Посмертно живой

“68 человек вывез из-под развалин Грозного во время штурма города техник нашей танковой роты. Даже фамилии его толком не помним. Звали вроде как дядей Гришей, сам — взорвался на девятой ходке”, — отрапортовали генералу Чижу, прибывшему из Москвы, те, кто остался от 306-го мотострелкового самарского полка.

Генерал спешил возвратиться домой: “Звезду герою посмертно”, — начеркал карандашом на клочке бумаги. Жене наказали ждать похоронку. Друзья раскупорили за упокой.

Расторопное начальство мигом соорудило мраморную плиту на кладбище — ведь тела дяди Гриши так и не нашли.

Его памятник открывал бесконечную Аллею Славы в военном гарнизоне Рощинский, что под Самарой.

— Я лежу в госпитале, рука перебита, даже позвонить домой не могу, вдруг ко мне ребята из палаты подбегают: “Дядь Гриш, сейчас по радио передали, что ты официально Герой России, но почему-то к награде тебя посмертно представили”, — вспоминает Григорий Кириченко.

Не до этого сперва было, чтобы родным о себе сообщать, но тут спохватился, попросил солдатиков черкануть жене Иринке хоть несколько строк: “Лапочка! Я живой. Целую, Гриша. Привези одеться чего-нибудь, лежу голенький”, — просто и по-домашнему, чтобы не испугалась.

А сам меж тем сражался с хирургами, чтобы не ампутировали руку.

— Все бросила и приехала в детскую кардиологию в Волгограде, Гришу определили туда — раненых было столько, что все больницы ими переполнены. Для меня, чтоб ухаживала, сдвинули две детские кроватки, — вспоминает Ирина Кириченко. — Первое, что попросили мальчишки в палате: “Тетя, купите нам трусы и шампанское, а то Новый год так и не отметили”.

Обычная вроде намечалась командировка.

Им даже не сказали, что едут на войну. Техник дядя Гриша взял с собой в Моздок шесть бутылок водки, положил их в десантный отсек БМП-2, туда, куда потом будет складывать раненых и трупы.

— Шесть новогодних дней не то что без выпивки прошли — без жратвы и без сна. Когда начался первый бой, действовали как роботы, сознание вырубало напрочь, едешь, стреляешь — все на автомате. Ни страха, ни мыслей — только давишь огневые точки, как в компьютерной игре — справа, сверху, снизу… Качаешь маятник, высунувшись в каске из люка, чтобы снайпер не подснял.

Один из бойцов их роты ударил по пустому дому. Что неподалеку от площади Минутка.

Миг — и одни руины. Нервы сдали?

“Там квартира моя… была, — объяснил. — Пару лет назад из Грозного всей семьей в Россию перебрался. Не хочу, чтобы в меня кто-то, сидя в моей собственной кухне, целился”, — и расплакался.

Белый джип войны

А у семьи Кириченко прежнее место дислокации — приграничный таджикский Термез. Там тоже было весьма неспокойно. В октябре 1994-го вместе с женой и дочкой вернулись в Россию, под Самару — наконец-то из войны в мир.

— Приехали совсем пустые, ни продуктов, ни вещей, — вспоминает Ирина Кириченко. — Первое время спали на столах в пустом гарнизонном клубе. К нам один лейтенантик знакомиться пришел, Дима Прохоренко. Принес с собой мешок свежей капусты. Угостил, чтобы не голодали: “Нате, дядя Гриша, у нас дома еще есть”.

Через два месяца в Чечне Диму Прохоренко отдали под трибунал за неподчинение приказу вышестоящих командиров. Тот отказался повести в бой необстрелянных новобранцев. “Пойду сам, но не поведу на верную смерть зеленых ребят”.

До суда не дошло — Дима погиб 1 января. И дядя Гриша прорывался сквозь чеченские блокпосты, везя тело лейтенанта в сторону аэропорта Северного. На пятой ходке…

О чем он думал тогда? Вспоминал ли дареную капусту — такие вкусные пирожки из нее Ирка забацала, и тушили, и солили...

А может, снова и снова прокручивал в голове маршрут через Майкопский перевал. 127 километров. 27 декабря в 5 утра вышли из Моздока.

Танки застряли в пахоте, месили гусеницами оставшуюся с осени грязь. Остановившийся танк — это мишень, чеченцы могут “Градом” пройтись по нему в любую минуту. Спали под БМП, прямо в земле рыли траншеи.
Собирали иней и пили, процеживая его через марлю.

Каждый чистил свое оружие. Меняли форму на новую, срывали с погон звездочки, чтобы не опознали. Мальчишки вытаскивали из-за пазухи банки тушенки, а вместо них засовывали боеприпасы. “Побольше гранат берите, ребята. Это ваш хлеб на войне”, — приговаривал дядя Гриша.

Шли на город — свой? чужой? — пушечные дула держали “елочкой”. Пришлось “болгаркой” отверстия подтачивать, чтоб к БМП-2 вертолетные пушки подошли — других не было.

31 декабря сверху была дана команда — танкам на штурм. С картами Грозного 47-го года выпуска.

“Мы вошли в город — он был пуст. Ни одного чеченца не увидели. Только русские старухи и дети высовывались из окон. А между ногами, сбоку — торчали дула пулеметов, — продолжает Григорий Кириченко. — Самое страшное — это предчувствие. Аж поджилки дрожат. Когда знаешь, что ты на мушке, но не видишь врага. Вот на проспекте слесари газопровод ремонтируют — а может, это боевики, нас ждут, издалека и не разобрать. Но они не стреляют, и мы тоже молчим в ответ. Движемся дальше по городу, на тяжелых машинах, неповоротливые, как слоны в посудной лавке…”

И — тишина.

БМП Кириченко шла второй слева, сразу за танками, на перекрестке их колонне наперерез выскочил белый тонированный джип. Чей?

Кто-то из наших ударил по нему. Не выдержал. Взрывная волна отнесла ошметки внедорожника на десяток метров вперед, и тут же прорвалось напряжение — гнойным нарывом.

Началась война…

— Я понял, что спасать машины в этом аду уже бессмысленно, и начал спасать людей. Сучья свадьба…

Обгорелые трупы вырывали прямо с сиденьями из танка, я вытаскивал из-под обломков раненых мальчишек и складывал их к себе в “десанты”. Один раз увидел солдатика, который вылезал из подвала, шел на меня, растопырив руки. Лицо обожжено, глаз нет.

Он заплакал в тот день лишь раз: когда увидел, как свои лупят по своим, уже не разбирая. Екатеринбургские части, вошедшие в город под вечер 1-го, вдарили по новосибирцам. Бой продолжался целую ночь. До семи утра. Пока в предрассветной дымке наконец не разобрались, кто где. Поздно.

Дядя Гриша пытался кричать, предупредить — но его не слышали.

Он метался по забетонированным грозненским улицам (асфальт в городе из-за боязни землетрясений никогда не прокладывали) НИЧЬИМ солдатом — его полка уже не существовало. Один, совсем один, без бронежилета, лишь в маске.

И обе враждующие стороны принимали его за своего. Первая ходка, вторая, седьмая.

Смешались трупы и живые. Он их не считал. То, что дядя Гриша вывез из Грозного 68 человек, посчитают позже за него.

Среди них — раненый командир их полка Ярославцев: “Тот потом погиб, уже на гражданке. В машине перевернулся. В отставку выходил, хорошо обмывали”.

Полуживой танкист Леша Резниченко. Он потом еще в гости заглядывал не раз. “Хороший был парень, этот Леша, — качает головой Ирина Кириченко. — Жаль его. Утонул несколько лет назад по пьянке в Рощинском”.
Они все так и не вернулись с той войны.

Даже те, кто вроде бы выжил, спасенные техником роты. Эх, дядя Гриша, да разве ж от судьбы убережешь…

Черный тюльпан

Ровно через год, зимой 96-го, старший прапорщик Григорий Кириченко попал в Георгиевский зал Кремля. Награждал его Борис Ельцин. За минувший “Новый год”.

Дядю Гришу и еще с десяток человек, кто получил Героя за первую Чечню. Фамилии и звания президент зачитывал прямо с листка:

— Званием Герой России и медалью Золотая Звезда награждается старший прапорщик Григорий Сергеевич Кириченко. Посмертно.

Стоящая позади женщина из администрации потянула главу государства за рукав: “Борис Николаевич, Кириченко-то живой, вот он к вам идет”.

— А, да, значит, ошибочка вышла, — ничуть не смутился первый президент. Приобнял дядю Гришу, похлопал по спине.

“Рядом со мной после награждения сидел Павел Грачев, министр обороны. Я, помню, обернулся к нему и спросил, осмелился даже на “ты”: “А правда, что ль, у тебя день рождения 1 января?”

— Я вначале, когда из госпиталя вернулся, нормальный был. После Афганистана и Таджикистана это моя третья война все-таки. Жена Ирка меня бриться заново учила, купала меня сама, прострелянная рука-то совсем не двигалась. А следующей осенью меня послали в Ростов — опознавать и развозить по матерям те трупы, что удалось вывезти из Грозного.

Больше послать было некого.

Из 470 человек в их полку в живых осталось меньше десятка. 136 пропали без вести.

Крайний — вновь дядя Гриша. Ему не привыкать быть “черным тюльпаном”.

— Тут-то у меня крыша и поехала. Когда из города в город, из Ханты-Мансийска в Сочи, везешь “груз-200”.

Мальчиков, с которыми даже познакомиться не успел, — опознавал по номерам на башнях танков. На кладбище старшие офицеры прятались, чтоб их матери на куски не разорвали, оставляли меня одного. Шатался, но выстаивал на ветру. Вернулся к Ирине и в первый же вечер, когда мы с ней ужинать сели, я вдруг посмотрел в окно и закричал: “Прячься под стол, на детском саду два снайпера сидят…”

Не спал ночами. Кричал. В бреду. В полуяви. Дергал больной рукой, словно перезаряжая автомат.

Жена брала его голову, клала себе на грудь, убаюкивала: тихо-тихо-тихо…

“Все прошло, Гриша, твоя война уже кончилась”.

…Нет больше на земле того самарского полка. Через несколько месяцев после неудачного штурма Грозного его расформировали. Потом собрали новый — как паззл — с другими людьми.

Оставшихся в живых офицеров, прошедших первую Чечню, раскидали по разным уголкам страны — от Ростова до Курил.

“Нельзя наших было оставлять вместе, мы шальными стали и ничего больше не боялись — ни командиров, ни черта лысого — одно мерило ценностей: “Где ты был 1 января 1995-го?”

Никогда прежде дядя Гриша не общался с журналистами. Даже фотографию свою не дал в Самарскую книгу памяти. Только жене о тех днях и рассказывал. “Тише, Гриша, тише”.

Сейчас немного приутих. Вроде и жизнь налаживается. Если бы еще не вспоминать...

— Хожу иногда к себе на могилу. Внука вот сфотографировал возле надгробной плиты. На память, — повторяет Григорий Сергеевич.

И не может молчать, и вновь срывается на крик. Чтобы слышали те, кто всегда незримо присутствуют рядом. Лейтенант Анохин, Эдик Перепелкин, Чегодаев Алексей…