Как ни крути, а птица — будь то конкретный представитель отряда пернатых или просто символ — для русского театра всерьез и надолго. Вот, скажем, чайка — хоть и с противным голосом птица, но как приземлилась на занавес МХАТа, так там и кормится по сей день. Или вот еще одна особь — американского происхождения — “Сладкоголосая птица юности”, сочиненная господином Уильямсом: как залетит в какой театр, то принесет ему если не славу, то успех. Во всяком случае, одноименную премьеру в “Современнике” уже называют самой громкой премьерой сезона.
Режиссер — Кирилл Серебренников, художник — Владимир Симонов, композитор — Владимир Панков. В главных ролях — Марина Неелова, Юрий Колокольников.
Эта пьеса — как израненная птица. Нет — как вскрытые вены. У нее обманчивое название, но поверьте, никакой сладости, никаких милых птиц здесь нет. А о юности и говорить нечего... Впрочем, все по порядку.
1 “Птица” начинается за кулисами. Долговязый Юра Колокольников влетел в буфет:
— Дайте фрукты.
— А разве ты ешь перед спектаклем? — спрашиваю его.
— Я? Я — не себе. Меня даже подташнивает.
Сказал и убежал на первый этаж, где в узком коридоре по одной стене — гримерная для примы, реквизиторская, комната ожидания. За стеной — сцена, где идут последние приготовления перед спектаклем. Мимо, с сигаретой в руке на отлете, в голубом полосатом халате, прошла артистка Маша Селянская. На стене, как виноградная гроздь, висят три пары поролоновых грудей, а к ним — гениталии. Вообще как-то тихо, напряженно.
— Спектакль тяжелый, — объясняет костюмер Оля Маркина. — Лучше костюмы таскать, чем так... Ведь весь процесс знаешь от и до, и хочется, чтобы получилось все.
Занавеса нет, но во всю сцену висит огромный круг из темного, почти черного дерева с лампочками по всему диаметру. Круг настолько здоровый, что зрителю, который с гулом пчелиного улья рассаживается в зале, не видно, как за кругом заряжается Марина Неелова — вся в себе, и вид такой, что лучше не подходить.
— И не надо, — говорит помреж Сережа. — Марина Мстиславна всегда заранее готовится. Другие артисты подходят только когда их выход, а она... уже минут 10 как здесь.
Марина легла на широкую кровать, и два артиста — один с видом Керубино, другой — элегантного хиппи — накрыли ее простыней. И тут же заныла виолончель. Даже не музыка из-под смычка, а унылый звук, в котором вязнешь.
— Внимание, приготовились, начали! — говорит в микрофон помреж вместе с уходящим светом. От этого затертого театрального штампа у актеров стынет в жилах кровь, нападает столбняк. Шаг, и... они летят.
— В пропасть? В другую жизнь? — тихо спрашиваю я.
— Да тихо вы, — шепчет кто-то за спиной.
2 На сцене три грации общества “Трудовые резервы” — в черных купальниках и маршируют.
Первая: — Ты! Меня на букву “б” назвала, а знаешь мою тайну?
Вторая: — Нету у тебя никакой тайны!
Третья: — Первую бабу Лилит помните? Которую Господь по ошибке сотворил?
Голоса противные — не то старухи-приживалки, не то чайки с хроническим ларингитом.
Первая: — У ней в этом самом месте... между ног...
Вторая: — В самом главном?
Третья: — Да! У нее там были зубы!
Первая: — Вот брехня так брехня.
...Такой неизящный текст сочинил не Теннесси Уильямс. Это Нина Садур, которую по воле режиссера “поженили” с классиком американской драматургии. Как покажут дальнейшие события, “брак” с панночкой российского театра вполне удачный, а не неравный. Во всяком случае текст Садур выглядит весьма парадоксальным и современным комментарием к тексту образца 1957 года.
Первая: — Ладно вам! К нам новые приехали! Баба видная, с ней парень. Из наших. Вроде Чанс Уэйн...
Вторая: — Баба зубастая?
Первая: — Сама не видела, врать не стану. Знаю только, что артистка бывшая. Прятаться к нам приехала — ей стыдно, что она голая плясала перед мужскими глазами. В серебряном платье.
Входит Чанс Уэйн (Юрий Колокольников) — в прошлом самый красивый парень в городе (городок, правда, небольшой), в настоящем — состоит при богатых старых дамах. Красив, высок, сквозь рубаху из жатого газа просвечивает загорелое тело. От своего бывшего друга, аккуратного вида молодого человека в белом халате (Сергей Гирин), он узнает, что мать его умерла, а девушка Хэвенли, которую он любил, забеременев от него, сделала аборт и теперь никогда не сможет рожать.
— Зачем ты вернулся, Чанс? Билли прописал тебе кастрацию.
Многообещающее начало.
3 Круг взмывает под колосники, и Чанс выкатывает на авансцену широкую кровать. Сбоку я вижу, как дама с растрепанными светлыми волосами и черной повязкой на глазах вскакивает: “Ай! Ой! Ай!” Крики. Испуг. Истерика. Голос взахлеб и с паузами.
— Принеси... таблетку... розовенькую... и... водки...
Судорожно глотает, запивает.
— Кстати, как меня зовут?
— Принцесса Космонополис.
Он таскает ее по сцене, перехватив под живот, она висит у него через плечо, она лицом к его спине — он держит ее за ноги... Она... Он... Опять она... И все это в окружении мужчин в черных пиджаках на голое тело и с серпами в руках, которые живут на сцене своей жизнью. Под редкие, как капли дождя по подоконнику, звуки пианинных клавиш.
“Сладкоголосая птица” — как вскрытые вены, причем резанные бритвой с рваными краями без перспективы быть зашитыми. Молодой человек без биографии и звезда Александра Дель Лаго пытаются вернуться в прошлое, каждый — в свое. Он — к своей любви Хэвенли, а она с помощью красивого плейбоя в свою молодость, в свой успех. За это он просит немногого — сделать его звездой под патронажем Александры Дель Лаго.
— Вы говорили, что ваш огромный капитал вложен в одну из второразрядных студий Голливуда и вы могли бы устроить мне контракт. Я не очень поверил вам. Когда мы впервые остались в вашем номере... вы достали бланки для контрактов, и мы подписали их.
Попытку возвращения фиксируют часы — излюбленный предмет режиссера Серебренникова. И луна, которая истаивает за спектакль из шара до высосанной лимонной дольки. Лунное похудение осуществляет всегда один и тот же монтировщик Прохоров. А как — закулисная тайна. Но благодаря ей рождается образ: жизнь героев тает на глазах так же, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне.
4 — Дурь куда дел?
— Она под матрасом.
— С ума сошел! Держать под матрасом... Это же чистейший гашиш! Марокканский!!!
Кричит она с неподражаемым наслаждением, а я думаю, что в замечательное время живем, товарищи! Вот когда в советские времена (1975 год) “Сладкоголосую птицу” играли во МХАТе, то весь гашиш цензура вымарала. Народная артистка, секретарь парторганизации МХАТа Ангелина Степанова никак не могла на сцене быть наркоманкой и спать с молодым человеком. Впрочем, последнее ей все-таки оставили, так как полная “кастрация” текста бесповоротно погубила бы Уильямса на нашей сцене.
А тут Марина Неелова, ни разу в жизни не пробовавшая никаких наркотических средств, сладостно отдается пороку одному, потом — другому с молодым красивым плейбоем. Хотя никакой красоты в их отношениях нет — скорее это вольная борьба, коррида на широкой кровати.
Ее игра, ее монологи — смесь наркотического бреда с редкими вспышками протрезвления. Дурной пьесы с высокой трагедией. Токов высокой и низкой частоты. И одно мешается с другим, как в шейкере бармена. Голос актрисы, если выстроить график его амплитуды, — сплошные взлеты и падения. Она царствует на сцене, и ей подчиняются все и всё.
— Готовимся на секс с тазами, — говорит в микрофон помощник режиссера Сережа.
— Что-что? — переспрашиваю я. — С какими такими тазами?
А за спиной артист Олешко, тот самый, что похож на Керубино и который в этот момент заряжается на свой выход, смеется:
— Это еще что. У нас на “Трех сестрах” помреж объявляет: “Все готовимся на истерику”.
Пока бабы, они же черные птицы, но уже в поролоновых задницах, готовят обливные тазы, на сцене поплыли звуки гавайской гитары — томный вестник любви. Надо сказать, что у жесткой конструкции “Птицы” очень пластичный рисунок. Вот сцена близости Чанса и Александры Дель Лаго решена режиссером как вальс на спинке кровати. Неелова — лицом к залу, Колокольников — за ней. Его рука входит в прорезь платья на груди справа и выходит в разрез слева. Оба раскачиваются в такт музыке. Белая кисть с длинными пальцами смотрится жуткой живой заплаткой на черном платье. В пластике парит встреча Чанса с Хэвенли, она бьется в парном стэпе Чанса и Флайа (Александр Олешко)...
— Примите холодный душ. Я не люблю потные, разгоряченные тела. Ваши условия я могу принять только при неукоснительном выполнении моих. Я хочу жить — безумно, бесстыдно, на любых условиях. И если я говорю “сей час” — это значит “сей час” (страстно, стоя на кровати, и слово “сей час” сопровождает характерным жестом рук на уровне бедер). А потом я позвоню кассиру и прикажу оплатить чеки наличными...
За словами Нееловой, как всегда, больше, чем слова, — адская жажда всего: страсти, власти, славы, любви и невозможного — юности, которой у нее никогда не будет. А у него? Будет ее слава?
Занавес.
5 Пока не открыли занавес, рыжеволосая виолончелистка заряжается за кругом, в котором теперь открыта форточка. Со стороны в надувных гениталиях она напоминает курицу, пристраивающуюся на насесте.
Количество персонажей растет, и действие налетает на “Птицу” со скоростью черного поезда, маршрут которого уже не изменит ни один мастеровитый стрелочник. Появляются пять парней в черном. То, что у них считается танцем, — не что иное, как пластика закипающей агрессии против Чанса, который, на сей раз в белом костюме, как белая ворона в черной стае. Никаких милых птиц, никакого сладкоголосия.
Кстати, о голосе, а точнее, музыке. Сладким можно считать только прелестный дискант юного Робертино Лоретти, который выводит “Вернись в Сорренто”. На томный шлягер буквально наступает тревожная музыка Владимира Панкова, похожая на опасно раскачивающиеся качели: вверх-вниз, вверх-вниз, того и гляди голову снесет.
Удачных актерских работ предостаточно. Это и трио старушек, мужской секстет в черном, доктор — Сергей Гирин, Флайк — Александр Олешко, брат Хэвенли — Максим Разуваев, ее отец — Владислав Ветров (удачный дебют на московской сцене артиста из Ростова). И, конечно же, Юрий Колокольников — дебютант “Современника” в роли Чанса Уэйна. Когда узнают, что это его первый сценический опыт, не верят, потому что Колокольников рядом с такой партнершей, как Марина Неелова, не зажат, свободен и профессионален. Ему 22 года, он не замучен актерскими штампами, не имеет набора приемов большого артиста, но уверенно ведет свою психологическую линию, где наивная трогательность мешается с пороком и оборачивается одиночеством.
Вдруг чистое явление — юная Хэвенли. Кто это? Марина Неелова? Да, она, но абсолютно без грима, волосы туго стянуты в пучок на макушке. В черной мужской стае, где есть и ее отец (Владимир Ветров), и брат (Максим Разуваев), она — как Офелия, на пуантах, в гетрах и с бамбуком в руках. Только в отличие от Офелии она не разбрасывает цветы перед тем, как утопиться, а вырывает из сцены бамбуковые прутики. Прутик и звук клавиши, еще — и снова пианино...
— Осторожней, пожалуйста. Ты можешь только поцеловать меня... в щеку. Видишь, какая у меня кожа. Как у старушки.
Голос высокий, бескровный. Я не понимаю, как и из чего Нееловой удается создать образ внутренней сухости, живой мумии. Но я безотчетно верю, что и кожа ее — старушечья, и сама она — старушка на пуантах, которая не рвется вернуться назад.
Возврат возможен только в театре, и Серебренников его блестяще придумал. Чанс и Хэвенли сидят на сцене, как дети в песочнице: с прямой спиной, вытянув ноги, и играют в большую ракушку. Танец рук, и только танец рук... Его поэтичность убивает брат Хэвенли: Чанс когда-то заразил ее нехорошей болезнью, ей неудачно сделали аборт, в результате чего она превратилась в мумию.
— У меня руки чешутся прикончить тебя прямо на этом вот месте. Бедная сестренка. Если ты только останешься, если останешься после этого... Получишь нож, понял? Теперь иди к своей даме, я пойду к отцу.
Обреченность, невозможность, безвозвратность повисли в воздухе, как топор палача.
Александра Дель Лаго полулежит в кресле, говорит по телефону с известным критиком из Нью-Йорка. Узнает, что последняя картина побила все кассовые рекорды Голливуда.
Растерянный Чанс ползает у ее ног и молит:
— Хватит болтать. Скажи обо мне и Хэвенли.
Она отмахивается о него, как от назойливой мухи. Она расправляет крылья, она возвращается к самой себе, становится великой актрисой, а у ее ног зачем-то ползает какой-то пляжный мальчик.
— Конечно, я чудовище. Мы оба чудовища. Но с большой разницей. Знаешь, в чем она? Я скажу тебе. Из муки и страсти своего существования я создала нечто такое, что можно открыть всему миру, нечто прекрасное — искусство.
Это слово по слогам она вырывает из воздуха — ИС-КУС-СТВО.
— Сладкоголосая птица юности, которая поет в моей душе, есть жажда творчества. А ты?..
Они уже оба сидят в кресле и смотрят в зал — два чудовища: одно священное, другое — падшее.