Первым после страшной ночи в штаб мюзикла “Норд-Ост” на Марксистской улице пришел артист Марат Абдрахимов. Пришел сам. Все бросились его обнимать, целовать. Он заплакал.
В штабе не спали третьи сутки. На столе было кто что принес: чай, хлеб, куски тульского пряника, немного курицы. Марата усадили, дали поесть. Но он сказал, что не может есть.
— Вели себя боевики очень корректно. И говорили: “Мы всегда ведем очень корректно. Единственно, просим — ведите себя как заложники. Все, что вам надо, мы вам дадим. Вода — вода. Она вам не нужна, потому что туалетов нет”. Все мы ходили в оркестровую яму — девочки направо, мальчики — налево. Говорили: “Хорошее отношение мы вам гарантируем. Но, если вы будете делать глупости — типа попытаетесь убежать, нам придется стрелять”.
— На хорошем русском говорили?
— Достаточно хорошо по-русски, но понятно, что с акцентом. Я сначала думал женщин как-то разговорить, узнать о них что-то. Сначала они не очень шли на контакт, а потом пошли. Одна из них даже была актрисой. Я спросил у нее: “Вы, наверное, у нас в ГИТИСе учились?” — “Я знаю, что там была наша чеченская студия”. Спросил так аккуратно: “Как зовут?” Она: “Вам зачем? Обращайтесь к нам просто — сестры. Это — братья, это — сестры. И никаких имен”. Другую женщину, которая нас охраняла, звали Зара.
— То есть она представилась?
— Нет, они между собой говорили. А та, которая якобы актриса, Света. Вы знаете, это не тупые фанатики. “А вы по-другому будете поступать? — спрашивали они нас. — Моя мама похоронила моего брата — одну ногу и голову — все, что от него осталось. Вы далеко, вы этого не знаете. А мы восемь лет в этом аду”.
Очень ругали наши войска — что им надо: наркотики, оружие — провозят спокойно. И даже если тебе нужно все то же самое провезти, главное — плати. На остальное закрывают глаза. Террористы говорили: “Мы рассчитываем неделю сидеть, а может быть, и больше. Если ничего не выйдет, значит, мы взрываемся вместе с вами. Нам все равно где умирать — там или здесь”.
— Это правда, что с утра убили двух заложников?
— Это получилось случайно. Первый человек — он был не заложник, раньше мы его не видели, он не сидел в зале. Чеченцы сказали: “Кто-то ходит. Сейчас поймаем”. Минут через десять притаскивают человека, которого действительно из нас никто не знал.
— Но в зале было так много народу, что вы могли его не заметить. Может быть, он сидел на дальних рядах?
— Нет, вы знаете, когда сидишь на четвертом ряду и люди мимо тебя ходят в туалет, за два дня выучишь всех. Его никто не видел — черный свитер, черные джинсы. Он сказал: “Я пришел поменять своего сына”. Назвал имя, отчество и фамилию. Боевики десять раз переспросили, есть ли такой в зале. В зале такого не оказалось. Мужчину вывели. И мы не знаем, убили ли его.
— А в женщину стреляли?
— Понимаете, у них стратегия — напугать. Они заходили с криком. И мужчина какой-то вскочил и побежал. Куда бежать, непонятно. И действительно, одна из чеченских женщин, которая стояла над фугасом, вытащила пистолет и начала в него стрелять. А он упал, и она попала в совершенно невинного человека. Женщину задела. Понятно, что они провоцировали, хотя и говорили, что не собираются убивать.
Им было необходимо знать все по зданию, что-то отключить в оркестровой яме — там было все мокро от мочи, и начали гореть провода. Тогда Георгий Леонардович (Георгий Васильев — продюсер “Норд-Оста”) взял огнетушитель и пошел тушить. А когда вылезал из оркестровой ямы, нечаянно нажал на рычаг, и пена попала на лицо одного из боевиков. “Вы что делаете?” — “Я же нечаянно”, а у самого в глазах такие искорки прыгают.
— Марат, как развивались события перед штурмом? Можешь их реконструировать?
— Каждый день они нас чем-то пугали. “Все! Начинаем! Приготовились! Вытаскивайте бомбу! Ставьте на середину!” И потом начали громко молиться.
— На сцене, что ли?
— Нет, каждый на своем участке. Они никуда не выходили. Женщины как сели, так и сидели. Могли пройти вправо, влево в зал, вот и все. То, что они кололись там и пили, — этого быть не может. Они не ели и пили по чуть-чуть, так же, как мы. Они говорили: “Почему, если я терплю, пью чуть-чуть воды, чем ты лучше меня или хуже, сиди и терпи. У меня к тебе лично нет претензий, у меня есть претензии к твоему государству”.
— А что было с той первой девушкой, которую застрелили в первый день?
— Она появилась через час, как всех усадили. Заходит, открывает дверь. В куртке, беретке: “Вот, всех напугали! Чего вы тут устроили?” — “Кто ты такая?” — спросили. “Я тут все знаю. Я здесь в музыкальную школу ходила”. — “Ну-ка сядь, а то пристрелю”. — “Ну и стреляй!” Вот тут они так переполошились. Без разговоров ее отвели в нижний коридор, в актерское фойе. Автоматная очередь. Но на наших глазах они этого не делали. Они не убивали заложников, но у меня такое мнение, что они провоцировали. Что там было на самом деле? Очень много неадекватного. У меня было ощущение, что, может быть, от голода у меня едет крыша.
— И все-таки прошу тебя вспомнить, что было перед штурмом?
— Я сидел в четвертом ряду в партере. Мы не могли спать, хотя хотелось страшно. Мы ничего не знали: знает Путин, не знает? Один чеченец сказал: “Мы совершенно уверены, что Путин вас всех сдаст. Вас всех взорвут вместе с нами. Назначат обязательно штурм, а штурм закончится тем, что мы не будем ни с кем воевать, а просто нажмем эту кнопку”. И мы боялись больше всего штурма.
А во второй день вечером нам сказали: “Хорошие новости. Завтра в 10 часов приходит Казанцев. Все будет нормально. Они пошли на соглашение. Это нас устраивает. Ведите себя спокойно. Мы не звери. Мы вас не убьем, если вы будете сидеть смирно и спокойно”. В итоге все моментально расслабились, начали улыбаться, пить воду, и даже в туалет разрешили свободно ходить. То есть не по одному, хотя и под присмотром.
Нам не разрешали слезать с кресел, но я потихонечку сполз и внизу, под креслами, смог лечь на спину, на живот. И вот в этот момент я моментально уснул. Стресс отпустил, и я провалился. Дальше получилось так — началась перестрелка, пошли автоматные очереди. И я от них проснулся, сразу вылез.
— Что ты увидел?
— Все, кто сидел рядом со мной, закрывали головы руками. На пол никто не падал, помнили о предупреждении. Казалось, что людям все равно: пусть стреляют или стреляют где-то и непонятно где. Никто не кричал.
— Ты чувствовал газ?
— Нет, может быть, меня спасло то, что я там лежал, а воздух туда плохо проходит. Кондиционер работал с самого начала. Иначе мы бы задохнулись от запаха выгребной ямы. Вся одежда провоняла.
А потом меня взяли за шкирку. “Я сразу предупреждаю, я — артист”, — сказал я. “Хорошо. Быстро выходим из зала”. Это было не грубо. Даже, если бы меня тащили, я был бы им благодарен. Говорили: “Потерпите, потерпите”.
Меня вывели. Я же понимаю, что допрос — это неизбежно с моим нерусским лицом. Поэтому я сразу конкретно начал говорить обо всех, кого я знаю в спектакле, какие роли исполняю. Завалил их информацией. В какой-то момент до них дошло. “Вы сейчас проедете, там прокуратура работает, вас допросят, телефоны, так как у вас нет никаких документов”. Нас троих, таких же, как я, “спорных”, посадили на заднее сиденье джипа и отвезли в соседнюю школу. У меня пересохло в горле, я даже не мог вспомнить номер своего телефона. Назвал номер телефона своего друга Селицкого, своей жены в Зеленограде. Мне дали трубку, и я опознал нашу сотрудницу Дашу, а она — меня. Тогда мне дали воды. Я выпил, и тут же все пошло обратно. Тошнило без конца.
— Вспомни, что было в залев эти дни. Например когда приходили с миссией врачи?
— Во-первых, там врач был изнутри, из зрителей. Потом пришли врачи из Красного Креста, два иорданца. Боевики к ним привязались, стали кричать, что они привели за собой вслед еще кого-то. Перепугались страшно: “Все, всех расстреливаем”. Все опять перепугались. Это в первый день. А потом остался только один врач — из зрителей. Тогда стали подключаться все, особенно Марина Крылова, администратор зала, ходила мерила давление, давала необходимые лекарства, больше, конечно, успокоительные. Нам передали аптечку, хотя какое-то время ничего не передавали, а потом опять стали передавать.
— Как вы получали информацию?
— Тяжело. Боевики ходили по залу и слушали радио. Еще у них был маленький портативный телевизор на батарейках. И если они сидели рядом, то было слышно, и потом мы рассказывали друг другу, что услыхали. На второй день вообще забрали все мобильные, плееры, калькуляторы, часы электронные, фотоаппараты — ведь ребята все снимали втихаря, вытащили пленку и начали ее давить. “Если вы не отдадите добровольно, то потом вам будет несдобровать”.
— Как вели себя люди все это время? Срывались?
— Вообще никаких истерик. Люди все прекрасно понимали, что такое, когда над тобой пистолет. По-другому себя вести не можешь. Это как в состоянии стресса, ты даже кушать не можешь.
— А дети?
— Дети сначала заплакали. Но не норд-остовские. Я схватил сразу всех за руки, кто рядом: “Спокойно, нас не убьют”. Начал говорить какие-то шутки, глупости. Говорю: “То, что мы не успели вам показать, мы будем показывать сейчас”. Стал рассказывать сюжет, изображал все на пальцах, как все происходит на сцене, что куда движется. Вроде дети успокоились.
Но сразу после этого был вопрос: “Иностранцы есть?” Тут двое французских детей откликнулись. “Так, дети, быстро всех выпускаем”, — это один играл в благородного. Тут вскочили чуть ли не до 18 лет ребята. “Спокойно, старше 12 я никого не отпущу”.
Было ощущение полной нереальности — все это не с тобой происходит. Все чужое, чужое. Приходилось поддерживать людей. А когда людей поддерживаешь, то и себя вытаскиваешь. Как только что-то случалось, я брал их за руки: “Спокойно, мы с тобой, мы победим”. Надо энергией помогать друг другу. Мне ничего не оставалось, как молиться. Я молился, со всеми держась за руки. Мы просто молили о чуде всех святых, которых знали.
— Когда появилось безумное чувство голода?
— Чувства голода не было, нет его и сейчас. Когда не было минералки, нам вытащили просто воду из-под крана. А когда принесли соки и все остальное, мы пили соки. Хотя сначала пользовались всем, что осталось от нашего буфета. А боевики сразу напялили наши майки “Норд-Ост”. Сейчас их показали убитых, лежат в наших майках.
Когда включили вентиляцию, я сказал: “Знаете, ребята, здорово было бы, если бы пустили какой-нибудь усыпляющий газ”. А рядом сидели женщины и говорили: “Почему мы не взяли с собой Гарри Поттера? Мы бы сейчас кого-нибудь заморозили. Или пустили какой-нибудь волшебный газ”.
— Ты выйдешь на сцену?
— Мы думали об этом. Со мной рядом сидела стюардесса “Аэрофлота”. “За тридцать лет я ни разу не попадала ни в какие ситуации. Мы везли японских террористов, все что угодно было. Но в воздухе все зависит от моих навыков, моих рук, а здесь я ничего не могу сделать, только сидеть и тупо ждать”. Так вот стюардесса мне сказала, она не то что на “Норд-Ост”, она теперь вообще в театр не пойдет.
А выйду ли я на сцену? Для этого мне нужно надеть костюм. Может быть, я надену его и скажу, что все это было не со мной.