Эдуард и Татьяна Петровы, он — в программе “Честный детектив”, она — в соответствующих новостях выводят на чистую воду всяческих поганцев земли русской. Но мир, несмотря на их бесстрашные расследования, почему-то становится все страшнее и беззащитнее. Так, значит, вся их работа коту под хвост? Все напрасно?
— Таня, вы дома с Эдиком только о бандитах разговариваете?
— Конечно, нет. Сюжетам из наших криминальных программ мы можем уделить максимум минуты три. Правда, когда Эдик мне рассказывает что-то, используя криминальный жаргон, я его понимаю с полуслова.
— По ночам маньяки не снятся?
— Нет. Хотя я и рассказываю о страшных убийствах, но не пропускаю это через себя до конца. Потому что если каждую трагедию воспринимать как личную, тебя надолго не хватит.
— А в то же время зрители по другую сторону экрана все эти ужасы смотрят, попивая чаек, после чего вас, криминальщиков, обвиняют в том, что вы делаете людей бездушными.
Таня: Я плачу над сюжетами про детей, поскольку сама стала мамой. Когда рассказываю о том, как матери убивают новорожденных, у меня комок в горле.
Эдуард: Свои мысли нужно оставлять при себе. Обидно, когда коллеги с пренебрежением относятся к тем, кто занимается криминальным расследованием. Они считают, что это очень грязная работа, а мы — мусорщики. Но мусорщики-то занимаются полезным делом. А криминальная журналистика действительно себя изживает. Она становится орудием для сведения счетов бизнес-кланов или криминальных структур.
— Но мы же знаем, что зачастую государственные силовые структуры являются разновидностью структур криминальных.
— Согласен. Но я имею право на выбор темы и знаю, что никто не будет указывать мне, как ее делать.
— А если я тебе не поверю и скажу, что иногда ты получаешь заказ?
— В команде Добродеева слово “заказ” отсутствует. К счастью, на меня еще не было ни одного покушения: на журналиста нападают тогда, когда это связано с грязными деньгами и люди не отрабатывают деньги или слишком много просят.
— Значит, если ты работаешь на государство, у тебя все нормально?
— Если вдруг мне захочется заниматься темными делишками, это обязательно станет известно. Вот что значит “работать на государство”. Мне делали много предложений снять передачи на разные темы. Вы думаете, не приходят такие люди? Да постоянно. Так прямо и спрашивают: “Сколько стоит ваша программа?”
— Но люди-то слабы. Ты слаб, Эдик?
— Нет. Пока.
Таня: Я ему говорю: “Эдик, если б ты брал взятки, мы давно бы уже были миллионерами”. Столько денег, сколько предлагали Эдику, думаю, никому не предлагали.
Эдуард: Это дело принципа. Прикольно не брать деньги. Я независимый человек, поэтому меня боятся и уважают. Я приезжаю в регион, и меня принимают как ревизора. Знают, со мной договариваться бесполезно. Поэтому я до сих пор в эфире.
— Но есть и журналисты-взяточники, и тебе они известны лучше, чем мне.
— Те, у кого есть большие дома, собственные крокодилы, павлины у них ходят во дворах, шикарные машины.
— Зачем ты недавно делал программу про украинского маньяка? Чтобы рейтинг повысить?
— Между прочим, за эксклюзивное интервью маньяк просил один миллион долларов. Конечно, мы ничего не платили. А история на самом деле необычная. Человек за 25 лет совершил более 120 убийств. Куда смотрела милиция? Маньяк же оказался бывшим сотрудником МВД. Это полный развал силовых структур. Мне было очень обидно за родителей убитых девочек, которым угрожали: “Молчите об этом!” Но они написали Горбачеву, который был тогда генсеком. А начали его ловить еще при Брежневе.
— Эдик, после твоих расследований и Таниных новостей жить-то хочется?
— А жизнь прекрасна, как говорит один чиновник на одном развлекательном канале... Криминальная журналистика — не просто каждый день убийства, изнасилования, маньяки, грязь, кровь… Мы еще защищаем интересы граждан, делая много экономических программ. У нас в отличие от других криминальных передач — реальные истории и нет подставных актеров.
— Ты должен мечтать, чтобы великая криминальная революция в России никогда не кончилась. Ведь это твой хлеб.
— Россия — большая страна, историй много. Я отношусь с уважением и к зрителям, и к своим “героям”, поэтому на встречу даже с самым страшнейшим подонком приду в костюме и в галстуке. И они это ценят... В нашей стране главная тема сейчас — коррупция в органах власти. Я с удовольствием буду показывать программы о высокопоставленных чиновниках в наручниках, потому что это самые главные преступники в нашей стране.
— Ты хочешь остаться в чистом костюмчике во всех отношениях?
— Хочу, чтобы меня ни в чем не упрекали, не говорили, что я снимаю программу, чтобы кого-то замочить. Я не мочу. Уж если что-то рассказываю, то основываюсь на материалах уголовного дела и всегда предоставляю человеку возможность высказаться в эфире. Мы не сидим в редакции, а ездим по городам, по селам, идем в грязные сизо, где сидят больные люди. Мне не страшно зайти в камеру и общаться с осужденными по два, по три часа.
— Расскажи о самых громких своих делах.
— Я был в Чите. В Сибири рубят лес и уже почти весь вывезли в Китай. Чиновники там очень богатые, таможенники сытые. Пограничники, милиция разъезжают внаглую на “Лексусах”. Меня так и спросили: “Какого черта ты в Читу приехал? Ты чего, смелый?” На дворе 2005 год, и мы работаем на государственном телевидении. А им — наплевать. Я ответил: “Просто мне за державу обидно”. Они живут уже в другой стране, а на службу приходят только для того, чтобы срубить бабки, устроить ребенка в какую-нибудь западную школу и имитировать, будто они служат на благо России. Они забыли, что такое Россия.
— Но Чита и есть Россия...
— А на Сахалине полное слияние силовых структур с бандитами. Там нет границы: корабли спокойно идут в Японию и тоннами сгружают крабов. Японцы платят налом прямо в порту. Люди зарабатывают миллиарды. И все довольны. В Астрахани — черная икра, в Карелии — лес. Все сидят на чем-то и собирают бабки. Я приезжаю туда, и “муравьи” сразу разбегаются. Вот спрашивают, почему меня еще не убили. Но там понимают, что в этом случае у них будут большие проблемы. Я вот горжусь, что до сих пор живу в двухкомнатной квартире.
— И чем ты гордишься? Те же “жирные коты” тебе скажут: “Ну и дурак”.
— Зато, может быть, скоро я приду к ним в камеру и скажу: “Ну и кто из нас дурак?!”