Действующие генералы редко соглашаются отвечать на вопросы, касающиеся их собственной жизни. Максимум, чего от них можно добиться, — это сухие протокольные интервью, в которых совершенно не видно их личности.
Начальник штаба ВДВ генерал-лейтенант Николай Стаськов оказался редким исключением. Он согласился говорить не о том, что входит в круг его служебной ответственности, а о себе самом, своем боевом опыте, удачах и просчетах, тесно связанных с событиями, которые уже стали историей нашей страны.
— Поскольку интервью у нас неформальное — не о служебном, а о человеческом, — давайте начнем сразу с приятного. Как вы, Николай Викторович, любите отдыхать?
— В последнее время — никак. В прошлом году 75 суток отпуска подарил государству. Начальник штаба ВДВ — такая должность, что не спрятаться. А вообще я с детства увлекался охотой. Рядом с нами жил сосед, страстный охотник. Он был глухонемой. У него рождались одни девчонки, шесть дочерей, а ему нужен был парень, чтоб охотиться. И вот примерно с 10 лет он стал меня брать с собой. Собака гонит зайца, подает голос — в каком он направлении. А он глухонемой, не слышит. Я говорю: “Там”. Встаем на перекрестке, и собака на нас гонит зайца.
— Случалось с вами на охоте что-нибудь необыкновенное?
— Был случай, я тогда дивизией командовал в Литве. Приехали мы к одному председателю колхоза, поужинали и поехали на засидку. По вышкам нас развезли. Сижу на вышке, но зверь нас услышал, ушел в лес. Слышу: справа на вышке: ба-бах, ба-бах! Стреляют. А у меня — ничего. Я вооружился до зубов, сижу с винтовкой со снайперским прицелом, а никого нет. И тут падает звезда. Думаю, дай, загадаю желание — хорошего оленя с рогами. Проходит, может, полминуты. Хруст за спиной. Я оборачиваюсь — два оленя. Один рогач и с ним самка. Выбегают от меня метрах в ста — и встали. Я опешил. Думаю: не приснилось?
Ну и я оленю сразу в шею выстрелил. Он дернулся, я — второй раз стрельнул. И самку свалил. Подъезжают охотники номера снимать: “Что, где?” Посмотрели на оленей, едем домой, но вижу, они недовольны, настроения нет. А недели через две ко мне заявляются. Привезли оленьи рога. Рога чем ценятся? Количеством отростков и симметричностью. Так эти рога на выставке минимум “серебро” получили бы. Сели мы, выпили, и тут мужики раскололись. Они, оказывается, охотились за этим оленем полгода. А звезда на меня его вывела.
— А в сны вы верите?
— Верю. Меня бабушка в основном воспитывала, она обладала даром предвидения и разгадывала сны. Я, когда не готов был к экзамену, спрашивал, какой билет достанется, и она называла номер билета. И сны объясняла. Я от нее, видно, это перенял. Знаю, когда что снится — к какому событию.
— Помните свой самый вещий сон?
— В начале карьеры приснилось мне: поднимаюсь по винтовой лестнице, и вдруг падает у меня фуражка. Я скатываюсь вниз, беру фуражку, и опять высоко-высоко поднимаюсь на самый верх.
Я тогда служил в Литве, командовал разведротой, собирался жениться, и вот вскоре после того сна случилась стычка у наших офицеров с местными парнями. Я пытался все уладить, но один на меня замахнулся, и я не выдержал, врезал ему так, что он упал. Потом мы уехали в часть, а часа в четыре ночи приезжает угрозыск, нас поднимает. Что такое? Убили человека. Думали на зама, но я сразу сказал, что сам ударил. Хотя парень тот не умер, на седьмые сутки пришел в сознание, но, оказалось, он брат министра сельского хозяйства Литвы. Такое тут закрутилось! На меня завели уголовное дело, заявление приказали писать о выходе из партии, понизили до командира взвода. Но потом дело закрыли и из партии не исключили, дали выговор. Через несколько месяцев опять роту доверили, стал я снова подниматься, и в 34 года уже оказался самым молодым генералом в Вооруженных Силах СССР, командовал дивизией ВДВ.
— Что у вас в памяти осталось самое яркое от той поры, когда вы еще не были высоким военачальником?
— Наверно, Эфиопия. В 77-м году меня послали туда в качестве военного советника. Эфиопия тогда воевала на два фронта — против Сомали и против партизан в Эритрее. Мы поддерживали эфиопов техникой и военными советниками, а кубинцы поддерживали их войсками.
С кубинцами нам часто приходилось встречаться. Народ душевный, легко с ними было. Фидель им мало платил — нам платили больше. Но им всегда присылали сигареты и ром, и они нас угощали. Мы тоже угощали, но иначе. Пошли раз вместе в ресторан, а там в любом кабаке женщины предлагают услуги. У нашего приятеля-кубинца глаза загорелись. Ну, мы сбросились, купили ему... Он сходил, вернулся довольный. Солидарность.
— А наши военные советники спали с эфиопками?
— Это закрытая тема. Могу только сказать, что в Эфиопии очень красивые женщины, мулатки. Там смотрят на это просто. С солдатами разговариваем, они рассказывают: “Вот у меня столько детей”. Мы говорим: “Ты же воевал в это время”. А он говорит: “Да, точно, воевал. Дочка опять родилась? Ну ничего, деньги будет домой приносить”.
— Чем вы конкретно занимались как военный советник?
— Учил разведчиков. Войсковой разведки там вообще не было как таковой. Они считали, что пленных допрашивать нет смысла: “Это же враг. Он обманет”. И расстреливали сразу. То, что у врага какие-то данные можно получить, у них и понятия такого не было.
— Вы учили допрашивать пленных?
— Я учил добывать их. Учеба проходила на острове в Красном море. Я был один русский, со мной переводчик. Начали с простого: как передвигаться на поле боя. Я говорю переводчику, переводчик по-английски офицеру, офицер переводит на амхарский. И тут оказалось, у них порядка десяти народностей, и очень здорово один язык от другого отличается. Как они начали друг другу объяснять — это ж испорченный телефон! И на этом учеба закончилась. Я понял, что надо применять другую форму обучения: или делай, как я, или показ-тренировка.
Я их отвел в лощину и командую: “Перебежками за укрытие!”. Сам нахожусь на высоте с автоматом. Они смотрят на меня как кролики. Я командую: “Вперед!” Солдат только начинает бежать, я ему пулю под ноги. Он сразу ложится. Ползти надо, стреляют по тебе боевыми. Он ползет, чувствует, что пули ложатся перед самым носом. Вылазит потом весь потный, ноги в кровь исцарапаны. Но иначе не заставишь их ползать, там жара такая, камни. Так и учились передвигаться скрытно.
— Вы же могли их убить!
— Я стрелял одиночными прицельно. Я же вижу, что не в человека стреляю, а перед ним. Или, к примеру, по фляжке с водой. А вот их офицеры посидели, посмотрели на меня, и — рожок в автомат. С пояса как начали поливать очередями. Попаду не попаду — не важно. Восприняли, что надо стрелять по человеку.
— Они что, совсем дикие были?
— Жестокие. Жизнь человеческая там почти ничего не стоила. Мы однажды на учениях с боевой стрельбой развернули цепь. Ну и необученные были солдаты, вдоль цепи шарахнули из артиллерийской установки и несколько человек убили. Мы остановили учения, начали рассказывать про безопасность. А командир отделения смеется: “Завтра опять стреляем. Я посмотрю, сколько этих обезьян друг друга настреляет”. Такое отношение — каждый сам за себя отвечает.
Гибли много. Бригада воевала, негде было хоронить. Засыпали песком на пляже. Потом волной смывает песок, и страшная картина: руки-ноги торчат из песка вдоль всего берега.
* * *
— Вам самому приходилось командовать на войне?
— Своими людьми я командовал только в Чечне. В самом начале войны во время штурма Грозного в ночь на первое января 95-го года я возглавлял восточную группировку. Это было направление ложного главного удара, я должен был отвлечь на себя главные силы дудаевцев.
— Почему вас отправили воевать, если вы с 93-го занимали должность заместителя командующего ВДВ по миротворческим силам?
— Так вышло. Туда другой человек был отправлен, генерал, но он начал пить, стресс снимал. Поэтому меня послали. Шли мы с востока, с Ханкалы, и я в ту ночь не дошел до президентского дворца метров семьсот.
Честно говоря, я думал, штурм отменят. Не готовы были. Но пошла авиационная подготовка, артиллерийская, и тут я понял до конца, что да, штурмовать будем на Новый год.
Лев Рохлин шел с севера, с запада шла 131-я Майкопская бригада, я шел с востока. Мне изменили маршрут, послали на площадь Минутка. Я решил идти по бездорожью, а не по улицам. Так безопаснее. Вперед послал разведгруппу из лучших офицеров, чтоб разведать маршруты движения, наличие противника. Утром нам наступать, а они не вышли. Я тогда на Ханкале оставляю подполковника Селиванова, начальника разведки. Боевой офицер, Афганистан прошел. Говорю ему, остаешься здесь. Пока разведгруппа не выйдет — никуда отсюда.
Мы выступили, первый бой приняли на железной дороге, серьезный бой такой, я приказал обходить, бетонные блоки танками разбивать. И вдруг смотрю, Селиванов впереди — в боевой машине маячит без бронежилета. Вот ему приказано было: жить. А он — нет. Вернулась разведгруппа, и он пошел, догнал нас.
До дворца мы не дошли, остановились, затащили раненых в укрытие. Ночью разговаривали с Селивановым, и он невзначай сказал: “Знаешь, самое страшное — погибнуть от своих”. И буквально через несколько часов, когда мы отходили, зашла авиация и отбомбилась по нам. А он как раз стоял там, где раненые были, в дверном проеме. Несколько осколков в него попало. И погиб от своих.
— Но почему авиация ударила по своим?
— Я потом всех спрашивал, откуда бомбардировщики прилетели. Никто не говорил. Но управлял тогда группировкой Квашнин — значит, он давал распоряжение. А потом 9 мая отмечали, и товарищ мой, с которым мы в академии учились, признался, что ему пришлось приказ выполнять. Нанесли удар по своим. Пятьдесят пять человек там погибло.
— И вы видели, как падали наши бомбы и солдаты гибли?
— Конечно, видел. Не закрывал же я глаза. Меня самого спасло только то, что мы были за блоками недостроенного здания. А кто осуществлял погрузку раненых на открытом месте, те пострадали.
— Выходит, и вы могли там погибнуть?
— Мог. Перед тем боем я тоже видел сон. Вот как есть строй солдатский, колонна по три — так лежат гробы. И стоит отдельно гроб впереди — как командир в строю. И кладут меня в этот гроб. И я уже просыпаюсь и какими-то неимоверными усилиями пытаюсь сопротивляться и выкатиться из этого гроба. Проснулся с сомнением — выкатился или нет?
Утром стали разбираться с обстановкой. Приказ мне поступил отходить. Начали из-за укрытия вытягивать колонну. Я был в бронетранспортере, но остановился, потому что по броне каской постучали, просили меня в другую машину перейти, там связь была. Я наполовину вылез из люка, и вдруг с высотного здания на расстоянии метров триста — выстрел гранатометчика. Вспышка, ее видно. Я в тот же миг провалился в люк, под броню. Граната шла в меня, но попала в верхнюю часть люка и зарылась. Он сделал корректировку и выстрелил опять, но точку прицеливания взял пониже, а я еще отъехал, понимая, что он скорректирует. Поэтому попал он в колесо БТРа, а третью гранату пустил, когда мы уже за здание заезжали. Так я и выкатился из гроба.
— Как вы сейчас оцениваете тот новогодний штурм Грозного?
— Это была стратегическая ошибка — вводить войска в Грозный, не рассчитывая встретить серьезное сопротивление. Не делалось расчета на военную операцию, всем наступающим даже дали по флагу, чтоб установили на зданиях, единственный я не получил. Хотя перед этим, в ноябре, в Грозный уже вводили батальон, и его там сожгли. То есть был опыт. Знали, что у Дудаева армия создана. Поэтому надо было проводить войсковую операцию — брать дом за домом, а само планирование доверить командирам. И не гнать нас. Не говорить, как мне, когда я авиацию вызывал: “Ты что, четырех пастухов не можешь разогнать?”
— Вы уже тогда понимали, что идете в Грозный как овцы на заклание?
— Заряжена машина, идут все. Лед тронулся. Уже не думаешь — правильно, неправильно. Приказ есть приказ, надо выполнять. Бой — такая штука, можно выиграть, а можно ошибиться. Но не надо допускать стратегические просчеты.
* * *
— На ваш взгляд, можно сейчас добиться мира в Чечне?
— Мы там можем добиться мира. Но мир силовым путем — он непрочный. Один раз сделали, депортацией. Сейчас нам это аукнулось. Еще раз наступим на те же грабли — аукнется нашим внукам. Эту проблему силой не решишь.
Развязали войну, это была ошибка. Надо ее признать и в то же время найти твердость и мужество, чтоб не выпустить ситуацию из рук. И через осознание того, что произошло, выйти на покаяние. Тогда, может, наши внуки будут жить в мире.
— И террор прекратится?
— Действие равно противодействию. Теракт — это прямая месть. Вообще в наше время разумнее не силовым путем бороться с врагами, а покупать их. Я не знаю, почему мы жалеем деньги на подкуп. Всех этих главарей боевиков можно было по одному купить. Денег меньше бы ушло, чем на войну израсходовали.
— С подкупа откатов нет. А тут сколько народу обогатилось — и на поставках, и на топливе, и на восстановлении Чечни… Но эта ваша идея насчет неразумности силового пути, она как-то не характерна для генерала.
— Я хоть и генерал, но пять лет отвечал за миротворческие операции. Миротворчество меня научило дипломатично решать вопросы. Часто возникают ситуации, когда ты прав, но если пойдешь силовым путем — польется кровь, и тогда ее уже не остановить ничем.
Кстати, есть даже Кодекс миротворца, где про все эти вещи написано. Мы вот пришли в Боснию и сразу стали мерить, чей солдат хуже. А в кодексе первый пункт: ко всем военнослужащим относиться как к своим и никогда не давать оценки, тем более плохой.
— А чем наши солдаты отличаются от натовцев?
— Когда вводили войска в Боснию, я первый ступил на натовскую землю. Вечером мы собрались на ужин, к нам посадили командира дивизии НАТО. Он профессор русского языка, пятнадцать лет здесь был, дважды его выдворяли. Цэрэушник — он этого и не скрывал. И вот когда мы с ним посидели, повспоминали, он говорит: “Ты знаешь, что мне жена сказала, когда провожала? “Бойся русских, у них сильно притуплено чувство опасности”.
— И что, американцы действительно нас боятся?
— Русского военного они уважают. Хотя у нас пещерный век в плане обеспечения, но они видят, что такое русский солдат. Даже наблюдая за нашими показательными занятиями, они удивляются: “Если вы так рискуете здесь, что вы можете тогда в бою?”
У них остался еще с Великой Отечественной какой-то страх перед российским солдатом, его мощью. Вот когда мы были в Сараеве, там проводились спортивные соревнования. Мерились силами. И выходит негр, атлет огромный, на него смотреть-то страшно. А там сидел поваренок наш. Выходит поваренок против негра и — раз его на правую руку. Тот не понял. Тогда поваренок его — раз, на левую руку. Завалил негра.
* * *
— Вы командовали дивизией в Литве, когда началась перестройка. Вам пришлось участвовать в вильнюсских событиях?
— В Вильнюсе мне пришлось брать три телецентра и четыре радиоцентра. 1991 год, август, я как раз уезжал в Академию Генерального штаба на учебу. Сдал дивизию, сижу, пью кофе. Машина с вещами уже ушла, “Волга” моя стоит, сейчас, думаю, допью и поедем. И вдруг звонок по закрытой связи. Звонит Грачев: “Принимай дивизию”. В Москву, значит, уже не ехать, учеба откладывается.
Приказ — брать телецентр. Я отправил туда офицеров, подготовили группу захвата, и — штурм. На рассвете, в четыре часа. За тридцать минут все было закончено, утром город проснулся, а телевышка в наших руках. Но мы себя вели сдержанно. Власть приходила и в кабинете у меня решала все вопросы. Сначала портреты Горбачева поснимали, потом повесили…
— Когда же вы учиться в академии поехали?
— В тот же год. Учусь в академии, в Москве, думаю, два прекрасных года здесь проведу, а потом закончится перестройка, неразбериха, вернусь в Литву, и все будет нормально. Не тут-то было. Назначают меня заместителем командующего ВДВ. А тут 93-й, Белый дом.
Четвертого октября мне ставится задача — встретить на МКАДе 106-ю Тульскую дивизию ВДВ. Встречаю, идем по проспекту Вернадского, мимо Генштаба, по Калининскому проспекту к Белому дому. Его уже обстреляли, вопрос решен, а я теперь должен блокировать все это хозяйство.
Пришли, все перекрыли. Из дома надо убитых выносить. Убитых много. На домах везде снайперы. Стреляют. А тут еще мародерство началось. Милиция и пожарные потащили оргтехнику, телевизоры — все ценное. Киоски на набережной перевернули, детский садик сзади был, туда полезли. Неуправляемый процесс…
Мы убитых под мост стали собирать, раненых в больницы отправляли. Ну, а утром появились большие милицейские начальники и потребовали, чтоб войска вывели. А то мы им мешали воровать.
— У вас были неудачи по службе? За что вы получили самый большой нагоняй?
— Вообще я служил примерно. Особых наказаний не было. Только как начальника штаба войск меня наказали, когда два солдата из 31-й бригады отстреляли десять милиционеров в Ульяновской области. Года два назад это было. Взяли оружие и ушли, старшина и солдат. И мне Квашнин — он меня сильно любил — вынес служебное несоответствие. Хотя там не начштаба, а воспитатели проглядели, они отвечают за моральное состояние.
— То есть вы не считаете, что это был ваш большой прокол?
— У меня был другой прокол. Помните бросок на Приштину? Российское участие не было запланировано в миротворческой операции в Косове. Поэтому когда НАТО подошло вплотную к ее реализации, мы засуетились.
Решение принималось келейно, даже не на уровне первых лиц. Решено было застолбить аэродром Приштину. Как это сделать? Из России батальон быстро не перебросишь. Решили перебрасывать из Боснии. Незаметно отпочковать технику, выделить часть средств и перебросить. Я, как начальник штаба ВДВ, знал заранее. Меня сориентировали, но я не придал особого значения. А потом — кнопку нажали и отдали мне приказ по телефону.
Все боевые распоряжения идут только письменно. Мне не давали письменного распоряжения. Я бы тоже нашел способ не давать письменного распоряжения. Но в Боснии были мои люди, подчиненные. Комдив спросил: будет приказ о переброске батальона на Приштину? “Я тебя не подведу”, — сказал я и шифром послал ему распоряжение. Сначала предварительное, потом боевое. И только ночью, когда ко мне приехали из Генштаба проводить расследование, я понял, в какую аферу попал. Мне-то никто письменных распоряжений не давал. А уже скандал разгорается. Батальон дошел до аэродрома, и тут команда: “Стоп. Назад”. Но там уже не повернешь, толпа, город ликует. И я оказался стрелочником.
— Что же вас спасло?
— Утром Ельцин проснулся, и ему все это очень понравилось. И меня сразу оставили в покое. А я подумал: прав был тот цэрэушник. У русских действительно сильно притуплено чувство опасности.