Ты в чем-то предоставлена самой себе. И когда ты не знаешь, чем закончится твой путь, ты выплескиваешь все свои страхи. И в итоге получается здорово! Но это и опасно…
— Чем же?
— Тем, что легче. Парадокс, да? Когда перед тобой нет стереотипов, нет канона, как танцевать ту или иную партию, легче определить, кто ты такая. Рамки классики требуют другого. Но требуют и большого мастерства. Показать себя в большом классическом балете — это и опасно, но в то же время это единственный путь достичь вершины. Мне кажется, что в модерне невозможно так раскрыть свою сущность, как в классике.
— Но, наверное, должна быть прививка западной формальной хореографии?
— Западная хореография тоже имеет определенный формат, от которого иногда устаешь.
— Я понимаю, о чем вы. Однообразные, резкие движения, как будто человек танцует в состоянии эпилептического припадка. Это было бы интересно, если бы было только у одного, но когда это у всех, как под копирку…
— Мир уже все изобрел. Он повторяет сам себя. Балетмейстеры избегают сейчас крупной формы. Есть тенденция в 12-минутный формат втиснуть идею, которая требует двух вечеров. Огромное количество одноактных спектаклей появилось, в которых образ не успевает появиться и раскрыться.
— Императорский балет — это всегда и взаимоотношения с властью. Какие они у вас?
— Про взаимоотношения с властью — все правда. Большой театр — часть государства. Его витрина. Без государства именно такой театр не выжил бы, не добился бы тех вершин, которых достиг. Это создает вполне определенную специфику. Так было всегда. В девятнадцатом веке актеры императорских театров жили по уставу, а если в чем-нибудь нарушали дисциплину, то отправлялись на гауптвахту.
Поэтому Матильда Кшесинская избавилась от конкурентки — итальянки Пьерины Леньяни — с помощью МИДа. Леньяни просто не продлили вид на проживание в России, хотя и “Лебединое”, и “Раймонда” ставились именно на нее.
Если служишь в Большом, то необходимо понимать, что у тебя помимо привилегии быть примой Большого есть вполне конкретные обязанности. И обязательства. Я это понимаю и ко всем “политико-культурным” требованиям отношусь вполне ответственно. Не так давно я летала из Парижа, где театр был на гастролях, на один день в Софию, где давали правительственный концерт в честь приезда нашего президента.
Но лично мне кажется, что артисту всегда опасно увлечься “романом с властью”, при этом находясь в “супружестве с искусством”. Как-то незаметно может произойти подмена — что первично, а что вторично, где творчество, а где что-то еще. И надо сказать, что балет Большого вполне оставляет в этом плане право выбора за тобой. О чем говорить: в самые суровые советские времена Майя Михайловна Плисецкая стала легендой, принципиально не становясь “государственной балериной”. Ее пример мне нравится и сейчас, тем более он становится все более актуальным.
— Вне балета вы позволяете себе побыть капризной звездой?
— Капризничаю иногда, но очень редко. Точнее сказать, я довольно спонтанное существо. Могу и на улице что-нибудь отчебучить, если под настроение. Иногда для меня самой загадка — откуда что берется.
— У вас были кумиры?
— Как у всякой девочки, которая учится в хореографическом. Но когда я пришла в театр, то поняла, что все кумиры — это прежде всего люди. Кумиры не рассыпались, но они перестали довлеть надо мной, утратили свою власть. Я развязалась с этим. С возрастом свобода кажется все ценнее.