Папа Чонкина: “В закрытом обществе писатель был гораздо нужнее, чем теперь”
В подмосковных Ватутинках в прохладном саду нас встречают Дженни и Чук — собаки известного писателя Владимира Войновича. Сам виновник торжества (ему исполняется 75) появляется из дома. Передо мной человек, который пережил очень много — и общественных, и личных ударов на его судьбу выпало достаточно. Он — автор антисоветской антиутопии “Москва 2042” и трилогии про солдата Чонкина. Теперь трилогии, потому что третья часть “Чонкина” написана совсем недавно.
Баба Нюра — американка
— Не получалось, много раз пытался. Очень трудно войти, как говорят, в ту же воду. Замысел возник, когда мне было 26 лет, а закончил я почти в 75. Чонкин попадает в Америку, возвращается в Россию времен Горбачева.
Он поедет в деревню, встретится с Нюрой, а потом Нюра к нему в Америку приедет. Хеппи-энда не будет, потому что они оба уже старые люди, но... Она останется жить в своей деревне, просто будет ездить к нему. Когда она первый раз поехала в США, она вернулась с разными подарками односельчанам, поэтому ее стали звать “баба Нюра-американка”.
— Чонкин в Америке начинает постепенно забывать Россию. У вас тоже так было, когда вы туда уехали?
— Нет, во-первых, меня нельзя отождествлять с Чонкиным, во-вторых, Чонкин там дольше прожил, чем я. Я вернулся через 9 лет, и в отличие от него у меня была постоянная связь с Россией, с родственниками, друзьями. Как у него, она у меня не затуманилась.
— В книге можно искать политический привет сегодняшнему дню?
— Можно искать привет всей российской сути. У России есть сегодняшний день, а есть что-то неизменное в характере страны — неизменное или изменяющееся медленно, столетиями, десятилетиями. Я ведь первую часть назвал “роман-анекдот”, чтобы, когда меня за нее будут бить, а меня за нее крепко били, сказать: это же анекдот, что вы придираетесь. Теперь я это название убрал.
— А может, будет продолжение? Приключения сына Чонкина, например?
— Нет, нет. Я задумал с самого начала написать судьбу человека. Назвал ее “Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина”. Меня удивляло, почему никто не спрашивает: а где жизнь-то? Приключений там достаточно, но жизнь должна быть протяженной во времени.
Отравленные сигареты
— Сейчас уже такие камни не бросают, а когда-то в меня бросали камни покрупней, чем в Ахматову. Со мной обошлись покруче: ее из Союза писателей исключили, а меня из Союза писателей исключили, из Советского Союза выгнали и лишили гражданства. Впрочем, не надо забывать, что у нее посадили сына.
— Было страшно?
— Пока человек жив, он боится и малых и больших вещей. Но и привыкает ко всему. В 70—80-е годы у нас была настоящая война государства с инакомыслящими. Но на войне человек в первый день боится каждой пули, потом привыкает и, если тихо, спать не может. Бывает, человек доходит до такого состояния, что ничего не страшно.
— Такое, наверное, у вас было после истории с отравленными сигаретами? Помните ее?
— Тогда у меня было такое ощущение, что одну жизнь я прожил, а вторая — сколько достанется, столько достанется, но бояться уже ничего не буду. Вызвали меня — первый раз в КГБ, другой раз в гостиницу “Метрополь”. В “Метрополе” мое внимание отвлекли: показали какую-то картину на стене и в этот момент, очевидно, подменили сигареты. А я тогда был злостный курильщик, курил много, во время разговора полпачки выкурил. И мне стало плохо, я шел по улице, ничего не соображая и не понимая своего состояния.
— Сейчас курите?
— Бросил, уже почти 20 лет не курю.
— Корень вашей фамилии — “воин”. Известно, откуда она произошла?
— У меня был предок, который упоминается в летописи 1325 года. Его звали князь Воин. Я всего лишь 16-й его потомок.
— Кстати о воинах. Про ваши “контры” с Солженицыным все знают, но он уже очень в возрасте. Не пора ли примириться?
— Меня ругали, что я нападаю на старого больного человека. Но я и сам далеко не молод, и я ж не с кулаками на него — это идейный спор, который может быть в любом возрасте, в любом состоянии, и после смерти. И сам Солженицын никого не щадил, не смотрел, кто стар или немощен. Дай бог ему здоровья, но если он умрет раньше меня, в день похорон я с ним спорить не буду. После — имею право.
Иосиф Виссарионович Пржевальский
— Давайте теперь про Сталина поговорим. Где вы были 5 марта 1953 года?
— Я был в Польше, служил в армии и учился в школе авиамехаников. Как раз мы сдавали выпускные экзамены, и в день смерти Сталина мне попался вопрос по биографии товарища Сталина. Ответил я на “пятерку”, но Сталина я не любил. Когда мне было 14 лет, все кругом говорили, что Сталин великий человек и великий вождь. А я спросил бабушку: что ты думаешь о Сталине? И бабушка сказала: я думаю, что он бандит. Мне это так понравилось и так совпало с моим представлением, что все встало на свои места.
— В третьей части “Чонкина” вы снижаете образ Сталина до предела. У него берут анализы после посещения уборной, стариком называют. В чем цель?
— Сначала это был протест: культ личности Сталина был явлением зловещим. Потом дошло до ерничества.
Когда зловещие фигуры отодвигаются в истории, они приобретают другие черты. Может, на меня влияет еще то, что Сталин и сейчас живее всех живых. Молодые люди почему-то его опять полюбили. А этот человек уничтожил миллионы своих сограждан и установил зверский режим…
— А откуда взялась идея, от которой в последнем “Чонкине” глаза на лоб лезут, что Сталин на самом деле произошел не от человека, а от лошади?
— Если в Интернете набрать “Пржевальский”, то в картинках откроется портрет Сталина. У меня перемешана существующая легенда с моим собственным развитием ее. Было много исследований, что Николай Михайлович Пржевальский когда-то проезжал через город Гори и потом там родился Сталин… Говорили, что Сталин не мог быть сыном сапожника, потому что он был выдающийся человек. И я тоже так считаю: выдающийся, но злодей.
Ну и я подумал, что, наверное, он от Пржевальского и лошади Пржевальского.
Какие чувства владеют людьми, которые Сталина любят, я не понимаю. В Германии очень мало людей, которые по Гитлеру тоскуют, — есть какие-то неонацисты… Хотя в 49-м году был опрос немцев: кто самый великий деятель ХХ века. 70% назвали Гитлера. Германия лежала в руинах. Так что культ личности — это чувство мистическое.
— А как вы считаете, существует культ личности Путина?
— Он не достиг тех степеней, но он есть. Мне не нравится его уклончивое отношение к культу личности. Когда Путин говорит, что президент — фигура символическая, он прав, и к нему должно быть уважение. Но когда президент совершает что-то противозаконное, уважение к нему резко падает. История с Клинтоном характерная.
В Америке президент пользуется огромным уважением. Но если президент, допустим, врет, то это кошмар.
Мерин по кличке Ворошилов
— С какого возраста вы себя помните?
— Мое первое воспоминание — как мы едем куда-то в горах. А родился я в Средней Азии, в Душанбе. Вдруг — удар и пыль. Оказалось, мы столкнулись с какой-то машиной. Мать сказала, что мы почти зависли над пропастью.
После Душанбе мы жили в Ленинабаде. У нас был большой двор, летом все спали на улицах на топчанах, и жизнь текла дворовая. Было много бездомных собак. Ходили собачники, которые их отлавливали. Как говорили, из них потом мыло делают. И был у нас Бобка, здоровый добродушный пес, мы на нем верхом ездили. Однажды появились собачники с арканами — и к этому Бобке. Он от них пятится. Они мне говорят: мальчик, надень на него аркан. Я говорю: хорошо. Подошел к нему и как ударю! И сам кинулся бежать. И он за мной. Так его и не поймали.
Была еще история и с лошадью. Мы жили в эвакуации в колхозе, и я учился ездить на лошади, как все деревенские дети, — без всякого седла. Первый мой мерин был по кличке Ворошилов — очень был похож на него. А вторая лошадь была резвая — Пулька. Бригадир попросил съездить привезти гири, которые у бабушки моей оставил. Я забрался на телегу, с нее на лошадь — высоко же. У нее была уздечка из цепи. Я ей только конец уздечки показал, а она сразу в галоп! Тут собачонка выскочила — и ей под ноги. Лошадь стала на дыбы. Я испугался, встал на спину лошади и прыгнул с нее. Упал, ушибся, лежу в пыли и плачу. А лошадь подошла ко мне, нагнулась и дышит мне в ухо. Тогда я встал, перестал плакать, подвел ее к сараю, залез на сарай, с сарая — на нее и тихо поехал уже шагом.
— Вы писали, что вашего отца посадили по идиотскому обвинению — что за обвинение?
— В 36-м году он был на военных сборах, и они как-то втроем пили чай. Один сказал, что ему кажется, что коммунизм в мировом масштабе построить можно, а в одной отдельно взятой стране нельзя. Отец с ним согласился, а третий донес на них. Отца посадили, и два года шло следствие, у меня даже есть ксерокс этого дела. Следствие закончилось в 38-м году, тогда как раз Берия сменил Ежова — и началась мелкая либерализация. Отцу повезло: ему говорили, что приговорят к смертной казни, а приговорили к пяти годам. Пока сидел, его реабилитировали, но досрочно все равно не выпустили.
— А когда в Москву первый раз приехали, какое впечатление было?
— 3 августа 56-го года я приехал пробиваться в литературу. В полшестого утра пришел поезд. В метро я подошел к эскалатору, посмотрел — страшновато ступать на лестницу, которая сама по себе бежит. Но посмотрел, как люди ступают, и — раз — ступил. А во второй раз уже и побежал, чтобы чувствовать себя москвичом. Было еще рано, и я от нечего делать пошел к Мавзолею. Хотел посмотреть не на Ленина и не на Сталина, а на часовых — мне рассказывали, что они не моргают. Я подошел и увидел, что моргают! Постоял и ушел. Так я и не был в Мавзолее до 91-го года, пока один иностранец меня туда не затащил. А тогда, после Мавзолея, я пошел в Литинститут поступать, куда меня так и не приняли.
С милой рай и в шалаше
— Вы помните вашу первую любовь?
— Мне было 18 лет, я работал на заводе. Мы с приятелем пошли гулять в знаменитую запорожскую дубовую рощу и встретили двух девушек. В одну я прямо сразу влюбился. Да так, что сбежал с работы и из дома и проводил с ней целые ночи, но у нас любовь была платоническая. Хотя я и пытался перевести ее в другую, но она осталась платонической. Она тоже сбежала из дома, мы жили с ней в роще. Нашли какой-то шалаш, и так продолжалось неделю.
— А любовь платоническая и неплатоническая как соотносится для вас, Владимир Николаевич?
— Если я влюблялся в женщину в молодости, я влюблялся только платонически. Она мне казалась таким неземным созданием, что я не представлял, что возможно что-то еще. Когда повзрослел, у меня несколько изменилось представление, и я понял, что возможно что-то другое и это другое не снижает образа…
— Первая любовь закончилась красиво? Или?..
— Я не спал, устал и в конце концов сказал ей: знаешь что, я пойду домой передохну, и ты иди, завтра встретимся. А дома переполох, я еще и на работу не ходил. Опоздание на работу больше чем на 20 минут считалось дезертирством, а невыход — до четырех лет тюрьмы. Отец как-то отстоял меня. Я ее искал потом, а мне сказали, что ее в милицию забрали, оказалось, она была до этого любовницей какого-то бандита. Я пошел в милицию, а там надо мной стали смеяться: наверное, подхватил что-нибудь? Я ушел и больше никогда ее не видел.
— С новой эпохой, как известно, представление о женской красоте меняется. У вас оно изменилось?
— Скажу так. Я знаю многих мужчин даже старше меня, которые поглядывают на молодых девочек. А я их как-то не замечаю, когда женщина моложе моей дочери, я на нее и не смотрю плотоядно.
— Расскажите про ваших детей, пожалуйста.
— Старших детей двое — от первого брака… Старшая дочь Марина умерла в прошлом году… Она жила одна...
Есть такие люди, которые глотают без разбора всякие лекарства. И однажды она мне не позвонила на мой день рождения… Давайте не будем об этом. А младшая дочь живет в Мюнхене, она преподает немецкий язык и написала три книжки. Ей будет 34 года. Сын, 45 лет, живет в Москве, архитектор и дизайнер.
Я ведь молодожен. Мы оба вдовцы со Светланой Яковлевной и вот сошлись недавно. У меня никогда никакой дачи не было, это (показывает на дом и сад. — Прим. авт.) все ее. В Мюнхен время от времени езжу, навещаю дочь, а живу здесь, в Ватутинках. В Москву езжу редко — пробок не люблю. Я 25 лет прожил в Москве, пока не выгнали, и очень ее любил. А сейчас гулять по ночной Москве небезопасно, по-моему.
“Не хочу, чтобы меня проклинали”
— С писателем трудно жить в бытовом плане?
— Со мной, мне кажется, нет, но моя покойная жена считала, что трудно. Я покладист, неприхотлив, мне много не нужно. В этом огромном доме у меня мастерская и спальня. Я встаю — и сразу к компьютеру, он тут же, в спальне, и больше ничего мне не нужно. Можно сказать, в коммуналке живу. Жена очень гостеприимная, у нас часто бывают гости, а я вот живу в одной комнате.
— Вы с компьютером на “ты”?
— С 83-го года. Я, наверное, первый русский писатель, который начал писать на компьютере. Мой первый компьютер стоил 25 000 марок — как хорошая машина. В нем было 5 мегабайт, и мне казалось, что это такая огромная память! Я целый роман на нем написал — “Москва 2042”, так что он себя оправдал. У меня тема компьютера уже в том романе возникла, герой привозит с собой в будущее флоппи-диск, они тогда были большие, гибкие и с очень маленькой памятью. Я преувеличил, что там много памяти.
— А как вам сознание того, что вас проходят в школах и вузах: например, в теме “Утопия и антиутопия ХХ века” — Замятин “Мы” и Войнович “Москва 2042”?
— Двояко: мне и лестно, и страшно. Когда учеников заставляют что-то учить, они начинают это так ненавидеть. Я помню, как мы ненавидели Чернышевского. Рукопись “Что делать” была утеряна, а какой-то человек нашел и принес Некрасову, так поколения советских учеников проклинали этого человека! Вот я не хочу, чтобы меня проклинали.
— Про ваше увлечение живописью еще не поговорили…
— Одно время я сошел с ума, в 62 года начал рисовать, и это занятие меня так увлекло, что я бросил писать. Я ни на что не рассчитывал, ни на деньги, ни на что, но так был увлечен самим процессом, что ночью вскакивал и бежал рисовать. Потом это сумасшествие понемногу прошло. Я думал, смогу, как у Маяковского, — “землю попашет, попишет стихи”, немножко попишу, немножко порисую. А у меня не получается. Я или тем увлекаюсь, или этим.
— А с литературой такое возникает, что ночью вскакиваете?
— Да, когда писал третью часть “Чонкина”, и ночью вскакивал, и ложился поздно, и вставал рано.
Поэт в России больше, чем…
— С кем из писателей вы общаетесь?
— Мало их осталось. Время от времени с Аксеновым — мы одного поколения и общей судьбы. С критиком Бенедиктом Сарновым. С Беллой Ахмадулиной — тоже редко. Мы все уже старые, трудно ехать куда-то.
— А вы согласны с тем, что литература сегодня утратила свою роль?
— В закрытом обществе писатель был гораздо нужнее, чем теперь. Только через литературу можно было узнать сколько-то правды и найти ответы на вопросы. Теперь человек ищет ответы в церкви, у психолога, сексолога, адвоката. Писатель был всем. В открытом обществе это не нужно. Те, кто читает макулатуру, раньше читали серьезное, искали там ответы, а теперь они ничего не ищут. В Америке даже образованные люди говорят, что литература — это всего лишь род развлечения.
— Поэт в России больше, чем поэт?
— Но все-таки поменьше, чем прозаик, как я говорю.