Утром пришли в редакцию муж с женой. Приехали из Татарстана, из деревни — обратиться в центральную прессу. Понятные русские люди, с натруженными руками и обветренными лицами.
Беда серьезная. Сын пошел в армию, но за две недели его довели до такого состояния, что родители, приехав навестить, ужаснулись и забрали ребенка домой. А что оставалось делать, он рассказал, что с ним вытворяли, и по всем человеческим законам родителям невозможно было оставлять в лапах извергов своего мальчика, рожденного и выращенного в любви и заботе, доброго, воспитанного, мастеровитого.
Он так изменился за двенадцать дней — они с трудом его узнали. Шел боком, хромал, глаза тусклые. Провожали здоровым, а привезли с черепно-мозговой травмой, переломом ребра, отбитыми почками и вывихом шейного позвонка. Надо лечить, а в больницу не кладут — нет паспорта, отобрали то ли в военкомате, то ли в части.
Отец отнес в военкомат объяснительные: сына, мол, мы увезли потому, что в части неуставные отношения. Через пару месяцев домой приехали военные. Угрожали расправой, дисбатом, ФСБ, угрозыском. Отец сказал, что сына не отдаст. В их части только недавно повесились четыре солдата, и у них еще хватает совести говорить, что там все в порядке.
Приходили военком, участковый, пугали, довели жену до предынфарктного состояния. Устроили слежку за их машиной, остановили как-то на посту ДПС, из кустов вылезли военком и участковый, потребовали проследовать в отделение на предмет поиска наркотиков. Отец был за рулем, сзади жена и сын. Поехали, на перекрестке отец их высадил. Они побежали, участковый целился из пистолета, кричал: “Стой, стрелять буду”. Военком в это время потерял наручники, стоял, ждал участкового, и потом они очень долго искали их в парке. Народ, проходя, спрашивал у жены, что они ищут. Она говорила, что они потеряли наручники, которые военком хочет надеть на ее сына, избитого в армии, чтоб с серьезными травмами отправить его снова в часть.
О, Россия, колченогая тройка-Русь, страна идиотов в мундирах…
Короче, родители устали смертельно и двинули в Москву искать защиты. Все же ясно. Сын получил в армии такие травмы, что служить больше не может. У него постоянно болит голова, он в тяжелом психологическом состоянии. Они, как родители, не могут снова отправить его в часть. Его там просто убьют, и все. Или искалечат окончательно, как Сычева. Их неотъемлемое право — защищать своего ребенка, и никто не может у них это право отнять. Ни военком, ни участковый, ни министр, ни президент. Поэтому они приехали в Москву.
У них приняли заявление в Генпрокуратуру — единственное достижение. К уполномоченному по правам человека Лукину не пустили. В Общественной палате сказали писать письмо, хотя там, говорят, уже даже полы завалены письмами, ступить некуда. Теперь вот пришли в редакцию: что вы нам посоветуете.
А что я могу посоветовать? В покое их не оставят. Измучают, доведут-таки до инфаркта. Хотя они абсолютно правы — перед людьми и перед Богом, защищая своего ребенка от надругательств и побоев. Но даже самым правым людям в нашем государстве позволяется жить спокойно до тех только пор, пока они не столкнутся с самим государством. Впрочем, все равно, слава богу, что они увезли мальчика, забрали его из этой клоаки, — по крайней мере, сегодня он жив. Неизвестно, что будет дальше, но сегодня он жив.
В тот день мне надо было еще ехать к другой маме. У которой сын не жив. Год промучился в армии — и больше не смог. Совсем недавно, восьмого июня, сорока дней не прошло.
* * *
В военные отделы гражданских газет информация стекается по двум каналам. Один канал — это несчастные родители срочников и бесквартирные офицеры. Отсюда идет негатив. Второй канал — пресс-служба Минобороны, отсюда течет позитив: учения, пушки, самолеты, герои. Второй канал соотносится с первым посредством “дайджеста прессы” — выборки статей на армейскую тему, которая каждое утро ложится на стол министру обороны.
Сын мамы, к которой я еду, как раз занимался тем, что готовил такие дайджесты. Мамин знакомый, полковник Генштаба, устроил его служить в пресс-службу. Приписан он был к части в Баковке, но жил в комендатуре, как прикомандированный к Генштабу. Казарма в здании Минобороны на Арбате. В шесть утра приходил в Управление информации, вместе с другими такими же срочниками читал газеты, вырезал, сканировал… К восьми заканчивали, дайджест отправлялся начальнику управления, а они перемещались в пресс-службу и до вечера мыли там полы, прибирались, чинили компьютеры, ездили с поручениями по Москве… Все бы ладно, но в казарме ждали “деды”. Бесконечно требовали денег. Бесконечно избивали, унижали, оскорбляли. Он брал деньги у матери, но “деды” были ненасытны. Просил милостыню на Новом Арбате. В мороз давали хорошо, весной перестали, а с него требовали полторы тысячи в неделю.
…Мама в черном платке, молодая, красивая, плачет, не понимает. Всюду фотографии, цветы, свечка горит. “Я надеялась, после Андрея Сычева они испугаются, приструнят “дедов”. Нет, ничего не изменилось. Сын мечтал, что когда закончит служить, все им выскажет, назовет этих подонков, которые били его и унижали, и командиров, которые их покрывали и брали взятки”.
Он назвал их. В предсмертной записке. Написал и шагнул с балкона десятого этажа, Новый Арбат, 16, рядом с кинотеатром “Октябрь”, там еще внизу аптека. А Генштаб — в пяти минутах через дорогу.
* * *
Первый мальчик служил там, где пришлось. Второй был устроен по знакомству на теплое местечко. Первый находился далеко от министра, второй — в том же здании, на том же этаже. Но это его не спасло. Потому что везде одно и то же.
В редакцию приходит столько писем и звонков от родителей, что мы каждый день можем публиковать подобные истории, и все они будут об одном и том же. О том, что служба в армии представляет реальную угрозу для жизни и достоинства солдат-срочников, но руководство страны категорически не желает этого признавать. И пока не признает, так оно и будет.
“Знаете, что меня поражает, — говорит мама, беседовавшая уже и со следователем, и с сослуживцами, и с командирами, — мужчины реагируют так, будто это нормально, что моего сына избивали, унижали. Ну и что, говорят, меня тоже били и унижали, всех бьют, это школа жизни, школа мужества, так принято”.
Меня тоже это поражает. Представьте, женщины стали бы говорить молоденьким девушкам, дочерям: “Подумаешь, тебя изнасиловали, всех насилуют, это нормально, меня насиловали много раз, и ничего, это школа жизни, школа женственности, так принято”.
Женщина ведь никогда так не скажет. Даже если случилось в ее жизни насилие, будет молчать, постарается забыть о нем как о мерзости и позоре. А мужчины не стыдятся пережитого надругательства. Наоборот, гордятся им. Куда ты катишься, колченогая тройка-Русь?