Путь секретаря Генсовета “Единой России” Валерия Богомолова наверх был тернист и ухабист. Однажды будущего “медведя” даже чуть не съели волки... Теперь Валерий Николаевич сидит в теплом, уютном кабинете в Банном переулке, но с ностальгией вспоминает былые времена.
Из досье “МК”
• Родился в 1951-м в Архангельске. Окончил Вологодский госпедуниверситет (“История и обществоведение”). Член КПСС (25 лет стажа).
• Год работал в Захаровской восьмилетней школе. Затем служил в армии.
• Окончил аспирантуру Вологодского госпедуниверситета, преподавал на кафедре всеобщей истории Череповецкого госпединститута.
• 1986—1988 гг. — научный сотрудник Института научной информации по общественным наукам Академии наук СССР.
• 1988—1992 гг. — 3-й секретарь посольства СССР в Берлине, затем 2-й секретарь посольства России в Берлине.
• В 1992—1996 гг. — преподает в Российской академии госслужбы при Президенте РФ.
• С1996-го — собкор газеты “Трибуна” в Венгрии.
• 2002 г. — советник спикера Совета Федерации; начальник Управления кадров и госслужбы аппарата СФ.
В марте 2003-го избран II съездом “Единой России” на должность секретаря Генсовета партии.
• Депутат Госдумы по списку “ЕР”.
“Уж женщину-то я уговорю!”
— Почему вы из Архангельска учиться поехали в Вологду, а не в Москву? Денег не хватало? Или знаний?
— Я закончил школу в довольно сложных условиях: умер отец, и возникло множество проблем — моральных и материальных. У меня была голубая мечта — стать юристом. Но я считал, что ехать из Архангельска в Москву или Ленинград в таком... несколько подавленном состоянии, без отца, было абсолютной иллюзией. Была у меня мысль пойти поработать два года. Мама одна зарабатывала, и мне хотелось ей помочь. Она получала меньше 100 рублей, была продавцом в магазине... Я, когда уже в институте учился, каждый день ходил разгружать вагоны то с песком сахарным, то еще с чем. Весил я тогда 61 килограмм, а мешок — 100. Тяжелая была юность.
— Обычно видеть своих детей педагогами хотят люди, у которых не было возможности получить хорошее образование...
— Папа имел среднее специальное образование, а мама — просто среднее... Был период, когда мама очень боялась, что я без отца могу сойти на какой-нибудь не совсем праведный путь. Она почти на коленях стояла передо мной и умоляла: “Сынок, миленький, поступай куда-нибудь учиться. Ты — упорный человек, у тебя чистая голова. Поступай куда-нибудь в высшее учебное заведение”. К точным наукам у меня никогда не было любви, хотя школу по этим предметам я закончил с хорошими оценками, но так быстро забыл, что, если вы меня сейчас спросите таблицу умножения, я после семи задумаюсь... Решил поступить в педагогический.
— При поступлении взяток не давали?
— Нет. Но поступил, так скажем, не без посторонней помощи. Однажды я ехал в общежитие на автобусе. Смотрю — девушка, молодая такая, симпатичная. Усаживаюсь рядом, начинаю разговаривать. Она спрашивает: “Вы откуда такой развеселый?” Я говорю, что сдал на пять экзамен по истории, русскому и литературе, но самое главное препятствие — немецкий язык; скорее всего хорошей оценки я не получу, знания мои очень слабы. Она спокойно так говорит, как будто знает: “Там, кстати, женщина будет принимать экзамен по немецкому”. — “Ну если женщина, тогда я точно четверку получу! Уж женщину-то я уговорю! Это проще простого. Если еще симпатичная женщина, тогда точно уговорю”.
И вот экзамен. Открываю дверь, а там сидит эта девушка из автобуса! Был не просто шок — я не знал, что делать! Спрашиваю: “Мне, наверное, уходить?” — “Нет, почему же? Вы так расписали свои действия, мне стало интересно. Тащите билет”.
Настроения никакого, желание обольщать пропало напрочь. Я признался, что знаю экзамен на тройку, но если она поставит мне четыре, обещаю, что выучу немецкий и буду знать его не хуже, а может, даже лучше ее. Она поставила четыре, убедил. А немецкий язык стал для меня вторым родным, на нем даже думать иногда быстрее... и скрывать свои мысли.
“Десять дней не могли разжечь печь”
— Как выглядела Захаровская восьмилетняя школа, когда вы там преподавали? Небось были первым парнем на деревне?
— Мне тогда был 21 год. Но на девушек я не смотрел, потому что в Захарово приехал работать вместе с женой. Мы получали зарплату по 100 рублей, еще нам тогда дали по 100 рублей подъемных. Таких огромных денег ни я, ни она в руках никогда не держали — 400 рублей! Моя стипендия в институте была 28 рублей. Потом я дорос до 36, отличником стал.
За две недели мы деньги спустили полностью! Даже не помню как. Какие-то дурацкие конфеты покупали, шампанское, в общем, все, что можно было приобрести для сладкой жизни в сельпо. Потом наскребли где-то 70 рублей и на них жили оставшийся месяц.
А школа была деревянной, одноэтажной, напоминала барак. До того я никогда не работал, не жил долгое время в деревне, и мне все было в новинку.
Ко мне многие относились настороженно. Я был нестандартным человеком, мог во время объяснения нового материала сесть на парту верхом, мог сказать то, что другие боялись говорить, особенно о политике. В общем, чувствовал себя свободным человеком.
— Почему вас в деревню занесло?
— Я был к этому времени секретарем комсомольской организации, мне нужно было выступить с каким-то ярким почином, чтобы люди не оставались в городах, а ехали работать в глубинку. И на одном из таких собраний меня спросили: “А сам-то ты куда поедешь?” И я ответил, что поеду в самую глубинку! Этим местом оказался Кич-Городецкий район, четыреста километров от Вологды, тайга. А во-вторых, я к этому времени уже был глубоко и трогательно влюблен в свою будущую жену, а она родом из Кич-Городка, районного центра Вологодской области.
— Каким был быт Валеры Богомолова — школьного преподавателя?
— Нас с женой поселили, как молодоженов, в дом учителей. Это была хорошая русская изба с печью посредине. Готовить не готовили, потому что считали, что денег было много, топить не надо было, и мы наслаждались запахом свежерубленого дома. Потом настала зима... Что мы только не делали, чтобы зажечь эту русскую печь, — и керосином дрова поливали, поджигали, но ничего не горело, только дым в комнату шел. В общем, через 10 дней мучений я пришел к директору школы и сказал: “Хоть режьте, но жить там не будем. Поселите нас в мезонин над интернатом”.
...Учителя должны были ходить по ученикам, смотреть, есть ли у них дома место для занятий, и так далее. Село Захарово находится как бы в котловане, деревни кругом на холмах. Вроде бы близко, напрямую, а на самом деле — полтора-два километра до каждой. И вот зима, темно, идем мы с женой из деревни. Слышим — за нами собаки бегут. Надя говорит: “О, собачки тоже решили прогуляться! Только что-то они молчат?” Тут я понимаю, что это не собаки. Собаки — они головой свободно вертят, когда по сторонам смотрят, а эти всем корпусом поворачиваются. Волки...
Я ж историк — у меня с собой ничего нет, а Надя — химик, у нее тетрадки. И мы начали тетради поджигать и бросать в волков. Убежали!
— Где с женой познакомились?
— Она тоже училась в Вологде. Учитель химии и биологии. Моя будущая жена пришла на танцы в общежитие с одним парнем с иняза — они не встречались, просто пришли вместе. Кстати, он сейчас зам. губернатора Вологодской области. Я говорю своим: “Николай-то, смотрите, с какой девушкой симпатичной, придется ее у него отбить”. Так я познакомился с Надей. Поженились через два года, сразу после выпускных экзаменов.
“Не могу я быть сотрудником спецслужб”
— Генералы в армии не заставляли вас дачи себе строить?
— Ну что вы... В армии я служил год. В пединституте не было военной кафедры, поэтому должен был служить солдатом. В карантине меня подстригли наголо. Увидел себя в зеркале — ужаснулся. Сел писать жене письмо, сетовал на свою новую прическу. Пишу, вдруг заглядывает в дверь офицер в залихватски заломленной фуражке, капитан, и говорит: “Ты Богомолов? Ты точно член партии?” Отвечаю: “Да, с 1972 года”. Он убежал. Через некоторое время заходит полковник: “Сынок, заходившему до этого офицеру нужно уезжать в военно-политическую академию. Замены ему нет. Он — секретарь комсомольской организации полка (это майорская должность). Ты побудешь исполняющим его обязанности, пока нового не пришлют”. И мне, свежеостриженному, не прошедшему карантина и курса молодого бойца, дали тут же две “елочки” младшего сержанта, практически на следующий день. Через месяц сделали сержантом, а еще через месяц — старшиной. У меня был свой кабинет, свободный выход в город! Служил я, кстати, в Ленинградской области.
— “Научный сотрудник Института научной информации по общественным наукам Академии наук”. На одном названии язык можно сломать... Чем вы там занимались?
— Я занимался конкретно историей Германии. Был техническим сотрудником борьбы с идеологическим противником. Тогда мы отвечали на каждый их выпад своими какими-то идеологическими заготовками. В то время вышла многотомная история Коминтерна, автор — англичанка. Она пыталась доказать, что до 1933 года Коминтерн активно поддерживал связи с гитлеровской партией. И мне была поставлена задача с помощью конкретных документов подготовить материал для АПН (Агентство печати “Новости”. — Авт.) и прочего — в общем, для внешнего идеологического воздействия.
А попал я в институт по линии обкома КПСС. Партия тогда очень внимательно относилась к своему резерву, и меня отправили на научно-исследовательскую работу. Тогда говорили, что возможен переход в Министерство иностранных дел или АПН.
— В 1988 году вы вдруг отправляетесь третьим секретарем в посольство в Восточный Берлин. Такое впечатление, что вас давно завербовали в спецслужбы и вот наконец вы прошли все проверки, где-то себя очень хорошо проявили...
— Вероятно вы очень впечатлительный человек. Но впечатление это обманчиво. У меня, как я сказал, было два варианта — идти в АПН или в МИД. Я в то время писал академическим языком, длинными сложноподчиненными предложениями. Это было тяжело для восприятия. И когда меня люди в АПНе смотрели, они сказали, что меня нужно заново переучивать писать. Так что, выбери я этот путь, перспектива могла бы так и остаться перспективой. Из брюзжащего на кухне сотрудника НИИ я бы превратился в диссидентствующего активиста, стоящего на баррикаде в 1991 году. Но Бог миловал! Я попал в МИД, им понравились мои наработки по истории Германии.
— Ну кто же поверит, Валерий Николаевич, что на пост генсека “Единой России” назначат человека без спецслужбистского прошлого!
— Я специально принес для вас свою биографию. Посмотрите, насколько она запутанна, а спецслужбы всегда любят гладкие биографии, чтобы нельзя было зацепиться и даже заподозрить человека, что он имеет хоть какое-то отношение к спецслужбам. Человек с такой биографией, как я, с перекидыванием с одного места на другое, не может быть сотрудником спецслужб. Почитайте мемуары и детективную литературу. А на счет должности генсека отвечу вам шуткой — посмотрите, где я служил в армии, — в Ленинградской области.
“Тротуар надо вымыть!”
— В Германии после Вологды да Череповца глаза разбежались?
— Я познал смысл демократии и порядка, причем сразу же, на бытовом уровне. Нас поселили в немецкий дом, не дипломатический. Не успели мы еще вещи распаковать, вдруг — звонок в дверь. Открываем — мужчина: “Я хаусмастер (домоуправ). С завтрашнего дня вы дежурите по дому”. Такая дедовщина своеобразная. Ну мы же — советские люди, тем более в ЦК партии нас накачали, что раз едешь за границу работать, надо выполнять все правила, чтоб не посрамить честь Союза. Мы согласились немедленно. Он говорит: “Жена будет подъезд мыть, лестницу, а вам рекомендую заняться тротуаром вокруг дома”. Я утром встал, глазки протер и до работы подмел всю листву у подъезда, даже травку около деревьев почистил. Вечером ужинаем... звонок. Опять хаусмастер. “Добрый вечер, вы, видимо, меня неправильно поняли вчера”. Я говорю: “Как? Жена вымыла подъезд, я подмел улицу, сейчас, конечно, листья снова нападали, но завтра утром я уберу. Всю неделю ведь мы дежурим”. Он продолжает: “Молодой человек, я же вам сказал: вы убираете территорию вокруг дома. Шампунь и ведра находятся там-то. Тротуар надо вымыть!” Я усвоил это, как “Отче наш”.
— Как вы в Берлине проводили выходные вечера?
— В то время я пива пил достаточно много, что сейчас заметно по моей фигуре. У нас в России как говорят — нельзя мешать, надо пить только один напиток. Впрочем поговорка “Водка без пива — деньги на ветер” интернациональная. Немцы же мешают все. Они могут начать со сладкого, потом выпить водки, потом пива, потом вина, и все это вместе! Русскому человеку к этому привыкнуть очень тяжело... Но что не сделаешь ради познания страны и языка.
Еще я достаточно успешно играл в кегли. Даже был чемпионом Берлина по кеглям, ну, среди дипломатических представительств. У меня дома есть приз — кегля, а на ней написано “№1”!
Потом, в посольстве была великолепная зона отдыха, на озере, примерно в сорока километрах от Берлина. Прекрасные условия для проживания, лодки были, бильярд, кегли.
— Что творилось в посольстве, когда рушили Берлинскую стену?
— Был съезд СЕПГ, приезжал Горбачев, выступал невнятно, как всегда ни да ни нет, ни два ни полтора. Немцы нервничали, не знали, что делать дальше, как себя вести.
Я участвовал во всех переговорах, долгих, тягучих. Самое интересное, что французы, англичане и особенно американцы хотели все сделать нашими руками — не допустить объединения Германии. Французы очень этого боялись, но ничего не предпринимали, а постоянно подначивали нас. Сначала мы придерживались схемы: одна нация — два государства.
Мы выступали категорически против объединения. Хотя позиция тоже менялась. Бывало, договоримся мы сегодня на техническом уровне с союзниками, с представителями гэдээровского МИДа, с ФРГ, сидим в бундестаге до глубокой ночи, и вдруг утром Горбачев выступает... с совсем другой позицией. Приходят те, с кем мы вчера еще вели переговоры, и говорят: “А чего вы нас уламывали? Ваш шеф совсем другое говорит! Вы что, самостоятельно тут действуете?” То есть получалось, как будто мы сами заворачивали гайки.
— Вы тоже сразу ринулись в Западный Берлин, когда стену пробили? Или сидели тихо, как мышка, в кабинете?
— Я возвращался из Западного Берлина, из нашего генконсульства через КПП “Чейз-пойнт Чарли”. Было 6 ноября 1989 года. Смотрю — на гэдээровской стороне шум страшный, крики. И вдруг толпа пошла. Я думаю: провокация какая-то! Ужас! Прорыв границы, сейчас начнут стрелять, а я как раз на линии огня, грохнут точно, никто ж не видит, что у меня дипломатическая машина!
Открываю окно и кричу американцам: “Эй, союзники, идите сюда!” Подходит здоровый такой афроамериканец. Черный весь, а на нем белая каска и портупея. Я спрашиваю: “Что случилось?” — а он сам ничего не знает. Оказалось, открыли границу, и кто хочет, может пойти в Западный Берлин, посмотреть, чего там и как. А толпа бежит! Люди стали от радости бить по моей машине. Чувствую, что они ее сейчас перевернут, и говорю: “Эй, союзники, мне надо домой”. Командир достал свой пистолет и, выстрелив в воздух, привел толпу в чувства. Он встал впереди меня и, таким вот “расстрелом” распугивая народ, довел меня до черты, где стояли уже гэдээровские полицейские. Так я вернулся в посольство...
Стену разобрали как-то очень быстро. У меня в то время был собачонок небольшой, карликовый пудель, и я вечерами гулял с ним около Бранденбургских ворот. Туда приезжали люди из ФРГ, на экскурсии, и они принимали меня за немецкого бюргера. Подходили: “Ты — берлинер? Покажи, где стена-то была!” Показывал, все рассказывал, меня благодарили, желали моему пуделю здоровья... Надо было деньги брать, может, обогатился бы.
“Москва была для меня ужасом”
— В своей книге Путин дает понять, что у работавших тогда за границей было ощущение полной брошенности. У вас тоже?
— Потерянность наступила позже, в 1991 году. Не знаю, когда ее почувствовал Владимир Владимирович, я-то с ним в Берлине не встречался. Он был в Дрездене, в общественной организации, “Германо-советская дружба” она, кажется, называлась.
— Что же, вы даже не знали о Путине? Дескать, есть такой легендарный разведчик, который подает огромные надежды...
— Я же сказал, что отношения к спецслужбам не имел! Откровенно скажу, что познакомился с ним в 1992 году, под осень. Я привозил в Санкт-Петербург большую немецкую делегацию из фирмы AEG, около 20 человек. Кстати, если бы я был связан с какими-то, как вы говорите, спецслужбами, немцы меня на работу не взяли бы... Я участвовал в переговорах с Кировским заводом, где AEG планировали выпуск шахтовых электровозов и трамваев бесшумных. Но для того, чтобы что-то делать в Санкт-Петербурге в то время, надо было встретиться с руководством мэрии. А Путин был замом мэра, отвечающим за всю внешнеэкономическую деятельность.
Приехали в мэрию, кабинет Владимира Владимировича был на первом этаже. К нам вышел очень молодой, как мне тогда показалось, человек, и я пытался ему продемонстрировать, что я тут не просто так, могу и по-немецки говорить. И стал переводить для него с немецкого. И тут он мне: “Не надо. Я вообще предлагаю проводить совещание на немецком языке”.
— Как из Германии виделся ГКЧП?
— Впечатление было, честно говоря, ужасное. Не забывайте, что люди, в то время находившиеся на работе за границей, были идеологизированы выше крыши. Нас послали “туда” защищать свою родину. А родина была — Советский Союз, и идеология была одна — коммунистическая. И естественно, когда началось это безобразие, когда этот бардак вырос в штурм, появилось чувство какой-то внутренней растерзанности. Вот отсюда ощущение потерянности. Непонятное, тоскливое чувство.
И потом, мне тогда уже показалось, что было во всей этой истории много опереточного. Сейчас я уже точно об этом знаю, а тогда была лишь догадка. Опереточные фигуры, сидящие в ГКЧП, опереточные баррикады, люди стоящие на них. Никто никого штурмовать не хотел, они все друг с другом договаривались. Это был колоссальный обман населения. Я об этом до сих пор сильно переживаю, о развале нашей страны. Страну собирали люди тысячу лет, развалив такую державу, мы совершили не только преступление по отношению к памяти наших предков, но и по отношению к людям, жившим в этой державе. Это была ошибка.
— Что чувствовали, когда возвращались в Россию из Берлина?
— Когда я вернулся, у меня лежало два предложения. Я не принимал ни того, ни другого, пока не доехал до МИДа. Мне все-таки нравилась работа дипломата, думал, может, что получится. Но когда я приехал в Москву — это был апрель 92-го года, — я был в шоке. Еще снег лежал, все грязное, на улицах коробки валялись... Москва для человека, который привык к немецкой чистоте и порядку, была ужасом, катастрофой.
С МИДом не получилось. В нем к тому времени “правил бал” — американцы, англичане.
А после МИДа я начал рассматривать те предложения — стать представителем Фонда Наумана, близкого к либеральной партии Германии СВДП. Я с ними по линии дипломатии очень тесно сотрудничал. И второе — от AEG. Потом я пожалел, что не выбрал Фонд имени Наумана. Я человек гуманитарного склада, и, конечно, работа в фонде была мне ближе. Но AEG платило намного больше, а время в стране было сложное. Я выбрал деньги и ошибся.