С момента захвата заложников в Театральном центре на Дубровке прошло чуть больше месяца. Седьмого ноября власти сообщили точное число погибших заложников — 128 человек. На этой неделе не стало еще одной женщины. Семь человек до сих пор находятся в тяжелом состоянии. 48 — вернулись на повторную госпитализацию.
Лилия Локшина провела в реанимации в госпитале ветеранов войны №1 ровно месяц. В минувший понедельник ее перевели в отделение кардиологии. Что происходило в ДК во время штурма, сколько погибло людей, как долго она сама находилась без сознания — Лилия Михайловна не знает. Муж старается ничего жене не рассказывать.
Сама Лилия Локшина считает, что родилась под счастливой звездой. Она была заложницей дважды — первый раз летом в 1943 году, — и оба раза ей удалось избежать гибели.
Лилия с мамой Галиной Антоновной долгое время жили в Минске. Гале было 20 лет, когда родилась дочь. Через полгода началась война. Муж ушел на фронт, а Галя стала сотрудничать с партизанами.
— В городе было много стукачей, кто-то узнал, что мой брат — командир партизанской роты, — рассказывает Галина Антоновна. — В доме произвели обыск и нас отправили в тюрьму, где находились подозреваемые. Лиле тогда исполнилось три года.
— Мы провели в заложниках почти четверо суток, — вспоминает Галина Антоновна. — В камере находилось порядка семидесяти человек. Каждую ночь фашисты открывали дверь, отсчитывали девять смертников, десятого отпускали. Мы уже знали, что тех девятерых сажали в машину и везли в лес, где были заранее выкопаны могилы. По дороге в машину пускали газ, и люди умирали в страшных мучениях. Поэтому, когда обреченных выводили из камеры, поднимались плач, крики, стоны. Дочка все время находилась у меня на руках и спрашивала: “Мамочка, за что нас будут убивать?”.
Они оказались счастливчиками под номером десять. Галину с девочкой посчитали за одного человека. В тот год в Минске расстреляли больше 5000 человек.
...Почти шестьдесят лет спустя в субботний вечер уже москвичка Лилия Михайловна — учительница школы-интерната №18 для одаренных детей при МГУ отправилась в театр со своей подругой Галиной.
— Мы сидели на самых лучших местах — десятый ряд партера. — Рассказывает Лилия Михайловна.— В начале второго акта на “престижных” местах оказалась бомба — это был 11-й ряд, самый центр зала.
— Мы не сразу поняли, что случилось, а потом еще несколько часов не могли поверить в происходящее. Ведь нам даже посоветоваться было не с кем — в десятом ряду никого, кроме нас, не было, — продолжает бывшая заложница. — Впереди сидела чеченская женщина в черном, сзади лежала бомба. Причем я даже не заметила, когда ее пронесли и установили. Такое ощущение, что она там находилась до захвата здания.
На вторые сутки появился человек в камуфляжной форме и заявил: “Если российские власти не выполнят наши требования, начнем расстреливать каждого десятого...”
И Лилия Михайловна вспомнила 1943 год, Минск. Перед глазами пронеслись давно забытые детской памятью картинки — третий этаж, 86-я камера белорусской тюрьмы, где они с мамой провели четверо суток...
— Я все сидела и вспоминала то, что, казалось, забыла навсегда, — говорит Лилия Михайловна, — передо мной вставали как будто знакомые до мельчайших черточек лица нацистов, детали их военной формы, я слышала каким-то внутренним слухом резкие голоса, которые переговаривались на чужом, грубом языке. Мне стало страшно, ведь говорят, перед человеком разворачивается вся картина памяти, когда он умирает... Тогда я, чтобы отвлечься, сделала попытку поговорить с женщиной-камикадзе.
— А тогда, в Минске, кто-то пытался разговаривать с фашистами?
— Ну что вы, конечно же, нет... А все чеченки выглядели так молодо, правда, “наша” была постарше. Видимо, самая главная, — продолжает Локшина. — Я пыталась разговаривать с ней, но она была такая уставшая, все время засыпала. Пистолет в левой руке держала. Оружие из стороны в сторону качалось, несколько раз выпадало из рук. Мне так и хотелось ей сказать: “Давай я подержу, а ты поспи”. Из мужчин-боевиков рядом с нами никого не было. Все сидели в конце зала. Однажды чеченка шепотом сказала нам: “Думаете, мы хотим вашей смерти? Не бойтесь, мы не убьем вас”. Они не хотели взрывать здание. Это точно! Мне показалось, они все время ждали кого-то. Вот только кого?
Спустя время детей и нескольких женщин-иностранок начали отпускать.
— Одна француженка взяла своего и чужого ребенка, а маме той девочки шепнула: “Дочку найдете потом”, — рассказывает Лилия Михайловна. — Я помню еще одну девчонку. Она такая шустрая была, веселая. Когда начали выводить детей, вцепилась в маму и не хотела отпускать ее. Они так и остались сидеть до конца. Не знаю, выжили или нет?
На вторые сутки Лилия Михайловна случайно поскользнулась в оркестровой яме, где террористы организовали уборную. На ноге женщины лопнул кровеносный сосуд. Она перебинтовала ногу какой-то тряпкой, но на стуле сидеть стало невыносимо. Женщине разрешили лечь под кресло. С этого момента она перестала вести отчет времени.
— Я не понимала, где ночь, где день, мне не верится, что мы там просидели трое суток. Мне казалось, что все это длилось несколько часов, — вспоминает она. — Как странно, ведь тогда давно, в Минске, точно такие же ощущения были у моей мамы, ей тоже казалось, что мы сидим в тюрьме всего сутки. Я-то была слишком мала, чтобы ориентироваться во времени.
За все время Лилия Михайловна съела три кусочка шоколадки “Вдохновение” и сделала несколько глотков воды. И шоколад, и воду заложникам выдавали террористы.
— Тогда в Минске тоже кормили, — вспоминает Лилия Михайловна, — раз в день давали какой-то суп. Мама, помню, свою порцию не ела, а впихивала в меня. А мне хотелось есть только в первый день, как и во время этого захвата. А еще я брезговала ходить в туалет. Люди спускались в оркестровую яму и закрывали лицо руками, им было неудобно, стыдно. Заложников, которые находились на балконе, выводили в нормальный туалет, где, правда, не работал слив. Тогда боевики выбрали из зрительного зала женщину и назначили ее уборщицей. После каждого человека она мыла туалеты.
— Подозревали, что будет штурм?
— Как ни странно, но информация откуда-то просочилась. Когда мы стояли в очереди в оркестровую яму, люди шепотом начали передавать друг другу, что вот-вот начнется штурм и будут запускать газ. Тогда я, вернувшись на свое место, предложила Гале воду больше не пить, а намочить подол платья, чтобы держать потом влажную тряпку у лица.
Очнулись обе женщины в больнице.
— Видимо, когда спасатели выносили людей, меня приняли за мертвую. По мне прилично потоптались. Губы, предплечье, ноги — все тело было в синяках, которые до сих пор не прошли. Вынесли меня из ДК самую последнюю, наверное, сначала спасали тех, кто сидел и находился в сознании.
Лилию Локшину доставили в реанимационное отделение госпиталя ветеранов войны, что в двух шагах от здания ДК. Две недели она была без сознания. Целый месяц жила на искусственном дыхании.
— Через отделение реанимации в госпитале прошли более сорока заложников. Практически у всех диагноз один — “острое отравление”. Причина болезни не только в газе. Сказалось длительное голодание, отсутствие воды, неподвижность и, конечно, стресс, — рассказала нам заведующая отделением Людмила Сергеевна. — К нам на повторную госпитализацию никого не направляли. В большинстве больниц люди, недолечившись, сами просили выписать их досрочно. Многие из них на следующий день уже вышли на работу. А ведь после такого стресса требуется длительная реабилитация.
Около метро “Пролетарская”, что находится недалеко от театрального центра, до сих пор висит рекламный щит: “Каждый вечер на сцену садится самолет-бомбардировщик в натуральную величину. Норд-Ост. Классический мюзикл”. Над плакатом часы, стрелки которых по странной случайности остановились на времени начала штурма.